Текст книги "Невидимые узы"

– Мы подготовили информационный бюллетень с фотографиями трех женщин; если хотите, могу дать вам копию.

Этот человек – брюзга, но осознает свой недостаток и не боится выглядеть смешным, покаявшись.

– Знаете, майор, этот документ способен плохо повлиять на мою работу. Я, конечно, хочу, чтобы их нашли как можно скорее, но меня интересуют не они, а те, кто разделяет их жизнь и теперь страдает. Именно им я могу быть полезна. Женщины, если можно так выразиться, ваша епархия, мне не нужно видеть их лица. Понимаете?

Делестран, привыкший задавать вопросы, а не отвечать на них, почувствовал себя неуверенно, произнес «да», что было и так понятно, потом добавил, желая вернуть себе первенство в разговоре:

– Я говорю всем новичкам в группе, что люблю искренние отношения, госпожа Рибо, в этом случае люди всегда откровенны друг с другом.

– Мне нравится такой принцип, майор.

Клер приняла протянутую сыщиком руку, чтобы скрепить соглашение, и в этот момент вернулась Виктуар с материалами для психолога. Она поняла, что пропустила часть разговора, но удовлетворилась достигнутым результатом.

5

Их постигла очередная неудача. Группа потратила массу энергии, а вернулась ни с чем. Делестран был мрачен и не скрывал разочарования. Они несколько часов колесили по трем гипотетическим маршрутам между домом Элеонор Бельфон на улице д’Омаль и ее тренажерным залом на улице Клиши. Сначала это напоминало игру, потом усталость превратила банальный опрос соседей исчезнувшей женщины в испытание на выносливость. В конце концов стало унизительно обращаться к людям, занятым своими делами, украдкой предъявлять трехцветные карточки, чтобы успокоить их, кратко излагать многократно повторенную историю, а потом совать под нос фотографию, которую те рассматривали и отрицательно качали головой. Им попадались разные парижане – от насмерть перепуганного, пытающегося сбежать от «якобы полицейских» до юродивого, знающего о жизни квартала все, кроме того, что требовалось сыщикам. Отвязаться от него оказалось непросто.

Делестран терпеть не мог опросы и проводил их только для очистки совести. Делать это требовалось методично, ничему не позволяя проскользнуть между ячейками невидимой сети, которую они образовывали все вместе, разойдясь на расстояние нескольких метров. В ходе нудной оперативной работы перед ним неизбежно возникал образ лестницы. Он начал с самого верха в надежде на удачный улов, на каждой ступеньке сталкивался с реальностью и оказался на дне пропасти, ничего не добившись. Иногда майор ощущал, что становится кем-то другим, превращается в коммивояжера или просителя, и жаждал поскорее закончить. В подобных обстоятельствах он сам себя принижал по непонятной причине. Почему? Боялся заката жизни? Майор никогда никому этого не объяснял, даже жене. Держал этот жуткий страх при себе.

Нужно немедленно переключиться на что-нибудь другое…

* * *

Он сказал сотрудникам, что займется протоколом, отправил их по домам, а сам остался в кабинете, чувствуя искушение выпить коньяку, но удержался. Во второй половине дня у него возникло еще одно желание – возникло и усилилось… на пару с разочарованием. Он посмотрел на часы – было 20:00 – и взялся за телефон, чтобы позвонить жене. Она в очередной раз поужинает в одиночестве, приготовив ему тарелку с едой, которую останется только разогреть в микроволновке. Жена никогда не задавала вопросов, и Делестран очень это ценил. Когда люди долго и счастливо живут вместе и не любопытничают, это свидетельствует не об отсутствии интереса друг к другу, а о взаимном уважении и приязни. Майор пообещал вернуться не очень поздно, что означало: «Сегодня мы будем спать в одной постели, я только встречусь с одной старой знакомой…» Других объяснений не требовалось.

Если подумать, у полицейских странная профессия. Начинаешь день с трупа, потом идешь в церковь в надежде пролить свет на личность жертвы, общаешься с нормальными людьми на улицах и, наконец, прежде чем вернуться домой, «навещаешь» проститутку, предупредив звонком жену!

* * *

Напоследок Делестран прочел протокол допроса, составленный полицейскими, которые вместе с ним были в саду Тюильри. Документ принесли днем, в его отсутствие, и просто положили на стол, ничего потом не сказав. В документе описывалась проведенная проверка и назывались фамилии опрошенных.

Написано гладко, читать приятно. Делестран отметил в меру изысканный подбор слов и элементы атмосферности, придававшие документу особую прелесть. Составитель сделал ему приятный сюрприз. Капрал сдержал слово и получил ответ на вопрос, почему старушка-англичанка так настаивала, чтобы в протоколе отметили время 20:48. Оказывается, у нее имелась одна странная привычка. Зимой и летом Агата Грэм открывала ставни на рассвете и закрывала их на закате – пунктуально, с точностью до минуты. За эту манию она цеплялась после смерти мужа, случившейся пять лет назад. Делестрана всегда поражали эти вкрапления странностей в характерах сограждан, их источник казался ему неисчерпаемым.

«Летом Агата обязательно отдыхает днем, чтобы продержаться до заката», – подумал Делестран, улыбнулся и почувствовал, что скоро захочет есть, но прежде нужно нанести еще один визит.

* * *

Он знал, что найдет ее на углу улицы Виньон и бульвара Мадлен, в серой «Ауди А3» с включенными аварийными огнями.

На обретение постоянной клиентуры требовалось время. Установив кормушку и приручив добычу, можно было сидеть и ждать вожделенцев. Проститутки в некотором смысле напоминали рыболовов. Они метили свою территорию и считали делом чести не допускать на нее чужих. Делестран вышел из метро на станции «Площадь Оперы». Наступила ночь, и сияние искусственных огней озарило Париж. На бульваре Капуцинок [22]22
  Бульвар во 2-м округе Парижа, названный так в честь стоявшего здесь женского монастыря капуцинок. Также известен под ошибочным названием «бульвар Капуцинов».


[Закрыть]он сделал остановку перед «Олимпией». Красные неоновые огни анонсировали концерт группы «Оазис». Ему очень нравился этот концертный зал с его уютной атмосферой и удобными креслами. Он никогда не забудет, как впервые попал сюда. В подарок на 16-летие дядя пригласил его на концерт Барбары [23]23
  Барбара (1930–1997) – французская актриса, автор и исполнитель песен; настоящее имя – Моник Андре Серф.


[Закрыть]. Он что-то о ней слышал, но репертуара не знал. Тот вечер стал потрясением. Он вышел после представления на улицу, не понимая, откуда в его душе взялись неведомые доселе эмоции. Это было странно. По какой-то причине, которую он так себе и не объяснил, Делестран почувствовал, что стал мужчиной. Теперь каждый раз, проходя мимо этого зала, он чувствовал волнение.

* * *

Николь наклонилась, заметив его в зеркале заднего вида. Он ничем не напоминал обычного клиента, прибавляющего шаг на подходе к машине. Неужели узнала сыщика по широким плечам и спокойной походке? Когда он постучал в окно, она не удивилась и опустила стекло. Делестран чуть наклонился, и они встретились взглядом. Да, женщина его узнала.

– Добрый вечер, Николь.

– Привет, майор.

– Можно мне на борт?

Она жестом дала понять, что место свободно, щелкнула центральным замком и смотрела, как он обходит машину, не поворачивая ключ зажигания. Она знала.

– Все еще трудишься, Николь?

– В этом мы похожи, майор.

– Когда в отставку?

– Не сейчас. Пока мое тело все еще способно доставлять удовольствие мужчинам…

Николь умела скрывать свой возраст с помощью нескольких ловких ухищрений, но вблизи было трудно не заметить, какой урон нанесла плоти беспорядочная жизнь. Она могла обмануть клиентов, но не себя, а ремесло не бросала, потому что зарабатывала им на жизнь.

– Сколько мы не виделись?

– Шесть лет и четыре месяца.

– Время проходит быстро.

– Правда, майор?

Риторический вопрос.

– Как поживаешь, Николь?

– Стараюсь, как могу. Жизнь не всегда подарок.

– Знаю.

– Особенно с тех пор, как ушел мой Ритон.

Делестран нахмурился.

– Рак забрал его полгода назад. Проклятущая болезнь взяла над ним верх за три месяца. Вы не знали?

– Нет. Я…

– Не переживайте, майор, – перебила Николь. – Вы не сильно любили моего Ритона.

– Твоя правда, но я никогда не стану радоваться смерти человека. А вот тебе я сочувствую. Знаю, как сильно ты его любила и сколько вы пережили вместе. Не только горя и бед, но и большого счастья, какое редко кому выпадает.

– Он и года не провел на свободе. Знали б вы… Ритон сгорел за три месяца, похудел на тридцать кило. Началось с кишок, а в конце не осталось почти ничего, кроме скелета. Я не слышала от него ни одной жалобы. Ни разу! Молчал, как у вас на допросах. Мой мужчина умел страдать и умер достойно! Перед самым концом послал к черту врачей со всем их притворством и скончался у меня на руках. За грехи свои он сам расплатился, но кому-то показалось – там, наверху, – что этого мало…

Делестрана всегда впечатляла почти животная стойкость никому не интересных персонажей, с которыми сводила его профессия, – крутых парней, способных жить вопреки всему. Он считал, что все дело в генах, и невольно восхищался ими. Он слушал Николь, пытаясь вспомнить лицо Анри Вобера, красавца-мошенника родом из Ниццы. Делестран отправил на нары его с дружками за то, что, выдав себя за полицейских, они украли золотые слитки у одной пожилой пары. Он взял их «на горячем», но так и не нашел общак – добычу предыдущих двенадцати налетов. Николь тоже ничего не нашла, иначе не вернулась бы на панель после многих лет «вне профессии». Именно Вобер забрал ее в 1980-х с улицы в Ницце, выкупив у сутенера на бандитские деньги. Подозревали, что в Тулоне он взял несколько сотен тысяч франков, все, как обычно, потратил, увлекся полячкой, работавшей в известном доме недалеко от Английской набережной, и дошел до того, что выкупил ее контракт у сутенера-ливанца. Делестран знал эту историю от Вобера – тот сам ему рассказал, умолчав лишь о некоторых фактах. Тогда он утверждал, что деньги выиграл в казино в Монако: все смазливые налетчики систематически прожигали добычу, прежде чем, по их выражению, «вернуться в шахту». В Париж Вобер впервые приехал в 1990 году. Отсидел 4 года, а выйдя из тюрьмы, поклялся, что больше не попадется, и купил ювелирный магазин в 14-м округе. Потом привычка жить на широкую ногу и трудности с торговлей заставили его сняться с мели… Делестран арестовал его в конце 1990-х.

Николь повидала роскошные особняки, дома моды, звездных поваров, а потом оказалась в исходной точке, на панели: Вобер отбывал наказание, а ей надо было жить, пытаясь сохранить подобие достоинства и воспоминания о былом комфорте. Такой была ее жизнь, и она не жаловалась. А теперь живет одна.

– Ритон что-нибудь вам оставил?

– Незадолго до смерти он купил мне квартиру в Семнадцатом округе на деньги, которые отложил на старость. Нашу старость… Ладно, майор, вы ведь пришли не за тем, чтобы поговорить о моем Ритоне. Может, хватит? Человека больше нет, так чего цепляться?

– Вообще-то, я решил побеспокоить вас из-за другого человека. Вы знакомы с Жоржем Бернаром?

– Вы уже в курсе?

– Вы, похоже, тоже.

– Можно вести грешную жизнь и ходить к мессе, майор. Я была в церкви ближе к вечеру, и отец Вацлав сказал: «Нам нанесли визит полицейские!» Я не знала, что это были вы. Полагаете, его убили?

– Я ничего не полагаю, просто пытаюсь понять.

– Но вы думаете, что…

– Я пока ничего не знаю, – прервал женщину Делестран. – Я провожу расследование, увидим, куда оно меня приведет. Хочу, чтобы вы рассказали о нем. Мне нужно знать, кем он был.

Лицо Николь омрачилось. Это не было игрой, в ее жизни случилась еще одна катастрофа. Она ответила не сразу. Но потом подняла голову и смиренно улыбнулась.

– С ним все было иначе. Знаете, я пришла сюда сегодня, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями. Понимаете?

– Кажется, да.

Делестран увидел, как две слезинки проложили следы по напудренным щекам.

– Такая вот у меня удача! – Посмотрев на себя в зеркало, она хихикнула.

Николь не изображала ранимость. Она плакала и не могла остановиться. Делестран смотрел, как она горюет, и чувствовал неловкость. Он достал из кармана бумажный носовой платок и отдал ей, после чего деликатно отвернулся к окну.

* * *

Он не сразу привел мысли в порядок. Неужели Николь нашла в нем поддержку, человека, способного ее выслушать? Победив последние сомнения и своего рода застенчивость, она минут двадцать вспоминала, и Делестран ее не перебивал.

Николь оказалось нелегко вернуться к торговле телом после нескольких лет, прожитых в фальшивом комфорте на деньги налетчика. Как только Ритона посадили, жизнь изменилась. Она осталась без средств к существованию и не могла рассчитывать на поддержку «сообщества», с которым утратила связь. Ей повезло найти место в заведении на Пигаль. Она сидела на высоком табурете недалеко от витрины, с трудом сохраняя зазывную позу, и, с согласия хозяина, если клиент оставлял хорошие чаевые за шампанское, вела его в комнату, чтобы как следует облегчить карман бедолаги. Это напоминало Ниццу, вот только у шампанского был горький привкус.

Лет пятнадцать назад она его и увидела. Он, как и многие мужчины, в конце концов вошел…

Этот человек не был похож на других постоянных клиентов, которые встречаются с женщинами по мере необходимости. В нем присутствовали обходительность и знание правил игры. Смотрел он ласково, говорил мало, не пошел с ней в первый вечер, признавшись между двумя долгими молчаниями, что ему требуется время. Вернулся он не сразу, через месяц. Сколько раз они просто беседовали, прежде чем ей все-таки удалось отвести его в комнатку горничной на верхнем этаже дома на улице Фромантен? Сколько это продолжалось? Несколько месяцев? Год? Николь не считала – и только теперь осознала, как долго его приручала.

Николь была не из тех профессионалок, которые позволяют себе ради поддержания увлекательной беседы делиться признаниями клиентов об их сексуальных подвигах. На ней самой акт любви не оставлял следа, с ним все было по-другому. Однажды вечером он пришел, положил на стойку деньги сразу за несколько бутылок шампанского, но заказывать ничего не стал. Все всё поняли. Николь надела пальто, и они вышли на улицу. Он выглядел решительным, как перед дуэлью, но захотел выключить свет и задернуть шторы, чтобы оказаться в полной темноте. Он не хотел видеть то, что видела она. Когда его тело содрогнулось, она уловила в этом сильную боль, а следом – облегчение после долгого воздержания. Она хотела сделать для него исключение и обнять, но он отказался. Хотел остаться один в постели и лежать в темноте. Николь забрала свои вещи, оделась на лестничной площадке, попросила уходя захлопнуть дверь, вышла на улицу и вернулась на свой табурет, где и провела ночь.

Она считала, что больше никогда его не увидит, но несколько месяцев спустя раздавленный жизнью мужчина вернулся и стал бывать регулярно, не заходя в заведение, где «выставлялась» Николь. Короче говоря, они пошли кратчайшим путем, а со временем стали настоящими любовниками. Денег он, конечно же, не платил, свет стали включать все чаще, и он открылся ей. Рассказал об ужасной военной ране, о том, что был легионером, взял в руки оружие от отчаяния, чтобы бежать от женщины, своей первой любви, которая станет единственной и последней. «Вместе мы быть не могли…» – сказал он.

– В любви так часто бывает, – добавила Николь и заключила под озадаченным взглядом Делестрана: – Годы кое-чему меня научили, в том числе не питать иллюзий.

В Колвези он был серьезно ранен снайпером повстанцев во время ожесточенного боя за город. Своим спасением он обязан бельгийскому врачу, чей след ему так и не удалось найти, несмотря на упорные поиски. Он упомянул об этом всего раз. Прочитав книгу об операции «Бонито», Николь приступила к нему с вопросами, но он категорически отказался отвечать, что Николь назвала возмутительным. Этот человек участвовал в войне, освободил несколько сотен французов, взятых в заложники в Заире, проливал кровь, получил тяжелейшее ранение, а ему не то что орден Почетного легиона не вручили, но и простую военную медаль не дали.

– Зато награждают недоделанных дураков!

Николь явно взяла себя в руки.

Он больше не мог участвовать в операциях, и Иностранный легион, «его единственная семья», позаботился о нем, повысив в должности до инструктора. Он обучал молодых рекрутов, в том числе французскому языку, не ударился в запой, начал читать, и книги заменили ему войну. С Николь они встречались пять лет раз в месяц – он выбирался в Париж только ради нее – и проводили вместе весь день. Всегда ели в одном и том же ресторане, как пожилая пара, обросшая привычками, как днище корабля ракушками. А потом из тюрьмы вышел Ритон…

Они говорили об этом в самом начале. Жорж знал, что этот день настанет, и давно принял решение. Накануне они увиделись в последний раз, притворяясь, что не знают будущего. Николь хорошо помнила его взгляд, он остался с ней навсегда. Его лицо было нежным и серьезным, как у человека, жертвующего собой из чувства долга. Она не испытывала угрызений совести.

– Такой уж была наша жизнь. Это было ужасно, но и возвышенно.

* * *

Николь закончила свое печальное повествование. Она выглядела смирившейся с безжалостной судьбой, смотрела пустыми глазами, но по ее хриплому голосу все еще можно было узнать молодую проститутку, когда-то доверившуюся сотруднику уголовной полиции в самом центре Парижа апрельским вечером. В жизни полицейского, как и у его жертв, есть моменты, которые они держат при себе, боясь оказаться непонятыми. Как поделиться с другим невыразимым темным светом этих странных существ?

Делестран не сразу заговорил снова. Он не хотел давить на нее, усугубляя душевную боль, хотя жаждал узнать продолжение, уверенный, что оно обязательно будет. Почему вдруг ему захотелось сказать этой женщине что-то идущее от сердца?

– Знаешь, Николь, я всегда питал особую симпатию к таким, как ты, к проституткам. Вы зарабатываете на жизнь, раздевая мужчин, и в некотором смысле я вам завидую. У вас, если можно так выразиться, есть шанс увидеть момент истины, когда им и в голову не приходит лукавить. Мне кажется, идя к вам, они стремятся восстановить животную правду, уклонившись на миг от присущей им от природы роли человека. Вы видите то, что никому другому не дано видеть, даже их женам, тем, кто делит с ними жизнь, думая, что они все знают.

– Никто по-настоящему не знает своего мужчину, майор. Ритон никогда не обижал меня, но ангелом не был. Я не знала, чем он занимается у меня за спиной.

– Но догадывалась.

– Я ни с кем не говорю о его делишках.

– Конечно, Николь. Уверяю тебя, я пришел не за этим.

– Ну а мадам Делестран? Она-то знает своего мужа?

– В основном да. Мне так кажется. Надо поинтересоваться.

– Значит, вы женаты… И дети есть?

– Нет, это счастье мне не досталось.

– Мне тоже, и об этом я жалею больше всего на свете. Хотя, возможно, всё к лучшему.

Этого момента Делестран и ждал, чтобы продолжить разговор.

– А у Жоржа были дети?

– Любопытно, что вы об этом спросили. Вам что-нибудь известно?

Делестран заметил во взгляде Николь тревогу, даже подозрительность. Она ответила вопросом на вопрос, и это выглядело как защита.

– Нет. Спрашиваю только потому, что он мне интересен.

– И что вы хотите узнать?

Еще один вопрос…

– Все остальное, Николь. Уверен, вы увиделись снова.

Она ответила не сразу, даже отвернулась, чтобы подумать, нахмурилась и наморщила лоб – видимо, тема оставалась для нее болезненной.

– Николь, вы ведь встретились снова, так? Ты даже отрекомендовала его отцу Вацлаву.

– Да. Да, встретились, – наконец признала она с тяжелым вздохом. – Но не подумайте ничего такого. Прошло лет десять, известий от него не было, жизнь шла своим чередом. И все же… Я уверена, что он думал обо мне, как и я о нем. Но что вы хотите – такова жизнь! Мы терпели, говорили себе, что, возможно, однажды, перед самым концом…

– К тому же был Ритон.

– Да, Ритон… Не знаю, повезло мне с ним или нет – впрочем, как и с остальными. От тени к свету и обратно, без нюансов… Пришлось смириться. Я снова случайно встретила Жоржа здесь, два или три года назад. Из-за вас Ритон снова оказался в тюрьме. Не подумайте, что я виню вас, майор, мне известны правила игры. Вы хоть вели себя прилично, не то что его дружки, которых он не сдал, а они бросили меня на произвол судьбы. Я больше не могла работать в доме и начала свой бизнес. Нашлось несколько добрых душ, их денег хватало, чтобы каждый месяц отправлять немного Ритону и содержать себя… Я глазам своим не поверила, когда увидела Жоржа. Узнала сразу, хотя он был уже не тот. Напоминал бродягу. Он, кстати, меня не узнал. Шел по улице, опустившийся, скрючившийся, знаете, как старый пес, оставшийся без хозяина. Больше всего поразила меня не его одежда, не раны, нанесенные жестоким временем, а взгляд сломленного человека. Вы знаете, это был шок. Шок от новой встречи. Шок от искаженного страданием лица. Если б я не знала его раньше, подумала бы о старике, идущем на встречу со смертью. Он был воином, но сложил оружие – в прямом и переносном смысле.

Николь вдруг умолкла и уставилась на полицейского.

– Сказать, что я чувствовала в тот момент? Жалость. Единственный раз в жизни я почувствовала жалость к мужчине. И не к моему изъеденному раком Ритону. К Жоржу.

Момент был болезненный, но Николь сумела сохранить достоинство, в чем Делестран постарался ей помочь.

– Итак, вы снова встретились?

– Да, я не могла позволить ему пройти мимо, не сказав ни слова. Вам случалось пересекаться с людьми из прошлого, которыми вы дорожили?

– Да, как и всем остальным.

– В этот раз все было иначе. Странно. Требовалось так много рассказать друг другу, а мы никак не находили слов, но за нас говорило молчание. В конце концов он узнал меня, но я поняла: что-то в нем умерло. Окончательно. Глаза больше не блестели. Я предложила выпить кофе, он отказался – без объяснений, только сказал: «Это мило, Николь, спасибо, но нет». Я сразу поняла, что торопить его нельзя. Он пообещал вернуться – и не обманул. Мне пришлось заново приручать его. У меня слабость к дикарям, майор… А уж если они загнаны в угол, я собой не владею!

Делестран ответил ей улыбкой большого ребенка, невероятно проницательного и сохранившего любовь к шалостям.

* * *

Они встречались регулярно, но в привычку это не входило, бал правил случай: то на скамейке в саду Тюильри, где она находила его с книгой в руке, то на ее тротуаре. Понадобилось время, чтобы узнать причину его переезда в Париж. Он ночевал в гостиничных номерах, сдаваемых на неделю, и все время бродил по улице в поисках… кого-то. Позже Жорж признался Николь, почему так себя ведет. Делестран слушал, и перед ним возникали образы. Он видел застывший взгляд мертвых глаз этого человека, шрам от боевого ранения, подвал, служивший домом, горы книг, сложенных в перегородки, и то письмо, о котором Николь тоже знала.

Он получил его через год после смерти матери. Выйдя в отставку, вернулся домой, чтобы заботиться о ней, не желая, чтобы она закончила свои дни в доме престарелых. Бросил бы он все, будь мать жива? Николь задала вопрос и не получила ответа. Письмо стало отправной точкой. Он все продал и уехал в Париж. Николь стало известно, кто написал письмо и то, что эта женщина значила для Жоржа Бернара.

Матильду де Моссикур он знал когда-то давно, в другие времена, и не мог забыть ее по очень простой причине: она была его первой любовью. Именно из-за нее он вступил в Иностранный легион, чтобы сбежать из дома и любить эту девушку тайно, после того как они пережили неслыханно чувственные две недели лета и вынуждены были отказаться от волшебного будущего вдвоем, которое им сулила судьба. Жорж мало рассказывал Николь о том периоде, возможно желая защитить ее, а может, из застенчивости или просто потому, что такое не описать словами. Матильда родилась в семье с вековыми устоями. Она ничего не выбирала сама и не смогла отклониться от намеченного для нее пути, тем более что была официально просватана. С Жоржем она переступила черту, испытав самое возвышенное чувство, но влияние окружения оказалось сильнее страсти. Сорок два года спустя – он как будто пересчитал их – Матильда написала ему письмо и срочно призвала к ложу умирающей.

Николь замолчала, чтобы отдышаться, и Делестран воспользовался паузой.

– Я нашел письмо, он бережно хранил его.

– Значит, вы видели фотографию Матильды?

– Нет, фотографии в комнате не оказалось. Мы искали, но найти не смогли, хотя прочесали не всё – это заняло бы слишком много времени.

– Она была в конверте вместе с письмом. Он показал ее мне. Матильда стояла перед плакучей ивой, на фоне реки. Не знаю, какой она стала, постарев, но тогда была очень хороша. Ее снял Жорж, чем очень гордился, а она… отдала ему все, это было видно по глазам. В Матильде было что-то-не-знаю-что, что редко встречается: очарование и светлая печаль. Да, именно так. В этом вся разница между нами.

– Не принижай себя, Николь. Она тоже наверняка ужасно страдала. Ее жизнь, конечно, была комфортнее твоей, но стала ли она от этого счастливее?

– Но я никогда не выглядела как она на том снимке.

– Возможно, тебе не встретился хороший фотограф.

– Должно быть… Вы милый человек, майор.

– Значит, он вернулся в Париж, чтобы найти ее… Тебе известно, что такого важного она собиралась сказать ему перед смертью? Матильда ведь скончалась?

– Забавная мания у вас, у полицейских!

– Которая именно? Постоянно задавать вопросы?

– Нет, это часть вашей профессии; я о том, что вы не используете некоторые слова. Например, не говорите «умерла», только «скончалась»!

– Ты права. Это из суеверия, а может, мы лучше других знаем, что такое смерть на самом деле, потому и ругаемся сильнее… – Делестран не нашелся, что еще сказать. – Мы отвлеклись, Николь, давай вернемся к Матильде и Жоржу. Так ты знаешь, что она сказала ему перед смертью? Почему стремилась его увидеть?

Николь несколько раз кивнула, плотно сжав губы, как будто пыталась удержаться от ответа, и все-таки сказала:

– Не падайте в обморок, майор: она подарила ему сына. В этом и заключалась страшная тайна: у Жоржа был ребенок, и никто об этом не знал.

– Как это возможно?!

– Тогда все происходило иначе… Одного раза хватило, чтобы она забеременела, и хуже всего было то, что все обнаружилось, когда Жорж уже был в Иностранном легионе. Семья восприняла все очень плохо – если вы понимаете, о чем я. Подобные проблемы всегда требуют деликатного подхода, а уж с ее родственниками – тем более!

– Не сомневаюсь.

– Ну нет, майор, вы и представить не можете, что началось… Да и я тоже. Она оказалась в ловушке. Ее заставили выносить плод греха, потому что имели «принципы», были истинно верующими – если вы понимаете, о чем я. В этом семействе аборт считали преступлением.

– Это было ужасно?

– Да, для нее – сорок пять лет назад и всю оставшуюся жизнь, и для Жоржа, так поздно узнавшего об отцовстве.

– Больше всего мне жаль Матильду де Моссикур. Ее ведь так звали?

– Да. Вообразите, что чувствует молодая женщина, которая носит под сердцем ребенка, зная, что будет принуждена сразу отдать его на общественное попечение!

– Она родила «анонимно»?

– Да, так мне сказал Жорж. Сына, которого ей даже не показали. Не хочу представлять ужас расставания матери с мальчиком. Навсегда. Безвозвратно. Жизнь разрушена, едва начавшись, и все из-за высоких принципов… Я не для того хожу в церковь! Поверьте, майор.

– Мы знаем, что с ним сталось?

– Жорж искал его, но натолкнулся на бюрократическую стену тайны анонимного рождения.

Делестран вдруг вспомнил номер телефона, нацарапанный на оборотной стороне пачки сигарет, которую нашли при Бернаре, и сказал об этом Николь.

– Он обращался в организацию, занимающуюся усыновлениями, с просьбой разыскать сына, но возникли сложности. Насколько я поняла, ребенок должен сам подать заявление о желании выяснить свое происхождение, чтобы ему сообщили личность матери, при условии, что последняя решила раскрыть тайну. А сын Жоржа не подавал заявление.

– Значит, Матильда де Моссикур решила раскрыть тайну своей личности?

– К сожалению, не успела, умерла раньше. Но Жорж был отцом и смог обратиться в эту организацию с тем, что имел; он как бы признал отцовство, но с опозданием.

– Ему была известна дата рождения?

– Да, Матильда сообщила. Четырнадцатое мая шестьдесят первого года. Я хорошо это помню, потому что родилась на неделю и десять лет раньше – седьмого мая пятьдесят первого. Она назвала его Валентином.

– Валентином?! – изумился Делестран.

– Только на это мать и имела право – дать имя своему ребенку. Матильда сообщила его акушерке, как только та вернулась в родзал, положив ребенка в кувез. На следующий день она должна была сообщить имя регистратору в мэрии.

Матильда рассказала Жоржу, как все произошло. Без помощи акушерки, в одиночку, она бы не справилась. Ребенка чуть не назвали Матье.

– Когда встал вопрос о выборе имени, Матильда сразу ответила: «Валентин», что не понравилось ее матери, присутствовавшей в родзале. Она обиделась на дочь. Можете себе представить – ей пришлось рожать на глазах у матери! Все потому, что старая ханжа хотела быть уверена, что Матильда в последний момент не оставит ребенка себе. У девушки еще плацента не вышла, а ее принуждают поменять решение! Такое не должно случаться! Знаете, что придумала мегера?

Делестран покачал головой.

– Отправилась за календарем в ординаторскую; вернувшись, сверялась с ним на глазах у всех и обнаружила, что четырнадцатое мая – день святого Матье. Это имя ей годилось: «Оно принесет малышу счастье…» Бессердечная гадина! – Николь, пожалуй, свернула бы женщине шею при личной встрече. – Это было мерзко. Как она могла поступить так с дочерью?! Да уж, семейство де Моссикур было воистину безупречно! Сделали гадость – сходили к мессе, изобразили благочестие, как будто белье простирали в прачечной!

Делестран и сам не сформулировал бы лучше. Он разделял возмущение Николь, но гневался не на Бога, а на тех, кто объявляет себя Его наследниками.

– И как в результате его зовут? Матье или Валентин?

– Валентин – усилиями акушерки. Она сказала Матильде, когда та осталась одна в палате, что назовет имя ребенка в мэрии без ведома бабки, потому что выбор матери – это самое главное. Вот и всё, майор. Больше я ничего не знаю.

Наступило долгое молчание. Николь вспоминала Жоржа Бернара, каким он был в разные времена. Делестран пытался представить, как этот человек бродил по Парижу в поисках сына по имени Валентин, сорока четырех лет от роду.

Они сидели в «Ауди», как в аквариуме. На улицах зажглись фонари, машин и прохожих стало меньше. Ночь постепенно навязывала миру спокойное безразличие. Делестран боялся момента, когда придется покинуть машину и вернуться домой, унося с собой все, что узнал. Об остальном он догадывался. О запоздалом признании женщины, которую Жорж ждал всю жизнь и чей последний вздох едва успел поймать, услышав новость о сыне. О бегстве от действительности в попытке найти его, о разочаровании, столь же пугающем, сколь велика была надежда. О жизни, отягощенной лишениями, о добровольном затворничестве, о книгах, составлявших ему компанию. Делестрану стало не по себе. Его интерес к другим имел предел, который нельзя было преступать.