Текст книги "Дочь своего отца"

4
Только не школа

Нина Зверева стала самым близким для нас журналистом – и до сих пор остается очень близким другом. Однажды, в самом начале губернаторской карьеры отца, она приехала к нам домой, чтобы сделать «семейный» репортаж о жизни Бориса Немцова.

Помимо прочего она спросила меня:

– Жанна, а что должен делать губернатор?

Мне было 7–8 лет. Я посмотрела в камеру и ответила:

– Губернатор должен уходить в отставку.

Я и сейчас считаю: с политологической точки зрения эта фраза абсолютно правильная.

ГУБЕРНАТОРЫ, КАК И ЛЮБЫЕ ДРУГИЕ ИЗБИРАЕМЫЕ ЧИНОВНИКИ, ДОЛЖНЫ УХОДИТЬ В ОТСТАВКУ. ЭТО БАЗОВЫЙ ПРИНЦИП ДЛЯ ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ СТРАН. КАК ГОВОРИЛ МОЙ ОТЕЦ, КАБИНЕТЫ ДОЛЖНЫ ПРОВЕТРИВАТЬСЯ.

Но тогда я сказала эту фразу из корыстных побуждений.

Ситуация в 1992 году в Нижегородской области была очень тяжелой. Я уже говорила и про гиперинфляцию, и про «немцовки» – облигации областного займа, которые стали фактически региональной валютой. (Тогда случился гигантский скандал: премьер-министр Егор Гайдар был возмущен.)

Отец же просто понимал: федеральный центр не присылает денег, людям физически нечем платить зарплату.

Словом, отец практически жил на работе. Я стала видеть его гораздо реже – и мне это ужасно не нравилось. Я очень любила своего отца. Поэтому решила: чтобы мы снова могли проводить вместе много времени, он должен уйти в отставку.

Нина Зверева, конечно, добавила мой ответ в репортаж. Его показали по телевидению, и в адрес программы пришло несколько писем, где люди весьма критично и без реверансов писали: девочка говорит ерунду и незачем вытаскивать ее в эфир.

Каким-то образом я узнала об этих письмах. Это ужасно ранило мое сердце, я почувствовала огромную обиду. И приняла жесткое решение: я больше не буду давать интервью. Пока мой отец занимает высокую должность, пока это его достижение, а не мое, пока сама чего-нибудь не добьюсь – никаких интервью. Совсем.

Я, кстати, до сих пор люблю принимать такие решения – резкие, наотмашь. Ни одного моего интервью начала 1990-х годов найти невозможно – их нет. Журналисты просили. Но я не соглашалась.

Потом, уже через несколько лет, я все же нарушила данное самой себе обещание. Тогда к нам в гости пришла журналистка Ирина Зайцева – она делала программу «Герой дня без галстука». Точнее, первая попытка записать интервью у Ирины Зайцевой оказалась неудачной: она приехала к нам в Зеленый город и встретила довольно холодный прием от моей мамы (мама совсем не собиралась тратить время на интервью) и полное игнорирование от меня.

Но через какое-то время Ирина повторила попытку уже в Москве – и вот тогда (мне было уже 13–14 лет) я ответила на пару вопросов.

– А чем ты хочешь заниматься, когда станешь взрослой? – спросила меня Ирина.

– Хочу быть журналистом.

Я не соврала: в то время я действительно была настроена стать журналистом.

Отец рассмеялся:

– Отлично! Будешь публиковать «джинсу» и содержать родителей на пенсии.

Разговор был легким, шутливым – но я вдруг встала в позу.

– Нет, – ответила я резко и совершенно серьезно. – Я не хочу быть таким журналистом, который пишет неправду, я такой не буду журналисткой. Я не буду писать неправду, даже если за это мне будут платить деньги.

– Вот и рухнули планы на безбедную пенсию, – отец снова рассмеялся и этим сгладил пафос моих слов.

Впрочем, о жизни в Москве я расскажу позднее. Пока же – о том, как протекало мое детство в Зеленом городе. Оно было необычным и словно состояло из двух «пластов»: школы и понятных детских увлечений – с одной стороны, и невероятной взрослой жизни – с другой.

Детских увлечений у меня было несколько, и школа в них не входила. Я всячески старалась ее избегать (школа была для меня символом несвободы), искренне радовалась, когда у меня болел живот и можно было легально пропустить уроки. Вопрос «чем заняться, пока другие учатся?» не стоял – у меня всегда находились дела.

Я обожала кататься на велосипеде. Круглый год – и по асфальту, и по земле, и по сугробам, и по льду. С двоюродным братом ездили в сторону города Кстово – это около 15 километров от Зеленого города.

Вторым увлечением была моя замечательная кошка, которую я назвала Чоли. В то время по телевизору начали показывать мексиканские и бразильские сериалы. В одном из них был такой персонаж – мама Чоли. Мне очень понравилось это имя, так что кошка (другая, не кот Сахаров!) стала Чоли. Она была ужасно умной – бегала за мной, как собака; когда болел живот, ложилась на него – и боль уходила.

Она терпела все мои выходки – и спокойно ждала, пока я вытаскивала из нее клещей. В Зеленом городе их было огромное количество. Поэтому каждый сезон я снимала их с кошки пачками. И кстати, я до сих пор профессионально умею вытаскивать клещей: детский навык оказался полезным!

А вот комаров в Зеленом городе после Галибихи казалось совсем мало – поэтому я каждое лето с азартом собирала землянику. К сбору грибов я была равнодушна, а вот земляника затягивала меня целиком. Чтобы понять, в каких объемах я приносила домой ягоды, скажу, что земляничное варенье я потом закатывала в трехлитровые банки.

Там же, в лесу, я познакомилась однажды с лесником. Напомню: у меня всегда была тяга к общению со взрослыми – более того, мне казалось, я сразу вижу, хороший человек или плохой. Леснику я поверила мгновенно. Он рассказывал кучу историй – кстати, и про клещей тоже. Сам он приехал в Нижегородскую область с Севера, помимо леса очень хорошо разбирался в монетах и был увлеченным нумизматом. Кажется, ему было так же интересно общаться со мной, как и мне с ним. По крайней мере, он специально приносил мне монеты из своей коллекции, а некоторые и дарил. До сих пор жалею, что они затерялись во время многочисленных переездов, и не теряю надежды их найти.

КРАТКОВРЕМЕННЫМ УВЛЕЧЕНИЕМ СТАЛА ПЕЧАТНАЯ МАШИНКА: ОТЕЦ ПРИНЕС ЕЕ С РАБОТЫ, И Я ПОНЯЛА: ХОЧУ ПИСАТЬ РАССКАЗЫ! РУКОЙ В ТЕТРАДКЕ БЫЛО НЕИНТЕРЕСНО. НО КАК ТОЛЬКО ЛИСТ ЗАПРАВЛЯЛСЯ В МАШИНКУ, СРАЗУ ОТКУДА-ТО ПРИХОДИЛО ВДОХНОВЕНИЕ – ПИСАЛА ЗАБАВНЫЕ РАССКАЗЫ, И ТОЧНО ПОМНЮ: ОДИН ИЗ НИХ БЫЛ ПРО СБОР ЗЕМЛЯНИКИ.

Словом, моя жизнь в Зеленом городе была совершенно не скучной.

Но мы вовсе не были отшельниками. Много лет подряд я занималась теннисом. Причем играла так хорошо, что отец подумывал перевести меня учиться в Школу олимпийского резерва, но, как говорится, не дошли руки.

Теннисом я занималась на открытых кортах в садике Пушкина – и вот здесь нужно рассказать поподробнее.

В конце 1980-х – начале 1990-х возможным было все: открытые теннисные корты в небольшом парке, расположенном практически в центре города, получили хозяина – Заури Абуладзе. Я не знаю, как этот человек стал обладателем кортов и провозгласил себя руководителем теннисной академии Заури Абуладзе. Он приехал в Нижегородскую область откуда-то из Грузии. Ни теннисистом, ни тренером Заури не был: играл он хуже моего отца. А тренировал свою собственную дочку, ее тоже звали Жанна.

Каждый раз (и на протяжении нескольких лет), когда я приезжала на корт, Заури Абуладзе встречал меня одной и той же шуткой, казавшейся ему невероятно смешной.

– Я не пойму, – говорил он, – это Жанна Немцова или Жанна Абуладзе?

Это был мой персональный ад. Сначала я пыталась что-то отвечать – но бесполезно. Заури не требовался мой ответ. Он был доволен собственной шуткой, и ему этого вполне хватало.

Так вот, свою дочку Абуладзе, который абсолютно ничего не смыслил в тренерской работе, гонял по корту так, что у нее иногда изо рта шла пена. Она так и не стала профессиональной теннисисткой, и, честно говоря, я не знаю, как сложилась ее судьба.

Я же занималась с тренером по имени Левон. И он действительно понимал, как нужно готовить детей, как ставить удар, какую нагрузку давать. Благодаря Левону у меня очень мощный удар слева, двумя руками. Да и в целом всему, что я умею в теннисе, я обязана Левону. Мне очень жаль, что я потеряла с ним связь, надеюсь, он прочитает эту книгу и откликнется.

Так вот, Заури Абуладзе был самоназначенным тренером и директором самопровозглашенной теннисной академии. И очень самонадеянным человеком. Он жадно стремился оказаться рядом с властью. А власть представлял Борис Немцов, игравший в теннис. И расположение кортов в садике Пушкина было настолько удобным, что на них приезжали играть все. Когда в Нижний Новгород приезжал Ельцин, он тоже играл на кортах Заури Абуладзе. Это был тот случай, когда человек сорвал джек-пот только благодаря вере в собственную исключительность – причем ни на чем не основанной.

Но в самом главном своем увлечении я идеально совпадала с подавляющим большинством россиян первой половины 1990-х годов. Я обожала сериалы.

Первый телевизионный сериал, который показали еще при СССР, – «Рабыня Изаура». Он произвел невероятный эффект: никто не предполагал, что за перипетиями телевизионных героев можно наблюдать так долго и с такими сильнейшими переживаниями. Следующий сериал – «Богатые тоже плачут» – только усилил эффект. Вероника Кастро, которая снималась в нем, стала национальной героиней. «Просто Мария», «Возвращение в Эдем», «Никто, кроме тебя» – я смотрела их запоем.

Сериалы влияли на мои интересы: когда я смотрела «Просто Марию», поняла, что хочу стать дизайнером (потому что главная героиня была дизайнером). Я никогда не подходила к отцу с просьбой: «Купи!» Мне казалось, это некрасиво и неправильно. Я просила его: «Возьми меня с собой», – и он брал.

Но вот в тот раз я попросила:

– Купи! Пожалуйста, купи мне швейную машинку.

И он купил. Я шила на ней какие-то невообразимые вещи. Шила, носила в школу – никто из родителей не сказал и слова, что штаны сидят на мне криво-косо.

Но самым любимым сериалом была «Санта-Барбара».

ЕСЛИ Я ОТ ЧЕГО И ФАНАТЕЛА РЕАЛЬНО – ЭТО ЛЕОНИД АГУТИН И «САНТА-БАРБАРА». МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ МЫ С МОЕЙ ТЕТЕЙ БЫЛИ В США – И Я УГОВОРИЛА ЕЕ ПОЕХАТЬ В ГОРОДОК САНТА-БАРБАРА: МНЕ ХОТЕЛОСЬ УВИДЕТЬ ЕГО СВОИМИ ГЛАЗАМИ.

Тогда, в девяностые, я обожала Круза и Иден (сейчас понимаю: это была самая скучная пара в сериале). Но в то время я не могла пропустить ни серии. Если вдруг понимала, что не успею вернуться домой к выходу новой, просила записать мне ее на аудио – чтобы хотя бы послушать.

Пару раз зимой мы с родителями уезжали на Домбай – кататься на горных лыжах.

Летний отдых в Сочи остался – но к нему иногда прибавлялся еще и зимний Домбай. Сочи я обожала: мы жили в санатории Горьковского автозавода под названием «Россия», купались в море, катались на серфе, ели мороженое. Этот санаторий строил отец моего отца, Ефим Давыдович.

И если Сочи – это было мое счастье, то Домбай оставил двоякое впечатление. Само место невероятно красивое – но вот для катания на горных лыжах оно оказалось не приспособленным. Я так и не полюбила этот вид отдыха: он сопряжен со слишком большим количеством трудностей. Надевать костюм, неудобные ботинки, идти в них до трассы, тащить лыжи… А эти бугельные подъемники, которые чуть зазеваешься – выбьют тебе зуб? С сыном наших знакомых именно это и случилось.

Да и сами трассы были опасными: кое-где снег лишь слегка припорашивал скальную породу – отец один раз напоролся на такой «стык» и разбил себе голову.

В общем, мы большей частью просто гуляли. Вечером шли ужинать – и тут начиналось самое ужасное: ужин в нашем доме отдыха приходился как раз на то время, когда по ТВ показывали новую серию «Санта-Барбары»! Я мгновенно съедала все – и пулей летела в номер, чтобы посмотреть сериал.

Отец однажды пошутил:

Коллаж моментальных фотографий. Парк Ривьера, Сочи

– Если родители будут умирать, когда по телевизору показывают «Санта-Барбару», ты спасать нас не будешь.

Я, кстати, не досмотрела «Санта-Барбару». В какой-то момент она перестала быть мне интересной.

Но, пожалуй, самое неожиданное впечатление из «детской» части моей жизни в Зеленом городе – это поездка в летний лагерь в США.

Идея лагеря, как я уже рассказывала, принадлежала Гретчен Вилсон. Она была одним из тех людей, кто считал (и небезосновательно), что мне нужно учить английский язык. Кстати, сама Гретчен, несмотря на то что несколько лет прожила в России и руководила Балахнинским бумкомбинатом, русский так и не выучила.

И я подумала: «Хм, это классная идея – поехать в американский международный лагерь!» При этом в российские загородные лагеря я не ездила ни разу: мне казалось, что там скучно, плохие условия, мало свободы…

Была уверена: в Америке все по-другому.

Итак, мы с лучшей подругой (мне 11–12 лет, ей – 14 лет) полетели в Вашингтон.

В Шереметьеве нас провожали мои родители. Причем они так легко отнеслись к этой поездке, что даже не сделали доверенность на то, чтобы стюардессы присмотрели за нами во время полета. Без доверенности или сопровождения взрослых лететь было нельзя.

Наш лагерь оказался под угрозой.

И вдруг отец увидел Анатолия Чубайса – оказалось, он летит тем же рейсом, что и мы.

– О! – сказал отец. – А вот Чубайс! Он за девчонками и присмотрит!

Чубайс согласился взять на себя такую миссию. В принципе, ничего особенного от него и не требовалось: один раз за время полета к нам подошел кто-то из его помощников, чтобы уточнить, все ли у нас хорошо. У нас все было хорошо, кроме запаха сигаретного дыма, который распространялся на весь салон: тогда в самолетах еще курили. Но с этим приходилось просто смиряться.

Так мы летели под оком Чубайса. Надо сказать, отношусь я к нему крайне неоднозначно, если не сказать негативно, но из песни слова не выкинешь: благодаря ему мы оказались в Вашингтоне.

В Вашингтоне нас встретила женщина с приятным мне именем Жанна: она, вроде бы, была женой американского дипломата. Жанна отвезла нас в загородный международный лагерь в Западной Вирджинии.

Оказалось, он мало отличался от российского!

Места красивые: лес, горы… Домики барачного типа: деревянные, длинные.

Комнаты – на 4–6 человек, двухъярусные кровати.

Умывальники и туалеты на улицах.

Я забыла зубную щетку, поэтому все время пребывания в лагере мне пришлось чистить зубы пальцем. Не знаю, что думали обо мне те, кто ежедневно наблюдал эту сцену, но что-то они определенно думали.

Еда – совсем не та, к которой мы привыкли: очень много углеводов, очень мало овощей (я тогда мечтала об овощах!) и какая-то химическая газировка. На нее я смотрела как на яд – после бабушкиных внушений о том, что пища должна быть только натуральной.

В общем, по бытовым условиях американский лагерь я приравняла к нашей Галибихе.

Но если в Галибихе были комары, то в лагере шел дождь. Всю смену – сплошной дождь. Было не холодно, но очень влажно.

Да, нам просто не повезло с погодой, но это было очень трудно выдержать: одежда совсем не сохла.

Плюс к этому в американском лагере все повернуты на том, чтобы дети чем-то занимались. Ребенок не может просто отдыхать. Он обязан что-то делать. Поэтому каждый из нас должен был записаться на три кружка. Я выбрала плетение фенечек (очень популярное в то время), бассейн и теннис. С теннисом все складывалось неплохо. С фенечками – хуже. А вот бассейн был открытым. Ходить в бассейн в дождь? Я была уверена: занятия отменят! Но нет. Раз записалась – иди плавай!

Мы даже ходили в поход и ночевали в спальных мешках – все под дождем. Именно там я первый раз поджарила на костре зефирки – надо сказать, в этом что-то есть.

Много пели песен кантри-стиля: во время еды, по вечерам, в любую свободную минуту. Когда я вернулась домой, голова моя была полна кантри-музыкой.

По-английски я тогда говорила еще плохо, но в какой-то момент действительно начала понимать язык. И первое открытие, которое сделала: американский юмор совсем не похож на российский. Он показался мне плоским, пошлым и абсолютно не смешным.

«Если бы я была в российском лагере, я могла бы хоть попросить родителей меня забрать, – думала я, надевая по утрам невысохшую одежду. – А сейчас это абсолютно невозможно». Я понимала: единственный шанс избавиться от дождя – попасть в лазарет. И то ли я слегка симулировала, то ли организм сам понял, что от него требуется, но в какой-то момент я заболела – и была отправлена в чистую и сухую больничную палату. И наконец-то там выспалась и высушила часть белья.

А вот после лагеря началась совсем другая жизнь. Мы поехали в Нью-Джерси, к друзьям моих родителей. И прожили у них в гостях еще три недели. И это были три недели абсолютного восторга. Мы увидели весь Нью-Йорк. Мы ели все, что хотели. Маковые рулеты поглощали в огромных количествах (в тот момент я поняла, что у мака все-таки есть наркотическое действие – когда наешься таких рулетов, чувствуешь себя как под воздействием легкого алкоголя). Мы ложились спать в 4 утра. Мы гуляли по ночному городу.

Мы забыли весь английский, что выучили в лагере, потому что говорили только по-русски.

В лагерь я больше никогда не ездила, а вот в Америку – часто.

Слегка нарушу хронологию и расскажу о поездке, в которую я отправилась спустя пару лет с двоюродным братом Толей и моей тетей (то есть его мамой) Юлей.

Дело в том, что Юля – адвентистка седьмого дня.

В нашей семье вообще все очень разные: кто-то всерьез занимается бизнесом, кто-то – политикой, кто-то увлечен религией. Но при этом мы никогда не навязываем друг другу свою точку зрения. Это сложно: не знаю, как Юля справляется с тем, что никто в ее семье не поддерживает адвентизм, но факт остается фактом – никто не стыдится «увлечений» своих родственников и никто не навязывает их другим.

Мой отец, которому абсолютно не была близка никакая религия, всегда говорил, что его сестра – христианский проповедник. Единственное, за что бабушка ругала Юлю, – за то, что она слишком много работает.

ПО ВЕРСИИ БАБУШКИ, МЫ ВСЕ СЛИШКОМ МНОГО РАБОТАЕМ И СЛИШКОМ МАЛО ДУМАЕМ О ЗДОРОВЬЕ.

Юля стала адвентисткой случайно. В начале 1990-х годов в Нижний Новгород приезжал проповедник Джон Картер. Он имел бешеный, феноменальный успех. Собирал не просто концертные залы – стадионы! Это неудивительно. Картер был прирожденным оратором, хотя (Юля, прости!), на мой взгляд, он отлично играл на необразованности своей паствы.

Он выстраивал свою речь так, что всем казалось, будто он – не просто Джон Картер, а родственник Говарда Картера, того самого археолога, который в 1922 году открыл гробницу фараона Тутанхамона. Она оказалась не разграбленной – и это открытие стало поворотной точкой для развития египтологии.

Так вот, Джон Картер легко вплетал в свои проповеди и Египет, и Тутанхамона – а потом крестил всех в реке Волге.

Юля была переводчиком. Она была далека от религии. Но после того как поработала с Картером в Нижнем, сама стала адвентисткой. Вскоре ее назначили руководителем христианской телекомпании, Юля вела передачу «Лицом к лицу», которая выходила на нижегородском телевидении.

Так вот в этой поездке в США с Юлей и Толей мы жили в семье адвентистов. И в какой-то момент я поняла, что бытие определяет сознание. Я меняюсь под воздействием среды. Если бы я родилась в семье адвентистов – я бы стала адвентисткой. Если бы в семье буддистов – стала бы буддисткой. Человек подвержен влиянию, особенно в молодом возрасте.

Впрочем, мой брат опровергает эту теорию. Он выполнял все внешние требования адвентистов: молился перед едой, ходил в церковь – но совершенно не перенял их идеалы. Делал это формально.

Я же вернулась в Россию почти готовой адвентисткой. И с ужасом смотрела на то, как мои родители работают по субботам (адвентисты каждую субботу ходят на проповеди).

Однажды даже сказала об этом вслух. Но тут отец меня мигом отрезвил, спросив:

– Ты что, с ума сошла?

И весь адвентизм с меня как рукой сняло.

Но вообще, это феномен Америки: из нее всегда возвращаешься немного другим человеком. Я чувствую это на себе каждый раз.

5
От Вачи до Германии: путешествия с отцом

Отец никогда не ограждал меня от реальной жизни и не лакировал действительность. Он приучил меня к одной очень важной вещи: нужно радоваться успехам других людей. Не завидовать, а искренне радоваться.

– То, что в России появляется средний класс, класс богатых, – это повод для большой радости, – говорил он.

Но в начале 1990-х средний класс был очень узок, и я это видела сама.

Я уже рассказывала: почти никогда не говорила отцу «Купи!». Но часто просила: «Возьми!» И он меня брал – везде, куда бы я ни попросилась. В любую рабочую поездку. Других людей это несколько шокировало, но отец не видел в этом никакой проблемы.

Я ездила с ним по районам области. И это, конечно, был совсем другой мир. Например, мы едем в Княгининский район. По дороге из Нижнего Новгорода в Княгинино проезжаем Кстовский и Большемурашкинский районы. И на границе, где кончается один район и начинается другой, стоит служебная «Волга». На ее капоте накрыт импровизированный «стол»: колбаска, розеточки с икрой, соленья – и, конечно, водка.

ГУБЕРНАТОРА ВСТРЕЧАЕТ ГЛАВА РАЙОНА. НЕ ОСТАНОВИТЬСЯ И НЕ ВЫПИТЬ НЕВОЗМОЖНО. А НА ГРАНИЦЕ СЛЕДУЮЩЕГО РАЙОНА ВСЕ ПОВТОРЯЕТСЯ.

Я ужасно переживала, когда мои родители пили алкоголь или курили. Мне казалось, это наносит вред их здоровью. Я видела, что отцу эта водка – поперек горла, что он не хочет ее совершенно. Но пьет.

Он потом говорил:

– В первые годы работы я думал, что сопьюсь.

В начале губернаторства ему нужно было знакомиться с Нижегородской областью. Многие главы администраций районов были старше отца, и, хотя они и были назначены губернатором, все равно нужно было налаживать более тесный контакт. Отец был слишком необычным и очень юным для этих сорока-пятидесятилетних управленцев. А если бы еще и отказался пить водку, построить доверительные взаимоотношения было бы сложнее.

Еще одним открытием стала для меня поездка в Арзамасский район. Кажется, это был первый год отцовского губернаторства. Нас пригласили на встречу Нового года – в Арзамасе тогда собирались несколько глав администраций районов, в том числе и бывший глава горисполкома Арзамасского района Иван Петрович Скляров – он в начале 1990-х был вице-губернатором Нижегородской области, позже был избран мэром Нижнего Новгорода.

Мы поехали всей семьей, и отец еще взял заезжего американца Боба. У меня после того праздника остались очень странные впечатления, которые легче всего, пожалуй, можно выразить фразой «я не думала, что так можно».

Празднование показалось мне своеобразным – может быть, оттого, что я не привыкла к таким гуляньям. Водка лилась рекой. Мужчины переодевались в женщин. Разыгрывали какие-то сценки. Пели частушки. После праздника спали на печке. У меня осталась фотография с того дня: мы с мамой и папой выглядим очень грустными.

Зато американцу Бобу все нравилось. Он не знал русского языка, но радостно принимал участие в самодеятельности и был совершенно счастлив.

Кстати, потом отец даже полюбил такую стилистику. Он пел частушки (и, кстати, из всего народного творчества он действительно знал и ценил частушки – у нас дома они звучали часто). Позже любовь к частушкам переросла в любовь к Орлуше с его нецензурно-политическими стихами… Но однажды отцу пришлось выучить стихотворение Пушкина.

У него была блестящая память, вплоть до того что знал наизусть номера указов. Но, собираясь в Большеболдинский, он сказал:

– Нужно выучить Пушкина.

Село Большое Болдино – то самое, где Пушкин писал «Евгения Онегина» и «Маленькие трагедии». Отец ехал туда на торжество в честь 196-летнего юбилея Пушкина. Стихотворение «Два чувства дивно близки нам, // В них обретает сердце пищу: // Любовь к родному пепелищу, // Любовь к отеческим гробам» он учил часа два – и оно никак отцу не давалось. Он злился, но продолжал учить. И все-таки выучил.

Совершенно необычной была поездка в Вачу. В рабочем поселке с населением 5 тысяч человек построили роддом, причем строительство его спонсировали Мстислав Ростропович и Галина Вишневская. И они приехали на открытие роддома.

Ростропович, Вишневская – в Ваче!

Отец тогда, выступая на митинге в честь открытия роддома, сказал:

– Родильный дом мы, конечно, построили, и Мстислав Леонидович нам помог деньгами. Ну а уж как его заполнить – тут, мужики, думайте сами. Мы с Ростроповичем вдвоем не справимся. – Плоская шутка, но люди хохотали.

Мне ужасно нравится Ростропович: он был легким в общении, веселым, с потрясающим чувством юмора. А Вишневская, заранее прошу прощения, казалась дамой очень ухоженной и красивой, но недоброй. Мне даже было жаль Ростроповича: он такой живой и веселый, а у нее лицо каменное.

Думаю, именно на юморе они с отцом и сошлись. Когда собирались вместе, их можно было слушать бесконечно. Они шутили не переставая, словно соревнуясь, кто кого перешутит. И как же мне было обидно увидеть, что единственным человеком, с кем у отца не сразу наладился контакт, оказался Михаил Жванецкий.

Я так предвкушала их разговор. Настолько легко и непринужденно шли беседы отца и Ростроповича! Я думала: «Представляю, как круто будет со Жванецким!»

Не получилось. Жванецкий – он человек тонкий. Да, у него есть репризы из советского периода, которые я не считаю смешными, но в целом он действительно человек глубокий. И видимо, они с отцом не совпали. Это был единственный раз на моей памяти, когда у отца не получилось общение.

Они оказались совершенно разными людьми, и «химия» с первого раза не случилась. Думаю, они встречались еще, но я уже при этих встречах не присутствовала. Жванецкий после убийства отца с большой теплотой о нем говорил. Он написал такие слова: «Борис Немцов – это удивительный совершенно человек. Это такая яркая личность, которая не могла долго жить! Есть такие люди – они настолько яркие, что они себя не спасают, они себя не охраняют, они не заботятся о себе. Когда он был вице-премьером, я думаю, у него не было в приемной очередей… А когда прозвучали эти выстрелы, мы увидели – кого у нас любят и как у нас любят. Эта миллионная очередь, эта река человеческая. И я по-настоящему плакал два раза во время этих похорон. Когда его убили в спину выстрелами и когда вышли эти все. Один раз вот от этого горя, второй раз – от этой радости».

История со Жванецким – скорее исключение.

ОТЕЦ ОЧЕНЬ ХОРОШО ОБЩАЛСЯ С СОВЕРШЕННО РАЗНЫМИ ЛЮДЬМИ, В ТОМ ЧИСЛЕ И КРИТИЧЕСКИ НАСТРОЕННЫМИ В ЕГО ОТНОШЕНИИ. ОН УМЕЛ НАЙТИ ПРАВИЛЬНУЮ ТОНАЛЬНОСТЬ РАЗГОВОРА, ПОЧТИ НИКОГДА НЕ ВЫХОДИЛ ИЗ СЕБЯ ИЗ-ЗА НЕУДОБНЫХ ВОПРОСОВ И ОТВЕЧАЛ ВСЕГДА АРГУМЕНТИРОВАННО.

Поэтому ему часто удавалось убедить тех, кто изначально был его противником.

Он никогда не был страстным поклонником классической музыки. Моя бабушка приучала к классике и его, и меня, но мы оба остались более или менее к ней равнодушными. Но именно он организовал в Нижнем Новгороде Сахаровский фестиваль, на который приезжал выступать Ростропович.

Отец не был верующим. Но именно он инициировал в Нижегородской области программу «Дороги и храмы». Русской православной церкви возвращались храмы. В Нижнем Новгороде стали работать синагога и мечеть, были открыты католический храм и храмы для евангельских христиан.

Пушкин не был любимым поэтом у моего отца – но он специально учил стихотворение Пушкина, отправляясь в Большое Болдино. И его программа поддержки культуры в Нижегородской области была обширной.

В 2019 году я заочно познакомилась с австрийской журналисткой и фотографом Кристин де Гранси – в 1990-е годы она делала фотопроекты о России. И конечно, приезжала в Нижний Новгород. В 2020 году она организовала онлайн-фотовыставку в Вене, посвященную празднованию 196-летнего юбилея Пушкина в Большом Болдине, там было много фотографий отца. Это, конечно, поразительно – практически все журналисты мира, которые в 1990-е годы писали и снимали сюжеты о России, приезжали в Нижний. Наш город был витриной «новой России», его знали в мире.

Отец как с писаной торбой носился с Нижегородской ярмаркой. До революции 1917 года именно она приносила городу мировую известность: на нее приезжали купцы из самых разных стран. Нижний называли карманом России. В советское время ярмарка практически полностью была уничтожена – и отец, понимая, как важна роль символа (а ярмарка – безусловно, символ!), всеми силами ее возрождал.

Символом российской эстрады (и не только эстрады) была Алла Пугачева. В 1990-е годы у нее был большой тур по стране – и она приехала в Нижний Новгород. Конечно, мы пошли на концерт. Пугачева, исполняя песню «Молодой человек, потанцуйте же со мной», пригласила моего отца. Он танцевал с ней на сцене, зал аплодировал. Пугачева тогда как-то очень сильно похудела и выглядела шикарно.

А после концерта мы поехали в Зеленый город. Здесь нужно сделать небольшое пояснение.

Дачи в Зеленом городе – это несколько деревянных домов на охраняемой территории. В советские годы на этих дачах жила партийная номенклатура. Отец же решил перевести госдачи на хозрасчет. Из руководства области дома остались только у губернатора, мэра города, спикера Законодательного собрания области, и еще один гостевой дом был в распоряжении администрации. Все остальные дачи отец велел сдать в аренду бизнесменам. И они охотно платили! Возможность жить рядом с губернатором – согласитесь, за это многие были бы готовы заплатить!

В гостевом доме периодически останавливались известные люди. В нем, например, жил Григорий Явлинский, когда они с отцом писали «Нижегородский пролог» – программу развития региона.

И в этот дом поселили Аллу Пугачеву.

Когда мы вернулись в Зеленый город после концерта, в том доме уже был накрыт стол.

Пугачева – фантастический рассказчик. У нее прекрасный русский язык, отличное чувство юмора. Я слушала ее, открыв рот: как она ездила на гастроли по кавказским республикам, как ей дарили там какие-то неимоверные украшения… Меня страшно удручало только одно: Пугачева курила. И каждая ее сигарета была мне как ножом по сердцу: я ужасно переживала за здоровье людей, которые мне не безразличны. Я считала выкуренные ею сигареты. И до сих пор помню это число.

Одиннадцать сигарет за вечер. Казалось бы, ну какое мне дело до ее курения! Но сигареты эти помню до сих пор.

СЕЙЧАС Я УЖЕ ПОНИМАЮ, ПОЧЕМУ ШКОЛЬНАЯ ЖИЗНЬ КАЗАЛАСЬ МНЕ ТАКОЙ СКУЧНОЙ. КОГДА ТЫ ДНЕМ ЕДЕШЬ С ОТЦОМ ПО РАЙОНАМ ОБЛАСТИ, ВЕЧЕРОМ ОБЩАЕШЬСЯ С ПУГАЧЕВОЙ, А НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО ИДЕШЬ В ШКОЛУ – КАКИЕ РАЗГОВОРЫ СВЕРСТНИКОВ МОГУТ ПОКАЗАТЬСЯ ИНТЕРЕСНЫМИ?

Хотя… допускаю, что были (и сейчас есть!) дети, которым школьная жизнь интереснее поездок по области и общения с Аллой Пугачевой.

Когда я говорила, что отец брал меня везде, куда бы я ни попросила, я имею в виду – вообще везде. Без исключений. В 1993 году он взял меня в поездку в Германию. Это была моя первая поездка за границу. Отец возглавлял официальную делегацию Нижегородской области, вместе с ним были и журналисты – Нина Зверева и ее оператор Михаил Сладков.