Книга: Ужасные дети. Адская машина. Дневник незнакомца - Жан Кокто

Плюс, что книга небольшая, но впечатление производит от начала до конца. Описательные части и сама подача немного вводят в раздрайв, но интерес не угасает.

О чем книга: Брат и сестра с своей атмосферой в доме, со своими отношениями и их комната- как целый мир, как сцена из театра. События, которые происходят с ними с одной стороны заурядные, с другой стороны очень жизненные и не только проверяют их на прочность, но их отношения.

Читать/не читать: читать в общем потоке

Мрачное произведение о несчастных детях, застрявших в своем детстве, об одиночестве вдвоем, о ревности и разрушительной любви. Красивый стиль, насыщенный язык романа, но впечатление от прочитанного тягостное.

читается хорошо, с зубовным скрежетом, герои противны до омерзения, советовать и уж тем более перечитывать не буду.

Это их Гревская площадь. Что-то вроде площади в средневековом понимании, что-то вроде двора чудес, любви, игр; рынок шариков и почтовых марок; трибунал, где вершится суд и казнь; место, где хитроумные заговоры предшествуют тем возмутительным выходкам в классе, продуманность которых так удивляет учителей. Ибо пятиклассники ужасны.

Вера Владимировна подняла голову и посмотрела на Лену. В этом взгляде было много всего, в том числе – родничком, бившим с самого-самого дна – позволение продолжать.

У пятиклассников пробуждающаяся сила еще подчинена темным инстинктам детства. Инстинктам животным, растительным... Эти великие лицедеи... никогда не открывают темных обрядов своей религии. Мы знаем разве только то, что она требует хитростей, даров, скорого суда, застращивания, пыток, человеческих жертвоприношений. Какие только сделки не оплачиваются марками и агатовыми шариками...

Класс выдохнул. – Дай почитать!! – раздалось откуда-то из середины. – И мне! И мне тоже!! Лена тем временем ощупывала рельеф еще одного абзаца:    – Удар приходится ему прямо в грудь. Темный удар. Мраморным кулаком. Кулаком статуи. Ценители статуй склонили головы набок, но не издали ни звука, дабы не спугнуть то, что, как они понимали, ждало их дальше.

С утра Даржелоса вызвали к директору. Тот хотел продолжить допрос, начатый надзирателем. Раздраженный Даржелос ответил что-то вроде «ладно, ладно!» таким тоном, что директор, вскочив, погрозил ему через стол кулаком. Тогда Даржелос вытащил из кармана кулек перца и швырнул ему в лицо все содержимое. Эффект был так ужасен, так чудодейственно молниеносен, что Даржелос в испуге вскочил на стул, движимый инстинктивной защитной реакцией на неведомо какой прорвавшийся шлюз, обрушившееся наводнение. С этой возвышенной позиции он смотрел, как пожилой человек, ослепленный, рвет на себе ворот, повалившись на стол, мыча и демонстрируя все симптомы буйного помешательства... Поскольку смертной казни в школах не существует, Даржелоса исключили, а директора отвезли в больницу...

Ненасытная, всасывающая тишина лопнула, и класс взвыл от зависти и восторга. Вера Владимировна, ужасаясь собственным мыслям, глядела на них, прикидывая, сколько бы их тут осталось, если б смертная казнь была...  Урок был сорван – вернее, захвачен, ими и Жаном Кокто – и она понимала, что они его не сдадут.

Лена читала – горельефы абзацев, фризы фраз, чеканку коротких реплик, вроде «Спи, придурок!» и «Дура!»... Они смеялись, то громко, даже наигранно, то почти про себя, краснели, мрачнели, вскидывали и опускали взгляд, переглядывались через полкласса и утыкались в парты, откидывались на стульях, курили карандаши – пьянея от внезапно появившегося у них прошлого и от столь же внезапно дохнувшего на них будущего. Никто еще никогда не писал про них так. Про снег и сокровище – шарики, колпачки, флаконы от аспирина, про лица на стенах, книги до тошноты, ругань и крошки в кроватях... Про влечение, обожание, «бесполое и бесцельное» – прежде чем полюса меняются местами. Про вечную нужду детства. Про неизлечимый бардак. Про мифического миллионера на быстрой машине, за которого она, так и быть, соглашается выйти, про богатство и праздность, про жизнь, о которой они могли только мечтать – без родителей, вчетвером, в одной комнате... Про казавшуюся им «вечной» мать – умершую, пока они ссорились в детской. Про завернутый, как кусок колбасы в газету, яд... Лена перебирала вдавленные в тетрадь глифы – а внутри нее то приникал, то вновь нарастал, как волна, голос Annie Lennox...

The Miracle of Love.... Волна – как потом, в бескрайнем слепящем потом, в самом старом порту мира – обрушивалась, Ниагарой, с высоты трех метров над пирсом, рассыпаясь на миллионы, тысячи миллионов брызг...

– А чем кончилось? – спросил кто-то со стороны окон. Шальным мячиком вопрос срикошетил о стены, черпнул мела с доски и повис, посередине класса, растекаясь, как облачко сигаретного дыма, в тонкую, чуть волнистую линию. Колеблемый лишь молчанием и чьим-нибудь быстрым взглядом, он таял так медленно, что не имело смысла отвечать. Через восемь недель это случится с ними. Они будут стоять без слов, в растоптанной вдрызг глине, и курить при учителях. И снег – мелкий, первый, нечестный, всегда неожиданный снег – будет падать им на ресницы. А пока – незримая полоса висела поперек света, лившегося из окон, и тополиные тени не смели ее задеть. Вдруг где-то снаружи, за дверью, воздух задребезжал, вспарываемый звоном. Слышно было, как одна за другой лопались двери классов, изливая потоки орущих, маленьких и побольше телец в одинаковых формах, как грохались их портфели на паркет коридора, но они не вставали. Это длилось, возможно, минуту, затем чей-то смех надорвал уголок тишины, стулья вновь загремели, заездили молнии сумок и, смущенные, сталкиваясь загорелыми, непривычно большими телами, они начали выходить. 

Вера Владимировна продолжала сидеть, перед закрытым журналом. Наконец она встала – журнал надо было отнести в учительскую до конца перемены.  – Ну что, будешь меняться? – все в учительской знали, что восьмой... нет, теперь уже девятый «а» менял в среднем по учительнице литературы в год. Вера Владимировна вздрогнула, словно очнувшись от сна. Теплое сентябрьское солнце, текшее через большое окно, легло ей на щеку и руки, все еще державшие журнал. – Нет. 

EZ