Текст книги "Святой Бернард и дух цистерцианцев"

Влияние

Отцовство

Святой Бернард был простым монахом лишь два года. Он проходил послушничество, чтобы к этому подготовиться; а два года спустя после принесения обетов он уже стал аббатом Клерво и оставался им на протяжении тридцати восьми лет. Все, что он делал, определяется этой миссией, которую он получил от Бога в Церкви и исполнению которой отдался безоглядно. Он часто покидал монастырь, отсутствуя, в общей сложности, около трети всего своего времени. И все же он всегда возвращался в Клерво, большую часть времени жил там, там размышлял и выносил суждения о стольких вещах и неизменно принимал решения именно с позиций настоятеля Клерво: недавние исследования свидетельствуют, что он был, можно сказать, одержим развитием и духовным процветанием своего монастыря. Жизнь, которую вели его монахи, казалась ему настолько приближенной к идеалу всякого христианского существования, что он без конца обращался к ней: принимал тех, кого Бог ему посылал, воспитывал их, наставлял, а потом вместе с ними занимался основанием дочерних монастырей.

Первая загадка, которая встает перед нами – это невероятный поток кандидатов, приходивших в клервоский монастырь. То, что Бернард принимал всех приходящих, совершенно нормально. Но не старался ли он привлечь (если не сказать: заманить), а потом истребовать к себе и других, с настойчивостью, а иногда даже с бесцеремонностью, которые трудно назвать бескорыстными? Отрицать этого нельзя. Например, его отношение к Филиппу де Харвенгту, приору монастыря регулярных каноников Бон Эсперанс (Благой Надежды), в связи с одним монахом той обители, перешедшим в Клерво без благословения своего настоятеля, трудно назвать безупречным. Были и другие случаи, когда ради желания видеть христиан, уже имеющих иные обязательства, служащими Богу в его воинстве, Бернард пользовался своим влиянием и обаянием, которым было трудно противостоять, о чем он прекрасно знал. Он действовал таким образом не только по отношению к монахам других орденов, но, вероятно, и внутри Ордена цистерцианцев он тоже отдавал исключительное предпочтение набору в Клерво. По-видимому, другие цистерцианские ветви, особенно Моримон, явственно это ощущали. Таковы факты. Чтобы понять их и может быть, извинить, нужно помнить, каковы были его представления о христианском призвании. Он высказывал их во многих текстах, особенно в одном трактате, написанном в форме беседы – «Об обращении», где он выказал глубокую проницательность и понимание состояний человеческой души.

По его мнению, всякий христианин слышит внутри себя, как голос Божий зовет его оставить грех и устремиться к любви, которая откроет пути молитвы. Этому призванию присущи своя динамика и свое развитие: оно неотступно и побуждает к непрерывному росту. Недостаточно ответить на него единожды; оно требует от человека все возрастающей верности, которая предполагает неустанные усилия. Исполнить его можно двумя путями: не принимая монашество и в монастыре. Первый путь – путь епархиального духовенства и мирян. Бернард гораздо больше, чем иногда думают, допускает возможность освящения вне монашеского пути. Мирянам следует любить Бога и ближнего и воплощать эту любовь на практике, прежде всего в конкретных делах милосердия. Можно спастись, не следуя евангельским советам бедности, целомудрия и послушания, но нет спасения без любви. Для священников в миру спасение тоже возможно, но труднее. Доказательством их любви к Богу и к ближнему должно стать их ревностное служение душам, которое и есть свойственное их состоянию дело милосердия; ведь без любви и милосердия пастырской жизни не может быть. Но где эти любовь и милосердие стяжаются надежнее всего?

Бернард отвечает: в монастыре. Монашеское призвание – лучшее средство исполнить то двойное требование, которое благодать запечатлевает в сердце каждого христианина: стремление к личной святости жизни и причастность жизни Церкви. Христианская жизнь есть «закон» Божий, действующий в душе и побуждающий человеческую волю искать такого состояния жизни, которое наиболее благоприятствует раскрытию души. Монашеское призвание – одна из форм воплощения этого всеобщего призвания, но «удобнейшая». Те, кто слышит в душе призвание к уходу в монастырь, обязаны ему внять, а затем хранить верность и постоянство, чтобы духовно преуспеть на избранном пути. Так, между вступлением в Церковь через крещение и вступлением на небеса через смерть перед человеком открыто множество дорог. Самая узкая из них – самая надежная.

Что же касается установлений, которые регламентируют состояния жизни, они необходимы и их следует соблюдать. Однако они подчинены духовному развитию каждого отдельного человека. Именно этим чувством многообразия харизм во многом объясняется отношение Бернарда к монахам, желавшим перейти в другой монастырь, чаще всего – поступить в Клерво. Нередко он пытался заранее отрезвить их, а если они приходили, отправлял назад. Ему приходилось напоминать о принципах действующего предания и права, не слишком благоприятствовавших подобным переходам. Но, когда люди настаивали, он принимал их, не желая противиться тому, что называл действующей в них libertas Spiritus, свободой Духа. «Часто, – пишет он в своем 82-м послании, – попытка жить более суровой жизнью умиротворяет беспокойные умы, не довольствовавшиеся состоянием, в котором они пребывали прежде».

И если они проявляли упорство и постоянство на новом пути, это свидетельствовало о том, что они следуют своему призванию, требования которого открываются постепенно. Установления и предписания должны быть настолько гибки, чтобы не препятствовать, а помогать этим растущим исканиям Божественного абсолюта. После смерти святого Бернарда и благодаря его влиянию каноническое законодательство, касающееся перехода из одной монашеской семьи в другую, было смягчено, и таким оставалось на протяжении дальнейшей истории Церкви.

Как Бернард воспитывал своих послушников? Наставлял ли он своих монахов? Его писания дают возможность увидеть содержание его учения, но способ, каким он его преподавал, остается в тени.

Безусловно, он говорил о тех же вещах – христианских тайнах, требованиях любви и милосердия, – какие занимали его, когда он писал свои труды, в столь утонченном стиле, что не может быть и речи об импровизации. Его слушатели, скорее всего, не в состоянии были по-настоящему понять или оценить его. У него были в высшей степени ясные представления о монашеских обязанностях, особенно о том, что касается послушания, которое он считал возможностью проявить любовь, ее доказательством. Монахи приносят обет послушания согласно Уставу святого Бенедикта, и первое слово этой формулировки – secundum Regulam (согласно Уставу) – исключает все, что противно (contra), вне (praeter), сверх (ultra), за пределами (citra) предписаний текста. Принимая этот обет, аббат, перед которым монахи его приносят и который становится его свидетелем и поручителем, обязуется в свою очередь соблюдать Устав и следить за его соблюдением. Он не может освободить от обязанностей, которые налагает Устав. Границы его власти определены тем же Уставом; последний конкретно говорит, чего требует Евангелие от монахов. Разным сторонам и оттенкам этих проблем Бернард посвятил множество писем, а также трактат «Об акривии и икономии».

Но для того, чтобы ежедневно передавать учение обычным монахам, этот необычный аббат находит удивительно простой язык! Доказательством тому служат многие тексты, от публикации которых автор воздержался. Однако это не помешало слушателям сохранить план, а иногда даже черновые варианты некоторых из них, явно отличающиеся от торжественного слога произведений, предназначавшихся к публикации. В этих случаях он дает волю своему воображению: сочиняет истории и притчи, выдумывает персонажи и их диалоги. Как-то он сравнивает отличительные черты монашеской жизни с четырнадцатью свойствами человеческих зубов.

В другой раз он рассказывает об ангельских хорах, приветствовавших Господа в день Его Вознесения. В третьем случае развивает тему семи слов, которые произносит в Евангелии Пресвятая Дева.

В четвертом – подробно останавливается на символике семи омовений Неемана. От этих красочных речей сохранились лишь сдержанные упоминания в опубликованных проповедях. Но «изречения», «краткие проповеди» или своего рода репортажи, написанные учениками, донесли до нас полный или сокращенный текст этих удивительно живых дружеских бесед. Нетрудно понять, какое приятное впечатление производила его проповедь: quam iucunda, – говорит Готфрид Оксеррский, и настойчиво подчеркивает это жизнерадостное и даже, можно сказать, веселое благочестие (iucunda devotio), о котором сам Бернард не раз говорил в своих сочинениях.

Он наставлял собратьев очень человечно; humano quodam more, – скажет тот же Готфрид Оксеррский. Так же он управлял и монастырем. В противном случае трудно объяснить, почему столькие люди приходили к нему, оставались и очень страдали, если их переводили в другие, отдаленные монастыри. Вот один пример из повседневной жизни в Клерво, который не нуждается в комментарии. Он достаточно ясно показывает, как много было у Бернарда человеческой слабости и как велики были его смирение, послушание Уставу и любовь ко всем. В 70-м послании он пишет аббату монастыря Тре Фонтане (Трех Источников): «Для примера я расскажу тебе нечто похожее, что со мной некогда произошло. Это было тогда, когда еще жив был мой брат Варфоломей. Однажды он вызвал мое недовольство. Дрожа от гнева, я с угрожающим видом сурово велел ему покинуть монастырь. Он тотчас вышел, отправился на одно из наших гумен и там оставался. Узнав об этом, я хотел позвать его, но он поставил мне условие: он согласен вернуться, если его примут достойно его положения; не как уничиженного и беглеца, а как человека, которого отправили неразумно и без суда. Он утверждал, что не должен подчиняться процедуре Устава, предусмотренной для возвращения, поскольку не была соблюдена процедура выдворения. Я, не будучи уверен в своем собственном суждении по поводу его ответа и моих собственных действий из-за связывавших нас кровных уз, предоставил решение этого дела братии.

В мое отсутствие они решили, что его возвращение не должно подчиняться правилу Устава, потому что выдворение было совершено явно не по правилу».

Этот случай описан в одном из текстов, где Бернард призывает своего адресата к прощению. Таких увещаний в его переписке немало. В двенадцати посланиях (55, 70, 84, 86, 101, 102, 297, 399, 400, 414, 417, 445) он заступается за монахов, покинувших свой монастырь под тем или иным предлогом, чаще всего по легкомыслию. Число таких «беглецов», как их называли, было довольно значительно. Когда они возвращались – что делали почти все, – их иногда с трудом принимали обратно. Монахи разных орденов обращались за помощью к Бернарду, и он ходатайствовал о них. Например, в конце 414-го послания к монаху Алару, изгнавшему одного послушника, он пишет: «Итак, прошу тебя, пусть то, чего этот брат не смог добиться от тебя своими собственными молитвами, он добьется хотя бы нашими, раз уж он так далеко отправился, чтобы заручиться ими». Бернард был непревзойденным мастером писать рекомендательные письма, утешительные и миротворческие послания.

Наконец, в числе многих аспектов его монашеских дел и забот (невозможно сейчас перечислять их все) есть одно, о котором необходимо упомянуть, потому что оно способно немало сказать о душе Бернарда: это его внимание к женщинам, принявшим монашество. Он заботился о том, чтобы раздобыть для них материальные средства к существованию, в которых они нуждались, подписывал в качестве поручителя множество актов о передаче даров и пожертвований, обеспечивавших им покровительство или подтверждавших их владение имуществом, причем для самых разных орденов: это были и бенедиктинки, например аббатства Жюлли (куда он послал свою сестру Омбелину, ставшую настоятельницей), Пралон, Ларей, Пюи-д-Орб, Йер; и фонтевристки, за которых он вступился, когда у них возникли разногласия с епископом Анжера; и цистерцианки – как Тарта и его дочерних общин, так и монастырей, независимых от него. У бенедиктинок Пуланжи, к которым поступила его племянница Аделина, он, по-видимому, попытался ввести цистерцианские обычаи, от которых они очень скоро отошли. В этих общинах и в других он был духовным отцом многих желавших туда поступить – и иногда это бывали очень знатные дамы, которым он помог обратиться во время своих путешествий. Он умел убедить их принять меры предосторожности против собственных слабостей: так, в Жюлли, с согласия аббата Гуго из Понтиньи, он посоветовал ввести правила строгого затвора. Было ли это действительно необходимо? В послании к архиепископу Триера Бернард говорит о серьезных злоупотреблениях, имевших место у монахинь Сен-Мор-де-Верден, но делает это с той неустранимой долей риторики, которую он вкладывает во все, что пишет, и которая затрудняет понимание истинного хода событий. В послании, которое написал ему Абеляр в период их первоначальной дружбы, сохранилось воспоминание о визите Бернарда в Параклет: «Аббатиса, Ваша дочь и сестра во Христе с великой радостью рассказала мне, что после столь долго зревшего у них желания видеть вас вы пришли посетить их и, подобно не человеку, но ангелу, утешили ее и сестер своими святыми наставлениями». Стилю Абеляра тоже свойственна риторика, но, несмотря на нее, мы все же можем представить себе впечатление, которое производили вид и слова этого необычайного человека, столь желанного повсюду – diu desideratum. Бернард наблюдал; он не мог не заметить некоторых нововведений, внесенных Абеляром в литургию. Абеляр вынужден был объясниться, и именно благодаря этому нам стало известно об этом событии. Но сколько еще не известных нам случаев, когда Бернард дарил радость беседы женским монашеским общинам, где у него были духовные дочери! Элоизе, например, он оставался предан даже долгое время спустя после смерти Абеляра. По-видимому, он не раз посещал ее, и в 278-м послании, которое относится к последним годам его жизни, дал ей рекомендацию к Папе Евгению III.

Человеческие взаимоотношения

Деятельность Бернарда выходила за пределы его монастыря и словно концентрическими кругами распространялась по всему миру, однако центром всегда оставался монастырь Клерво. Бернард участвовал в общественных делах Церкви, но это его участие было таким плодотворным только потому, что он был связан со многими людьми тогдашнего общества узами личных отношений. Его влияние невозможно объяснить, не попытавшись понять, какому конкретному делу он служил всякий раз, а эти дела носили то частный, то более общий характер. Богатство натуры оказывало ему большую помощь в такого рода делах. Он обладал удивительной способностью вызывать у людей симпатию. Некоторые из его дружеских связей хорошо известны, например, узы, соединявшие его с Гильомом из Сен-Тьерри, с Малахией о’Моргер или с Эльредом де Риво, от которого он добился написания книги, озаглавленной «Зерцало милосердной любви».

Искренность его дружбы с Петром Достопочтенным была поставлена под сомнение из-за слишком явственной риторики, которая бросается в глаза в их переписке. Но не все объясняется литературными приемами; и тон Бернарда, несмотря на все формулы любезности, никогда не обманывает. Помимо того, у него было множество малоизвестных и вовсе неизвестных друзей.

Его переписка изобилует выражениями дружбы; язык дружбы, присущий ему, многообразен, точен, удивительно постоянен, и он передает идею – более, чем идею, – учение, и притом в высшей степени последовательное. Любовь рождает дружеские узы; она – их мать, как он говорит во 2-м послании. Любовь – дар Божий, потому что она исходит от Бога и к Нему ведет, но неизбежно проходит через человеческие чувства, которые преображает и возвышает, не упраздняя. «Поскольку мы плотские, – говорит Бернард, – нужно, чтобы наше желание и любовь начинались с плоти». В сердце нашем, как утверждает он в 116-м послании, Бог запечатлевает любовь к друзьям; они не могут ее видеть, но мы можем ее проявлять. Так рождается то, что он называет affectio, а еще чаще – affectus, глубокая привязанность, необъяснимая, но пережитая на опыте определяющая права и обязанности дружеских отношений: она имеет право предостерегать, увещевать, делиться своими нуждами; а главное – должна поддерживать и нести радость. Она страдает от долгой разлуки, пробуждает жажду увидеть друга, пусть даже ненадолго, если эти встречи не слишком редки.

Можно было бы привести великое множество выражений, горячих, нежных и очень человечных, например, о радости, которую доставила весть от друга: «Сначала я лишь бегло – но с большой любовью – прочел Ваше письмо. Я так занят… Но после я удалился, оставив все, с чем ко мне обращались; заперся с моим секретарем Николя, который любезен и Вашему сердцу; читал и перечитывал Ваше письмо со сладостным чувством, которое оно рождало» (Послание 389). И в другой день: «Ваше письмо застало меня очень занятым… У меня было время прочитать его лишь во время трапезы, поскольку именно в ту минуту мне его вручили. И я едва смог, украдкой, нарушив распорядок, послать Вам эти несколько слов…» (Послание 88). Он ждет вестей, беспокоится: «Как говорит Ваш возлюбленный Овидий: сколь часто я боялся опасностей много более ужасных, чем действительные. Я тревожусь обо всем, ибо не знаю ничего, и иногда томлюсь подлинной печалью из-за воображаемых зол. Поистине, сердце, которое охватила любовь, больше себе не принадлежит» (Послание 74). Он утешает архиепископа Руана, у которого были трудности с прихожанами, аббата Фуаньи, обремененного своими обязанностями, родных Готфрида из Перонна, опечаленных его поступлением в Клерво: «Мы принимаем его как брата, а вас – как родителей… Я буду ему отцом, матерью, братом и сестрой» (Послание 110). Он радуется выздоровлению престарелого епископа Труа Аттона. И о своем здоровье, и о здоровье других он говорит с юмором и безо всяких иллюзий относительно лекарств и врачеваний: «Архиепископ Лиона некоторое время оставался в Монпелье; он израсходовал на лекарства все, что у него было и чего не было» (Послание 307).

Этот человек с великодушным сердцем, отец стольких монахов, много заботился и о мирянах и объяснял это так: «Во всяком месте мы служим одному Господу, во всяком месте мы воины одного Царя. Одна есть благодать Божия в публичном месте и в монастырском затворе – et in foro et in claustro gratia Dei eadem valet» (Послание 490). Духовенство и миряне нужны для безопасности Града Божия, Невесты; все они составляют одно, единую Церковь: Unum sunt («Проповеди на Песнь Песней», 76, 8). Но среди них есть разные состояния, ordines: девы и монашествующие, вдовы и супруги. Часто, особенно в противовес ереси катаров, Бернарду приходилось утверждать достоинство и святость брака. Не раз он обращался к великим мира сего, к императору, к королям и князьям, а также к людям из кругов мелкой знати, среду которых хорошо знал, так как сам вышел из нее. Общаясь с городскими жителями, он использует придворный язык, который, однако, быстро оставляет, чтобы дать слово своему сердцу, и часто доказывает способность к откровенной и смелой беседе. Ему были совершенно непонятны усилия, на которые шли горожане – в Риме или в Реймсе, – чтобы добиться своих вольностей. Жителям Тулузы, Пизы, Милана он рекомендует попросту творить дела милосердия. В беседе с жителями Генуи он подчеркивает необходимость терпения и постоянства в добре, которые обеспечивают внутреннее согласие и внешний мир; но при этом он склонен отождествлять гражданское процветание с интересами папства. В тот момент, когда в Италии, а особенно во Франции городские общины отвоевывали себе вольности, он оставался абсолютно чуждым этому движению и олицетворял явно консервативную тенденцию. Перед его умом вставали проблемы лишь религиозного характера. Он заботился о том, чтобы люди всех положений и кругов, даже изгои общества, трудились ради блага Церкви, и радовался, видя, что в войско крестоносцев поступают, среди прочих, «человекоубийцы, воры, прелюбодеи, клятвопреступники и прочие разбойники». Наконец, Готфрид Оксеррский, который часто сопровождал Бернарда в путешествиях, в своей проповеди, произнесенной в годовщину его смерти, рассказывает об одном трогательном воспоминании: о том, как Бернард советовал «крестьянам и женщинам из бедного люда помогать друг другу. Он учил их с улыбкой давать хлеб соседям, звать к себе на ужин тех из них, кто из-за многих трудов и тягот не смог приготовить себе пищу; носить им овощи или какую-либо еду, exigua communicare pulmenta». Этот человек действительно мог быть доступен всем.

Около пятнадцати его писем адресованы дамам, чьи имена живо напоминают имена персонажей романа: Беатрис, Мелизенда, София, Матильда, Аделаида, Аделина, Эрменгарда. Он не боится предаваться излияниям, стиль которых иногда вначале может показаться несколько нарочитым, но очень скоро становится непринужденным и пылким: «Дай Бог, чтобы Вы могли читать в моем сердце, – пишет он в послании графине Бретонской Эрменгарде, – Вы бы увидели там, какую глубокую любовь к Вам начертал в нем перст Божий… Сердце мое рядом с Вами, даже если телесно я от Вас далеко…» И в другой раз: «Мое сердце преисполнилось радости, когда я узнал, что Ваше пребывает в мире. Ваша радость – моя радость, и сияние Вашего веселья врачует мою душу… Поистине я досадую на свои дела, которые мешают мне отправиться повидать Вас… Это и вправду случается нечасто, но как бы редко это ни происходило, я всякий раз испытываю лишь еще большее блаженство…»

Он чувствителен к знакам внимания и интереса, которые выказывают женщины по отношению к нему: «Какой родственник, какой друг так заботится обо мне, как Вы? – пишет он Беатрис. – Кто так печется о моем здоровье?.. Все смотрят на меня, как на человека, которого уже нет; лишь Вы одна не забываете меня». Матильде, графине Блуа, жаловавшейся на беспечность своего сына, он советует быть снисходительной к юноше: «Сын может иногда позабыть, что он сын, но мать не может и не должна забывать, что она мать». И, как знаток человеческой психологии, добавляет: «Выговоры и упреки лишь еще сильнее ожесточат его». После молитв о благополучном рождении английского принца Генриха, которое оказалось трудным и опасным для матери, он дерзает писать королеве Англии: «Прошу Вас всеми силами заботиться о сыне, которого Вы только что произвели на свет. Никоим образом не желая оскорбить короля, Вашего супруга, признаюсь, что тоже чувствую себя немного его отцом». Учтивые слова, почти любезности, адресуемые этим людям, давали ему возможность обращаться к ним с просьбами, и он ею пользовался. Графу Шампанскому, супругу графини Матильды, он пишет: «Когда я проезжал в последний раз через Бар, меня разыскала одна несчастная женщина. Рассказ о ее горестях меня глубоко опечалил… Это жена того самого Белена, которого Вы некоторое время назад сурово наказали за его преступление. Благоволите помиловать эту женщину, и Бог помилует Вас». Прекрасно, что в жизни этого обаятельного человека были и дружеские отношения с женщинами, и забота о простых людях.