Текст книги "Черная линия"

Марк оглядел остальных – дежурных журналистов, заведующего фоторедакцией, поднятого среди ночи. В свете, шедшем снизу, от стола, их лица казались бледными, прямо-таки мертвенно-белыми. В этот момент никто из них не произнес ни слова, но они пришли к молчаливому соглашению: никто не будет ни продавать, ни публиковать эти снимки.

В четыре часа пришла новость: Диана умерла.

И тут началась настоящая лихорадка. Беспрестанно звонили мобильники. Со всего мира поступали предложения от редакций. Цены росли. Марк краем глаза наблюдал за Венсаном и несколькими другими фотографами, приехавшими к тому времени с новыми снимками. Они так и стояли в куртках и нерешительно отвечали на звонки, понимая, что нашли золотую жилу. Иногда они смотрели на свои отражения в окнах редакции и, наверное, задавали себе тот же вопрос: я мужчина или стервятник? Марк выскользнул из здания в шесть утра, предварительно договорившись с Венсаном: они не будут ничего продавать.

Марк подходил к своей машине, когда у него зазвонил мобильный. Он узнал голос: его информатор из Управления криминальной полиции. «Диана. Мы ждем свидетельство о смерти. Тебя это интересует?» Марк представил себе бледное тело на операционном столе. Тело, которое он сам несколько лет назад осквернил, толкнув кому-то фотографии, на которых можно было разглядеть признаки целлюлита на бедрах принцессы. На снимках, опубликованных в увеличенном формате, «интересная» область была обведена красным. За этот репортаж на потребу широкой публики Марк положил в карман восемьдесят тысяч франков. Вот в каком мире он жил. Он дал отбой, не ответив.

Спустя час полицейский перезвонил. «Только что получили по факсу свидетельство. Есть результаты анализа крови. Не исключено, что она была беременна. Тебе по-прежнему не интересно?» Марк еще поколебался для вида, потом, повинуясь темному желанию достичь дна, сказал: «Жду тебя через тридцать минут в «Золотом солнце». Бумагу привезу». Кафе «Золотое солнце» было ближайшим от дома тридцать шесть на Набережной Орфевр[1]1
  Адрес Управления криминальной полиции. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Что касается «бумаги», то на встречу с информатором всегда следовало приносить лист стандартного формата для ксерокса: в полиции использовалась бумага с характерными знаками, которая, в случае скандала, могла стать уликой.

Через час он держал в руке копию документа. Еще через два часа он предложил ее редакции одной из крупнейших парижских газет. Бесценное предложение. Но руководство колебалось: ничто не гарантировало подлинность свидетельства о смерти, а последствия могли быть очень и очень серьезными. В это самое время на улицах стали раздаваться требования линчевать папарацци и в целом средства массовой информации, «убившие Диану». Не дав твердого согласия на публикацию, редакция оплатила «гарантию» и подготовила макет – Марк, не выходя из здания, самолично настрочил статью. Но тут произошло неожиданное: секретарши-стенографистки отказались ее перепечатывать. Это уже выходило за всяческие рамки. Подобное восстание в корне изменило ситуацию: газета отказалась от публикации. И решилась на полумеры. В статье дадут намек на возможность беременности, но о воспроизведении свидетельства не может быть и речи.

Марк в бешенстве схватил свое вещественное доказательство и ринулся в редакционный туалет. Там, в одной из кабинок, он сжег документ. И в эту секунду его горло сжалось от отвращения. Нет сомнений: он действительно последняя сволочь. Он смотрел на язычки пламени, извивавшиеся между его пальцами, и давал зарок раз и навсегда покончить с этой работой. Прошло пять лет с тех пор, как он заключил пакт с Дьяволом, и теперь символически сжигал свой зловещий контракт.

Он отправился путешествовать. Почти против собственной воли он вернулся на Сицилию и всего через два дня, даже не отдавая себе в этом отчета, добрался до Катании. Своего рода паломничество, вот только он ничего не мог вспомнить. Бродя по улицам, проложенным в черной вулканической породе, он мучительно пытался вспомнить те несколько часов, которые предшествовали исчезновению Софи. О чем они говорили в последний раз? Несмотря на незатухающую любовь, несмотря на то, что не проходило и дня, чтобы он не думал о ней, он так и не смог воскресить в памяти их последние часы.

На Сицилии он принял новое решение. Подобно преследуемому, который после долгой гонки вдруг резко поворачивается и вступает в схватку со своими преследователями, Марк решил развернуться и сразиться наконец с собственными демонами. В течение пяти лет нервного возбуждения, грязных уловок, выискивания нескромных фотографий он добивался лишь одной цели: спутать карты, скрыть терзавшие его мысли. Настало время уступить этому наваждению.

Этой своей зацикленности на убийстве.

На крови и смерти.

Он предложил свои услуги новому журналу «Сыщик», специализировавшемуся на преступлениях и чрезвычайных происшествиях. Марк не имел опыта подобной работы, но вся его карьера свидетельствовала о способности раскапывать интересные материалы. В сорок лет он начал с нуля. В пятый раз. Побывав пианистом, провинциальным журналистом, известным репортером, папарацци, теперь он переключился на происшествия. Ему поручили вести раздел криминальной хроники. Он проводил целые дни на заседаниях судов, следил за расследованием самых мрачных преступлений, наблюдал за убийцами в клетке для подсудимых. Сведение счетов, гнусные кражи, преступления на почве страсти, кровосмешение, детоубийства… Недостатка в мерзостях не было. Марк испытывал разочарование. Он надеялся, что, оказавшись лицом к лицу с обвиняемыми, сможет найти истину. Древнюю отметину преступления.

То, что он увидел, оказалось еще более страшным: он не увидел ничего. Банальность зла. Более или менее раскаявшихся людей, более или менее разумные лица, на которых неизменно читалась непричастность к совершенным преступлениям. Казалось, что эти человеческие существа, убившие своих детей, зарезавшие своих сожителей, угробившие соседа за несколько евро, стали жертвой неведомой, чужой силы.

Но иногда у Марка складывалось обратное впечатление. Разрушительная сила по-прежнему пульсировала в глубине их сознания. Она коренилась в генах человека, в его примитивном мозгу. И ждала лишь повода, чтобы вырваться наружу.

Шли годы. Через его руки прошли сотни уголовных дел – доведенных до суда и не доведенных. Он знал всех служащих уголовной полиции, судей, адвокатов. И убийц. Он стал своим человеком в курилке на Набережной Орфевр и в комнате для свиданий тюрьмы Френ. Он обедал с лучшими следователями и брал интервью у самых чудовищных убийц. Он искал, наблюдал, выслеживал. Но каждый раз самое главное от него ускользало. Ему не удавалось увидеть лицо Зла.

Но он не отчаивался: после пяти лет работы в «Сыщике» он по-прежнему выжидал случая, «флажка», признания, которое позволило бы ему наконец различить черный свет. Он жил в его отблесках – рано или поздно он настигнет его.

– Может быть, еще кофе?

Официант снова стоял у столика. Марк посмотрел на часы: пять вечера. Подведение личных итогов заняло больше часа. Он потер глаза, как будто вышел из кинотеатра.

– Нет, спасибо. На сегодня хватит.

Официант удостоил его удовлетворенной улыбки, когда увидел, что он собирает свои бумаги и папки. Перед тем, как уйти, Марк зашел в туалет освежиться. Он казался самому себе таким же помятым, как носовой платок девушки, оплакивающей несчастную любовь.

Марк посмотрел на себя в зеркало. Как обычно, он не мог понять, на кого он похож больше всего: на пианиста, выпускника Сорбонны, репортера, папарацци, журналиста-криминалиста? Скорее на мелкого хулигана. Коренастый, с рыжеватыми волосами и усиками, он мог бы сойти за игрока в мини-регби из английской или ирландской команды.

Чтобы придать завершенность своему облику, он тщательно продумал стиль одежды: носил только приталенные твидовые куртки в коричневых и кремовых тонах и белые рубашки с английским воротничком, выпуская их манжеты из рукавов куртки. Он не был уверен, что это именно то, что требуется. В удачные дни он казался себе очень элегантным, очень «британским». В скверные дни ему, напротив, мерещилось, что эти куртки коричнево-шоколадных цветов с оттенком кофе делают его похожим на витрину кондитерской лавки.

Он опустил лицо в холодную воду. Такое погружение в собственную биографию потрясло его. Кем в действительности он стал к сегодняшнему дню? Его полностью захватили поиски. Страсть преступления. Эта мысль вернула его к основной теме дня: к Жаку Реверди.

«Серийный убийца в тропиках», неужели это правда?

Он закрыл воду и откинул со лба волосы.

Настало время поехать и взглянуть в лицо убийцы.

4

Белые и чистые линии.

Безупречно симметричное дзен-пространство.

Приходя сюда, он каждый раз испытывал одно и то же чувство. Эта профессиональная проявочная лаборатория напоминала помещение для медитаций. Вестибюль с белыми стенами, на которых развешаны снимки в черных рамках. Потом коридор с маленькими подвесными светильниками, ведущий в приемную. Там фотографы сдавали свои пленки и получали проявленные негативы. Опять белизна, чистота… казалось, здесь все направлено на то, чтобы очистить разум, успокоить душу. Даже подсвеченные столы, мерцающие белые тумбы, бросавшие молочно-белые отсветы на лица репортеров, напоминали, в конечном итоге, футуристические молитвенные скамьи.

В половине шестого Марк должен был встретиться с Венсаном Темпани. Шесть часов, а великана все нет. Марк направился в кафетерий и тут вдруг увидел знакомую голову: Милтон Саварио, фотограф из Южной Америки, принадлежавший к высшей касте репортеров-новостников. Изможденное лицо аскета, который, казалось, живет от одной войны до другой.

Саварио сделал ему знак. Они обменялись рукопожатием. Марк кивком показал на диапозитивы, разложенные на просмотровом столе:

– Ты не работаешь с цифрой?

– В такого рода сюжетах – нет.

– А что это?

– Голод в Аргентине.

– Можно?

Марк взял маленькую лупу, висевшую на хромированной подставке, и склонился над слайдами. Ребенок, похожий на скелетик, с иссохшим лицом, весь утыканный катетерами, на больничной койке. Младенец с зеленовато-бледной кожей, с огромной головой, в гробу – к тельцу привязаны маленькие крылышки, как у ангела. Медсестра, несущая по серой лестнице безжизненное тело мальчугана, чьи ножки напоминают длинные костяные палочки. Марк встал:

– Это было не слишком тяжело?

– Что?

– Эти ребятишки, голод…

Саварио улыбнулся. Трехдневная щетина и всклокоченная черная шевелюра придавали ему сходство с шахтером, только что вышедшим из забоя.

– В Аргентине нет голода.

– А фотографии?

Не отвечая, латиноамериканец сложил слайды в конверт. Потом сложил свою лупу, выключил подсветку стола.

– Пойдем, угощу тебя кофе. И расскажу тебе, в чем секрет.

Они устроились в кафетерии. Здесь тоже все было белым: автоматы, столы, стулья. Фотограф взгромоздился на табурет у стойки бара.

– Нет голода, – повторил он, дуя на чашку с обжигающим кофе. – Мы сами это организовали.

Он вытащил из кофра фотографию ребенка с деформированными конечностями, утыканного трубками:

– Это полиомиелит. Ничего общего с голодом.

– Полиомиелит?

– Наверное, снимок по ошибке запустили в агентства. В Интернет. Все как с ума посходили: голод в Аргентине – невероятно! Но там, в Тукумане, не было никаких признаков голода.

– И что же ты сделал?

– То же, что и другие: сфотографировал ребенка с полиомиелитом. Знаешь, сколько стоит билет до Аргентины?

Марк не нуждался в дальнейших объяснениях. Если на Саварио потратили деньги, речи не могло идти о том, чтобы он вернулся с пустыми руками. Несколько снимков изможденного ребенка, еще несколько снимков из больниц, из гетто для бедняков – и дело сделано. Всегда найдется издание, готовое купить эти снимки и порассуждать о недостатке продовольствия. Никто, по сути дела, не лгал, честь не страдала, а главное – не терялись деньги. Латиноамериканец поднял свою чашку:

– За информацию!

Марк чокнулся с ним. Он уже пять лет занимался чрезвычайными происшествиями, он отдалился от суматохи агентств, но с циничной радостью констатировал, что ничего, абсолютно ничего не изменилось.

За их спинами прозвучал низкий голос:

– По-прежнему переделываем мир?

Марк повернулся на стуле и увидел Венсана Темпани. Метр девяносто, сто килограммов обрюзгшей плоти. Колосс с длинными сальными волосами, в светлом полотняном костюме, придававшем ему вид плантатора из тропиков. Удивительно, но в нем, казалось, всегда жило солнце: он вырос в Ницце и до сих пор не избавился от южного акцента.

Он приветствовал Марка и Саварио взрывом смеха, потом пошел к автомату с газированными напитками. Саварио воспользовался этим, чтобы ускользнуть. Венсан вернулся к Марку с баночкой колы в руке. Он проводил взглядом фотографа:

– Я что, спугнул героя?

– Картинки принес?

Он вынул из кармана куртки три конверта. После трагедии с леди Дианой великан переключился на съемку моды, но, в память о прошлом, иногда соглашался немного пощелкать для расследований Марка. С деланым недовольством он проговорил:

– Сам себя спрашиваю, какого черта я вожусь с этими мерзкими харями? Как подумаю, какие воздушные создания ждут меня в студии…

Марк занялся первым конвертом. Он вынул оттуда портрет Жака Реверди с данными антропометрических измерений и прочел подпись под фотографией.

– Это снято при его аресте в Камбодже, а из Малайзии у тебя нет?

– Нет, мсье. Я звонил ребятам из «Франс Пресс» в Куала-Лумпур. Официального портрета из Малайзии нет. Реверди недолго оставался в руках полиции. Его тут же поместили в психушку и…

– Я в курсе, спасибо.

Марк изучал лицо Реверди. Снимки, которые он видел до сих пор, относились к славному прошлому глубоководного ныряльщика. Блестящие фотографии, на которых чемпион, одетый в комбинезон для погружений, поднимал над головой табличку с указанием рекордной глубины. На портрете, который он держал в руках сейчас, было совсем другое лицо. Узкое, в буграх мышц, без улыбки. Уголки губ изогнуты в мрачную гримасу. В черных глазах нельзя прочесть ничего.

Он открыл следующий конверт и увидел молодую девушку. Почти подростка. Пернилла Мозенсен. Светлые глаза, ангельское выражение лица, обрамленного очень прямыми черными волосами. И светящаяся кожа. Марк подумал о бледной мякоти некоторых экзотических фруктов.

– Из «Франс Пресс» мне прислали только это, – пояснил Венсан. – Это фотография из ее паспорта. Я отретушировал на компьютере…

Судя по лицу молодой датчанки, она хотела казаться серьезной. Однако, несмотря на внешнюю сдержанность, из-под ее ресниц сияло юное озорство. Улыбка дрожала в уголках губ. Он представил себе, как она готовилась к поездке в Юго-Восточную Азию. Без сомнения, к своему первому большому путешествию…

– А тело? – спросил он.

– Глухо! Верховный суд Малайзии не дал никаких сведений. Они не похожи на друзей прессы.

– А другая? Девушка из Камбоджи?

Венсан сделал длинный глоток и выложил на стол третий конверт.

– Я нашел только это. В архивах «Паризьен». И для этого мне пришлось совершить настоящие чудеса. Это перепечатка из желтой прессы Пномпеня. Виден типографский растр.

Линда Кройц была рыжеволосой, с тонкими чертами лица, словно нарисованными легкими мазками кисти. Симпатичное личико под копной вьющихся волос, крупнозернистая газетная печать не позволяла судить о том, насколько они тяжелые. Из-за типографских дефектов невозможно было уловить выражение лица, и поэтому оно казалось каким-то нереальным. Призрак из колонки новостей.

– И тут тоже ничего относительно тела?

– Ничего, что можно напечатать. Мне прислали снимки из «Камбож суар». Девушку нашли в реке, через три дня после смерти. Тело раздулось так, что почти лопалось. Язык как огурец. Публиковать нельзя: поверь мне. Даже в твоей дерьмовой газетенке.

Марк положил три конверта в карман. Венсан перешел на заговорщицкий тон:

– Что поделываешь вечером?

Лицо фотографа мало чем отличалось от его тела: такое же огромное, красноватое, одутловатое. Лицо людоеда, наполовину завешенное прядью волос, закрывавшей левый глаз, словно повязка пирата. Рот у него вечно был приоткрыт, как у большой задыхающейся собаки. Широко улыбнувшись, он помахал еще одним конвертом:

– Это тебя интересует?

Марк бросил взгляд: фотографии молодых обнаженных женщин. Помимо официальных фотографий для журналов, Венсан делал портфолио для молоденьких моделей. Он пользовался этим, чтобы раздевать их.

– Неплоха, а?

Его дыхание пахло обжигающей смесью колы и спиртного. Марк полистал фотографии: зрелые тела с идеальными пропорциями, с молочной кожей, без малейших изъянов, лица, полные кошачьей грации.

– Я им позвоню? – спросил Венсан, подмигнув.

– Увы, – ответил Марк, возвращая снимки. – Я не в настроении.

Венсан забрал у него фотографии с презрительной гримасой:

– Ты вечно не в настроении. В этом твоя проблема.

5

Лица были там.

Знакомые и пугающие одновременно.

Они прижимались к ротанговой сетке и от этого казались искаженными, изуродованными, раздавленными. Жак Реверди поборол свой страх и повернулся к ним: он увидел сплющенные щеки, сморщенные лбы, спутанные волосы. Их глаза пытались отыскать его в полумраке. Их руки цеплялись за стены. Он слышал и их приглушенные голоса, их бессвязный шепот, но слов не различал.

Вскоре он начал замечать невероятные детали. На одном лице веки были сшиты. На другом не было рта – просто гладкая кожа между щеками. Еще у одного подбородок торчал вперед, как форштевень, и казалось, что непропорционально большая, вздернутая кверху кость вот-вот прорвет кожу. А одно из лиц покрывали крупные капли, но это был не пот, а жидкая плоть: из-за этого черты размывались, сливались в единую текучую массу.

Жак понял, что еще спит. Эти люди составляли часть его привычного кошмара – того, что никогда не оставлял его. Он заставил себя успокоиться. Он знал, что чудовища не видят его через древесные волокна, он был в безопасности, в сумерках. Им никогда не удастся открыть ротанговый шкаф, вытащить его из тайника.

Однако внезапно он почувствовал, как их чудовищная сущность просачивается через переплетенные волокна, проникает ему под кожу. Его лицо вздулось, мышцы натянулись, кости затрещали… Он становился все более и более похожим на них; он превращался в «них». Он сжал губы, чтобы не закричать. Лицо смещалось, деформировалось, но ему нельзя кричать, он не должен обнаружить свое присутствие в шкафу, он…

Его тело напряглось. Грудная клетка больше не двигалась. Он закрылся от внешнего мира. Он представил себе, как трубки, отходящие от дыхательного аппарата, заканчиваются во мраке его органов. Именно такую остановку дыхания он предпочитал: самую мягкую, самую естественную. Ночное апноэ, настигающее спящих младенцев и иногда убивающее их.

Жак уже не спал, но его глаза оставались закрытыми. Он считал секунды. Ему не требовались ни часы, ни секундомер. Часами стал его кровоток. Замедлившийся. Умиротворенный. Через несколько секунд голоса умолкли. Потом исчезли лица. Ротанговые перегородки отступили, словно давление на них снаружи прекратилось. Он был самым сильным. Сильнее, чем чудовища, чем…

Он открыл глаза, он не думал ни о чем. Сделал глубокий вдох. Но вместо обычного воздуха втянул в себя нечто горькое и вкусное одновременно. Словно глоток зеленого чая. Где он находился? Сознание возвращалось медленными волнами. Он лежал. Сумерки были пронизаны зноем. Пять его чувств заработали, словно зондируя пространство. Он ощутил обжигающий ветер на лице. Потом тяжелый, опьяняющий, почти тошнотворный запах: запах леса. Пышной растительности.

Приглушенные шумы. Голоса. Он решил было, что опять спит, но они совершенно не походили на голоса из его кошмара. Они пытались говорить по-английски с сильным малайским акцентом: «Хелло… Хелло…», «Сигареты?»

Он повернул голову направо и через окрашенную в зеленый цвет деревянную решетку различил темные, неясные рожи. Он что, в тюрьме? Он взглянул налево. Над ним простиралось ночное небо, усыпанное звездами. Нет. Он не в помещении.

Он заставил себя упокоиться и проанализировать каждый факт. Сейчас ночь. Сине-зеленая ночь, пахнущая тропиками. Он находится в какой-то галерее. Слева – большой забетонированный двор. Справа решетчатая стена, за которой мечется группа заключенных. За их спинами можно различить большую комнату, заставленную железными кроватями. Значит, он действительно в тюрьме. Но в тюрьме под открытым небом.

Он сделал рефлекторное движение, чтобы подняться. Невозможно: на его запястьях и щиколотках ременные петли. В следующий момент он разглядел хромированную перекладину своей кровати – больничной кровати. В ту же секунду заметил, что одет в зеленую тунику. Заключенные носили ту же одежду. В глаза бросилась еще одна деталь: у них у всех были бритые головы. Их широко раскрытые глаза в темноте напоминали белые раны. Хихиканье, ворчанье. Он прислушался и разобрал их слова – на малайском, китайском, тайском… Бессвязные реплики. Бессмысленные слова. Идиоты.

Он в сумасшедшем доме.

И тут же в его мозгу всплыло слово: Ипох, самая большая психиатрическая клиника в Малайзии. Его охватила тревога. Почему его перевезли сюда? Он не сумасшедший. Несмотря на лица, несмотря на кошмары, он не сумасшедший. Он попытался вспомнить последние дни, но смог воскресить в памяти только листья бамбука и плетеные перегородки. Что случилось? У него был новый приступ?

Сзади него послышался шум. Двигают кресло, шуршат бумагой. Глубокой ночью эти звуки казались еще более неуместными, чем все остальное. Реверди свернул шею, пытаясь разглядеть, что происходит. В конце галереи, в нескольких метрах от него стоял железный стол, заваленный бумагами.

Охранник, дремавший за столом, поднялся в темноте и поправил ремень, на котором висели пистолет, граната со слезоточивым газом и дубинка. Не похож на медбрата. Значит, Жак находится в отделении для преступников. Человек зажег фонарь и направился к нему. Реверди приказал по-малайски:

– Tutup lampu tu (погаси это).

Надзиратель отскочил назад – звук его голоса, к тому же произносящего малайские слова, оказался для него полной неожиданностью. Поколебавшись, он погасил фонарь и осторожно обошел кровать. В темноте Жак увидел, что он протягивает руку к выключателю.

– Не зажигай, – приказал он.

Человек замер. Другой рукой он сжимал оружие. Вокруг них царила полная тишина: остальные узники замолчали. Через несколько секунд надзиратель снял руку с выключателя. Реверди выдохнул:

– Я не должен видеть твое лицо. Ничье лицо. Не сейчас.

– Я позову санитара. Тебе сделают укол.

Реверди вздрогнул. Его тело мгновенно покрылось потом. Он больше не должен спать. Во сне его поджидают «другие», притаившиеся за плетеным ротангом.

– Нет, – тихо выдохнул он. – Не надо.

Малаец захихикал. К нему вернулась уверенность. Он направился к настенному телефону.

– Подожди!

Человек повернулся, он разозлился. Его пальцы сомкнулись на рукоятке дубинки. Он больше не допустит, чтобы этот mat salleh докучал ему.

– Посмотри мне в горло, – приказал Реверди.

Надзиратель нехотя вернулся к нему. Жак открыл рот и спросил:

– Что ты видишь?

Малаец опасливо наклонился. Жак высунул язык и резко сжал челюсти. Их уголков рта брызнула кровь.

– Бог мой… – пробормотал охранник, бросаясь к телефону.

Прежде чем он снял трубку, Реверди окликнул его:

– Послушай! Если ты позовешь санитара, я перекушу язык еще до его прихода. – Он улыбнулся, на его подбородке собирались горячие пузырьки. – Я скажу, что ты меня избивал, пытал…

Человек стоял неподвижно. Жак воспользовался полученным преимуществом:

– Ты не шелохнешься. Я буду делать вид, что сплю, до самого утра. Все будет хорошо. Только ответь на мои вопросы.

Малаец, казалось, еще поколебался, потом пожал плечами в знак капитуляции. Он взял со столика на колесах рулон туалетной бумаги. Осторожно подошел к Жаку и вытер ему губы. Реверди поблагодарил его кивком головы.

– Я в Ипохе?

Надзиратель кивнул; у него были усики, кожа со следами юношеских угрей. Настоящие рытвины, которые в синеватом ночном свете напоминали лунные кратеры.

– Сколько я здесь?

– Пять дней.

Жак быстро сосчитал в уме.

– Сегодня вторник, среда?

– Среда, двенадцатое февраля. Два часа ночи.

Дни, отделявшие его от прошлой пятницы, совершенно стерлись из его памяти. В каком состоянии он прибыл сюда? Его тело вновь покрылось потом.

– Я был… без сознания?

– Ты бредил.

Пот стал ледяным. От него покалывало грудь, словно через кожу вырывались наружу мелкие частицы взорвавшегося внутри страха.

– Что я говорил?

– Понятия не имею. Ты говорил по-французски.

– Убирайся, – приказал Реверди.

Такой повелительный тон заставил охранника напрячься, он отошел и уселся за свой стол, позвякивая связкой ключей. Реверди расслабился, опустил плечи на кровать.

Прошло довольно много времени, со стороны стола не доносилось ни звука – охранник уснул. Голоса по другую сторону зеленой решетки тоже затихали: все укладывались спать.

Он снова попытался вспомнить хоть что-то, связанное с госпитализацией. Полный провал. Но в памяти стали беспорядочно всплывать другие образы. Слова. «Комната». «Вехи». «Дорога»… Он увидел бамбуковые стены, ручейки крови. Его снова охватил страх. Вспышка: истерзанная женщина, нежные струйки крови…

Почему он впал в панику? Почему он вдруг испугался ее общества? Эта потеря контроля может стоить ему жизни. Он вспомнил, что на самом деле это противоречие таилось в самом действе. Каждый раз в конце ритуала он срывался. Но обычно он был один. Один в Комнате Чистоты – и это секундное забвение не имело никаких последствий.

Он заставил себя еще раз сосредоточиться и восстановил в памяти весь эпизод. Тело женщины, покрытое резаными ранами. Огонь в его собственной руке. Эта мысль прибрела такую чистоту, такую точность, что он снова ощутил себя в Комнате Чистоты… Ему захотелось ласкать это раскрывшееся, истекающее кровью тело, но он знал, что это невозможно. Источник – это табу.

Тем не менее, он подошел к своей возлюбленной и посмотрел на ее раны. Он любовался темными реками, разливающимися по загорелой коже. Он испытывал нежность, безграничную благодарность к этим разрезам, несшим ему умиротворение, безмятежность.

Он наклонился. Так низко, что услышал журчание крови. Так низко, что почувствовал жар тела… Он закрыл глаза и ощутил медный вкус собственной крови в своем израненном рту.

Медленно возвращался сон.

Но на сей раз это был просветленный отдых, без всяких кошмаров.

Он в последний раз увидел темную лужу, растекавшуюся у его ног, вокруг его подруги. Он сам погружался в нее, словно в мягкую, успокаивающую подушку, где прятались его мысли.

На его губах появилась улыбка.

Он больше не боялся: он исцелился.