Текст книги "Осенний лист упал на землю"

Осенний лист упал на землю
Жанна Пестова

© Жанна Пестова, 2016

© Жанна Пестова, фотографии, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Осенний

Снова осень. Золотая осень, воспетая художниками и поэтами. Самое мое нелюбимое время года. Не понимаю, как можно любоваться увяданием и смертью. В какие бы наряды не рядилось увядание, каким бы золотом не платило за восторги, итог у него один – смерть. На меня осенью нападает тоска, жить становится неуютно. Не люблю осень. Правда, года три назад, я с ней примирилась и даже, можно сказать, подружилась. Произошло это, как и все в моей жизни, случайно и неожиданно. Однокурсница уговорила меня съездить на выходные в деревню за медом к ее родственникам пасечникам. К деревенской жизни я равнодушна, а вот мед люблю, особенно в сотах. Из-за него и поехала. И вот уже в четвертый раз специально беру часть отпуска в сентябре и приезжаю на недельку, дней на десять.

В прошлом году, уезжая, думала, что больше приеду никогда. Глупая, разве в жизни бывает что-то «никогда» и «навсегда». И вот, я снова еду по сумрачному хвойному туннелю, к свету… Лучи закатного солнца, отражаясь от пожелтевшей листвы, кажется, и сам воздух делают золотисто-соломенным… Через несколько минут автобус выедет из туннеля, повернет налево, и откроются взорам поля, луга, долы, пруд, уютно спрятавшийся в ложбинке между долами… Хвойно-сумрачный туннель сменится светлым липовым. Посередине аллеи – резная скамейка.

Деревня эта поломала мои стереотипы о деревне вообще и влюбила меня в себя, в свои окрестности. Здесь мне снова захотелось рисовать. Однажды поняв, что большой художницы из меня не получится, в одночасье забросила все – и художку, и краски… мольберт задвинула в самый дальний угол кладовки. Не хотелось быть одной из… из очень многих, чьи работы разглядывают снисходительно, покупают, торгуясь как за редиску на рынке… Мне и сейчас этого не хочется, только сейчас я уже не думаю об этом. Пишу картины и не думаю, что с ними будет дальше, купит ли их кто-то, попадут ли они на выставку… мне нравится сам процесс… Причем – вот ведь странность – пишу я только в деревне. В городе желание пропадает, там привычная рациональная жизнь, никаких полетов фантазий и творческих мечтаний.

Припозднилась я в этот раз. Сумерки сгущаются, разливая синюю краску, добавляя загадочности. Аллея не светится золотом, она словно отяжелела, налилась бронзой… Скамейка. На ней одинокая фигура старика. Есть или нет? Не разобрать. Наверняка есть. Он всегда сидит здесь в это время. Не около дома, как другие, а в липовой аллее, в стороне ото всех. Колоритная фигура. В прошлом году я даже пыталась написать его портрет… Удивительно, почему в первый свой приезд я его не заметила. Тогда, с подругой, было бы проще подойти познакомиться, разговориться. Подруга у меня – гений коммуникабельности, не то, что я.

Я издали любовалась им, мечтая написать портрет, пытаясь понять, представить, кто же он. Можно было, конечно, спросить, пусть даже не его самого, а квартирную хозяйку тетю Дашу, но тогда пропала бы загадка, а мне интересно самой придумать. Пусть даже потом мои фантазии окажутся далекими, очень далекими от действительности. Ну и что? Я же придумываю, создаю образ, а не ориентировку для розыска. Мне нравится придумывать людям необычные, полные драматизма, приключений, страстей биографии, примеряя их словно маски. Вот только образ старика никак не поддавался, не могла придумать ему биографию. Не совпадали мои заготовки с его видом, казались фальшивыми, надуманными. Но ведь была же у него, какая-то профессия, и жизнь была, не сразу же он стал стариком, и чем-то же еще он занимался, кроме сидения на скамейке.

Как-то возвращаясь с очередной прогулки из леса, пытаясь справиться с этюдником, кепкой, полной грибов, и закрытой дверью в подъезд, я буквально столкнулась с загадочным стариком. Он выходил из дома, где я жила, и куда пыталась попасть. Провожал его дядя Коля, тот самый пасечник.

– Голуба моя, – рассмеялся дядя Коля, увидев мои почти акробатические трюки, – кто ж за грибами с этюдником ходит? Ты бы еще пианино взяла!

– Да я и не за грибами ходила… грибы так случайно встретила… – промямлила я, стесняясь перед стариком своей неуклюжести.

– Ага, выскочили это они на тропинку и давай перед тобой красоваться – нарисуй нас, возьми нас с собой, а то нам здесь плохо, страшно в лесу, – продолжал развлекаться дядя Коля.

А старик как-то мягко, заботливо принял у меня кепку с грибами, поправил этюдник, сваливающийся с плеча, и легонько подтолкнул меня в открытую дверь.

– Иди, красавица, устала небось.

Мы вместе поднялись на второй этаж, дядя Коля уже на лестнице обогнал меня, открыл дверь в квартиру. Жила я у него на правах подруги племянницы и компаньонки его жены, тети Даши.

– А что Осенний то в дом не зашел? – Спросила тётя Даша. – Он вроде не суеверный, чтоб не возвращаться.

Я оглянулась – старика не было, ушёл.

– Да он торопился, дело ж у него. – Весёлость дяди Коли улетучилась, словно и не было. – Да и я пойду. Поедем пока не стемнело.

В тот вечер дядя Коля против обыкновения не пришел к ужину, но обычно строгая в таких делах тётя Даша только отметила это, добавив после получасового ожидания, что ужинать будем без него. Мне было любопытно, что за дело такое у них могло быть с этим таинственным стариком, куда они уехали на ночь глядя. Дядя Коля не любил ездить после полудня, все поездки – только с утра. Но спросить я не решалась. Тётя Даша не одобряла праздного любопытства и сплетен. А в тот вечер она стала какой-то печально-задумчивой, словно переживала, передумывала что-то важное. Никогда прежде е видела ее такой.

– Тёть Даш, а как зовут этого Осеннего? Интересный такой старик, я его еще на скамейке в аллее заприметила. – Не выдержала я.

Она посмотрела на меня непонимающе, потом рассмеялась, снова став привычной тётей Дашей.

– Да так его и зовут – Осенний. А ты думала это фамилия? Нет. Это теперь уж вроде как имя. Вообще-то его Арсением зовут. Он к нам лет, почитай, двадцать как перебрался… Фельдшер он. Ребятишки наши сразу его полюбили. Чем он их приворожил? Раньше ко врачу со слезами ходили, как увидят – прячутся… А тут, чуть завидят – кричат: дядя Асений! Дядя Асений! Так и повелось – Осенний да Осенний, по имени-отчеству уж и не зовёт никто, разве когда официально. Да он и не возражает.

– А отчество его? – Немного осмелела я.

– Иванович, – и после небольшой паузы с особым уважением и теплотой в голосе добавила – Арсений Иванович Шустов.

– А откуда он приехал? Семья у него есть? – решилась продолжить расспросы.

– Тебе зачем? – Тётя Даша окинула меня таким взглядом, что я невольно вжалась в кресло. Взгляд ее стал холодным, голос тоже.

– Так… портрет его писать хочу…

– Вот у него и спроси. И про портрет, кстати, тоже.

И всё, сказала, как отрезала, и за весь вечер ни слова, только да-нет по необходимости. А я никак не могла понять, что же такого странного было в моём вопросе, почему тётю Дашу он так насторожил. Обычный вопрос. Мне же, строго говоря, и не важно – есть у него семья или нет. Просто так спросила. Из того самого праздного любопытства, которое тётя Даша не любила. Но не до такой же степени! Казалось бы – что мне до него? Какая мне разница, кто он, что он. Ну, захотелось мне его портрет написать. Ну и что? Даже если не напишу, большой беды не будет. Так говорила я себе, зная, что все равно буду думать о нём, что уже не могу не думать.

Дядя Коля вернулся только утром. Уставший, но какой-то умиротворенный, пропахший медом и еще чем-то таким знакомым, приятным. Неужели ночью на пасеку ездил? В тот день в обычный час на заветной скамеечке Осеннего не было. И на следующий. Появился он только через три дня.

Я сидела на его месте, наблюдая, как ветер играет с опадающими листьями – то кружит их в неведомом танце, то подбрасывает кверху, то швыряет на землю… Мне было хорошо. Думать не хотелось. Хотелось сидеть и сидеть вот так под лучами по-осеннему теплого солнца, прищурив глаза, слушать, как шуршат листья. Где-то там вдалеке, в другой, кажущейся сейчас совсем чужой жизни – шумят машины, суетятся люди, гремит музыка… множество разных искусственных звуков, запахов, слов, эмоций. А здесь только тихий, едва уловимый шелест и поскрипывание веток.

– Тоже любишь на листопад смотреть? – на миг показалось, что со мной разговаривает дерево, стоящее за спиной.

Оглянулась – Осенний. И лицо его близко-близко, в теплых морщинках, а глаза – зеленые, молодые.

– Да… Здравствуйте. Вас что-то не видно было в последнее время. Куда-то уезжали?

– Я тоже люблю вот так посидеть, послушать. – Старик сел рядом, оставив меня без ответа.

– Как шуршит опавшая листва… – продолжила я его фразу строчкой из стиха любимой поэтессы.

Осенний не принял мой восторженно-напыщенный тон. Осенний… у него и голос был осенний, словно сухая трава, с остатками, следами былых чувств? эмоций?

– Да, нет… Просто посидеть, послушать, о чем листья рассказывают. Это ведь для нас всего лишь лето прошло, будет следующее. А для них – вся жизнь уже прошла. И в этой своей жизни они много чего видели, в том числе и про нас… и много чего интересного могут рассказать… Только у людей не хватает времени выслушивать чужие истории – они всё свою торопятся делать.

– И что за истории они вам рассказывают? – Я с трудом сдерживала улыбку и в то же время злилась на себя, в словах старика была его боль и его правда.

Осенний уловил мою иронию, свет в его глазах потух, они приобрели оттенок пожухлой травы. Странный старик. Мне он всё больше становился любопытен.

Посидели молча. Разговор не завязывался. Я не могла решиться заговорить о портрете, казалось – неловко, сначала обидела, потом – портрет… Но и уходить не хотелось.

Листопад уже не радовал и не казался таким уж золотым. Волшебство кончилось. Просто листья, желтые листья опадают и летят, подхваченные ветром, под ноги прохожим, под колеса машинам, становясь мусором. Естественный ход вещей.

– Не всегда, чтобы слушать, надо понимать язык… бывает достаточно желания и внимания… и терпения… остановиться и послушать… просто послушать… свое сердце или опадающие листья… какая разница…

Мне стало неуютно. Вроде бы не было в его словах ничего необычного, скорее – банальные сентенции. Но произносил он их так, словно был первым, кто до этого додумался. И стало безумно жаль его, человека, которому при обилии людей рядом не с кем поговорить по душам, кроме как с листьями.

– Я бы хотела написать ваш портрет.

– Зачем?

– Что зачем? – Оторопела я.

– Зачем ты хочешь написать мой портрет?

Я не знала, что ответить. Я не знала – зачем. Я просто хотела.

– Просто хочу. – Честно ответила я, в недоумении глядя на него. – А зачем вообще портреты пишут, картины?

– Я не знаю. Потому и спросил. Ты же сказала – хочу. Должен же я знать, для чего своё время буду тратить, тебе позируя.

И почему я решила, что он какой-то особенный? Обычный старик, самодур к тому же. Времени ему, видите ли жалко! Всё равно ведь сидит! Стало как-то скучно и тоскливо. Захотелось домой, в город. Я резко встала и пошла. Он меня не удерживал.

Тётю Дашу удивил и обидел мой скоропалительный отъезд. Мне было всё равно. Думала, что больше не приеду, никогда…

Но время шло, хороня пустые обиды… И старик этот, Осенний, всё чаще приходил на ум… Я все больше убеждалась в его правоте. Все на свете происходит зачем-то и почему-то. Не бывает ничего просто так. Почему я хочу написать его портрет? На этот вопрос я так и не нашла разумного ответа. Зато полюбила разглядывать лица пожилых людей… и рисовать их, так наброски… лица, только лица… Старики перестали меня раздражать, даже их занудная непонятливость теперь вызывает только сочувствие…

Уже в марте я точно знала, что снова поеду в деревню. И обязательно напишу портрет Осеннего, может, тогда и пойму – зачем.

Тетя Даша, обрадовалась моему приезду, захлопотала у стола, не позволяя помочь. Она как-то заметно постарела за этот год, появились горькие морщинки в уголках губ. Дяди Коли дома не было.

– Николай теперь все чаще на пасеке пропадает, – тетя Даша предупредила мой вопрос, и тут же, почти торопливо начала рассказывать деревенские новости – кто родился, кто женился.

Я не решилась перебивать ее, поняла – видимо что-то важное произошло в их семье, раз они так изменились… что-то такое, о чем тетя Даша говорить не хочет. Мало ли – у них своя жизнь, своя семья. Чтобы сменить тему разговора, поинтересовалась с деланно-безразличным видом:

– А Осенний как поживает?

Тетя Даша глянула на меня почти испуганно:

– Так он же умер… Не знала?

– Умер? А кто же тогда на скамейке?… Когда? Как? Почему?

– Дак, зимой еще… Как из монастыря вернулся – занедужил… все на усталость жаловался… посмеивались тут многие: с чего, мол, устал-то – работа непыльная… не мешки таскать… А про то, что ни днём, ни ночью покоя не знал, потом уж вспомнили только…

– Из какого монастыря? – Прервала я её причитания.

– Так из Рождественского… Он туда каждую зиму ходил… Годину по жене справлял. Она у него в Спитаке погибла, во время землетрясения. Ты, поди, и не знаешь про такое… только родилась тогда. Он ее там похоронил… А жить потом уж, когда страна разваливаться начала, сюда перебрался. А могила, её ж в чемодан не положишь, она там и осталась… в чужом государстве. Вот он по монастырям и ходил на годину да на день рождения. Осенью, в сентябре, – в Троицкий, зимой в Рождественский… Поживет там дня три, помолится, монахам поможет, чем может… Любил он жену-то очень… Всякое у нас тут болтали про него… язык-то без костей… а он жених завидный… не пил, не курил… работящий да домовитый, уважительный… Сколько баб к нему подкатывало… сколько грязи вылили… даже и про нас… будто я его медовыми настойками приворожила… только он так и жил бобылём… – тётя Даша вдруг всполошилась, – погоди, он же спрашивал о тебе… говорил на жену его ты похожа… И письмо тебе оставил. Где ж оно? Погоди-ка…

Она ушла искать письмо. Я прислушивалась к шорохам, шагам… внимательно прислушивалась, лишь бы не думать… Я потом подумаю обо всем… когда останусь одна, когда будет возможность послушать свое сердце…

– Вот, вот оно… он в больнице еще когда лежал… все просил тебе передать… А мы как-то с похоронами-то закрутились… Родных у него не было, мы с Николаем его и хоронили… да люди помогли… А про письмо то и забыли… смотри-ка… Ты уж прости… может, там важное чего…

Я развернула сложенный вчетверо листок. Обычный тетрадный листок. Рисунок карандашом – мой портрет. Только лицо. Но в нем – я вся, даже жутковато – словно сама себе в душу смотрю. Осенний успел и узнать, и понять меня…

Шла с кладбища и не понимала, отказывалась понимать – как же так, все точно такое же – небо, трава, деревья… солнце золотит листья деревьев, ветер кружит их в последнем танце… Точно такая же осень, как год назад… Ничего не изменилось. Только – был человек, и нет человека. И ничего в природе не изменилось. Ничего не изменилось…

Маникюр – «лицо» женщины

Одиннадцать лет. Не юбилей и не круглая дата. Но они так решили. Встретиться через одиннадцать лет, чтобы были равные промежутки времени. Одиннадцать лет учились в школе, одиннадцать учились у жизни самостоятельно. После школы время как-то ускорило свой бег, пролетело почти незаметно. Только вехи-события напоминают – прошли годы.

Маришка давно потеряла связь с одноклассниками. Близких подруг среди них у нее никогда не было. Первый год после выпуска еще как-то общались, скорее по привычке, а потом жизнь развела. Маришка даже забыла об этой их договоренности встретиться через одиннадцать лет. Звонок Анны, бывшей старосты, удивил и не столько обрадовал, сколько вызвал сомнения: стоит ли идти, зачем собираться. Предстоящая встреча почему-то пугала её. Мама уговорила сходить. Маме отказать не могла.

Сборы не были долгими. Маришка не любила наряжаться. Ее гардероб всегда предельно прост и рационален: джинсы на каждый день, строгий брючный костюм на выход. Короткая стрижка не требует долгой укладки. Маришка с сомнением посмотрела на свои руки. На тщательный маникюр ей всегда было жаль времени. «За руками нужен особый уход. Маникюр – лицо женщины» – вспомнилось любимое выражение Милки, их классной красавицы. «Пожалуй, надо хоть что-нибудь сделать, чтобы не опозориться. Не хватало еще, что бы она снова начала меня стыдить!»

…Милка пришла к ним в седьмом классе. Она и тогда уже выглядела красивой девушкой. Именно девушкой, выделяясь на фоне общей подростковой угловатости. Мальчишки, конечно, не оставили это без внимания. Милка осыпала их язвительными насмешками, но никого не отвадила от себя. Для Маришки это всегда было загадкой. Девчонки, конечно, завидовали и не понимали причину Милкиного успеха. Потом кто-то, кажется Анна, принес журнал со статьей о загадках женской привлекательности. Там говорилось, о какой-то манкости, которой обладают некоторые женщины. И такие женщины, пусть они даже некрасавицы, притягивают внимание мужчин. А Милка – красавица, с этим не поспоришь. Узнали и успокоились. Тем более что с девчонками Милка сама старалась подружиться. Но при всей кажущейся дружелюбности и простоте общения сохраняла некую возрастную дистанцию: «Я старше вас, я лучше знаю. А вы еще маленькие». Она действительно была старше на год. Особенно часто подтрунивала над Маришкой, называя ее «малышкой». Маришка и правда была самой маленькой в классе. Она и сейчас, в свои двадцать восемь лет, выглядела, скорее, как подросток: невысокая, худенькая, с короткой стрижкой и почти детскими чертами лица.

Милка обожала читать девчонкам лекции: «Маникюр – лицо женщины, ее визитная карточка. Кто-то умный сказал: лицо может обмануть, руки никогда. Они выдают и возраст женщины, и ее проблемы. Женщина подает мужчине руку в знак доверия к нему. И у мужчины должно возникать желание эту руку поцеловать. А кто захочет поцеловать твою руку? – Обращалась она к Маришке, – никакого маникюра, вечные чернильные пятна, царапины!». Что верно, то верно. Руки у Маришки всегда были в царапинах. Вместе с бабушкой она каждый день ходила на площадь кормить голубей. Голуби узнавали их, не боясь, садились на руки, порой невольно царапая их коготками. Маришка не обращала на это внимания, думала: внешность – не главное, главное это душа. Девчонки на переменках обсуждали мальчишек, хвастались своими романами. Милка посмеивалась над ними: «Какие же вы еще маленькие! Наивные!». Маришка держалась в стороне от этих разговоров. Вечная девочка, малышка, по ночам плакала от обиды в подушку, а днем старательно делала вид, что все эти глупости ее не интересуют, что ей гораздо интереснее дружить с мальчиками, чем крутить романы. Мальчишки же относились к ней с уважением: она не хуже их разбиралась в технике, в компьютерах. Там все казалось простым и понятным. Есть контакт, нет контакта. С людьми все сложнее. Даже если два человека рядом, даже если они вроде бы вместе, это еще не значит, что есть контакт.

Однажды, как-то вдруг, уже в одиннадцатом классе, Милка неожиданно переменилась к Маришке. Перестала ее высмеивать, наоборот, начала приглашать то в кино, то на выставку, то на прогулку, то помочь разобраться с геометрией (Милке плохо давались точные науки). От прогулок Маришка увиливала, а вот отказывать в помощи не умела.

В доме у Милки ей не понравилось: холодно как-то, показной уют. Маришкины родители всегда старались познакомиться с ее гостями, поговорить. Здесь же…. Отец, открыв дверь и поняв, что пришли не к нему, тут же ушел в свою комнату, даже не поздоровавшись. Через какое-то время мать заглянула в Милкину комнату, окинула строгим взглядом Маришку, сказала холодно: «Милана, девочки, только не шумите». И ушла.

– Строгие они у тебя, – отметила Маришка.

– Да, нет, – отмахнулась Милка, – это они так… Отец мне вообще неродной, к тому же младше матери. Вот она его и пасет.

– Как это?

– Так это! Подрастешь – поймешь, – поняв, что сказала лишнее, огрызнулась Милка. – Давай лучше теорему объясняй.

Потом еще какое-то время Милка продолжала опекать Маришку, давать советы по уходу за собой, по макияжу и подбору одежды. Маришка может и рада была бы их слушать – дома с ней никто об этом не говорил, а сама спрашивать не решалась, смирилась с тем, что все считают ее маленькой, – да уж больно тон у Милки был назидательный. Вскоре, как это обычно бывает, случайно прояснилась причина столь неожиданной Милкиной перемены.

Неизвестно чем, но чем-то приглянулась Маришка Мише из параллельного класса. Миша, умный талантливый юноша, нравился многим девчонкам, пусть и не красавец и не спортсмен. Маришка была в него тайно влюблена, но даже подумать не могла, что у него к ней что-то может быть. А оказалось, что он просто не знал, как к ней подойти. Попросил Милку помочь, по-соседски. Она и помогла. Как умела.

– Я ж для тебя старалась, глупенькая! – Хохотала она. – Мы же подруги! Не могла же я тебя, дурочку наивную, в непроверенные руки отдать! А он ничего, – добавила она уже томно, – нежный, ласковый…

– Выдержал, значит, проверку. – Маришка не узнавала собственный голос, откуда в нем появились язвительные нотки? – Ну и куда ты ему знак качества поставила?

Больше они с Милкой не общались. Миша провожал Маришку виноватым взглядом, но подойти так и не решился. Хорошо, что учебный год скоро закончился.

Маришка снова с сомнением посмотрела на руки: «Карьеру не сделала, личная жизнь не сложилась. Хвастаться нечем. И маникюр ничего не изменит».

….Они собрались почти в полном составе. Первые несколько минут узнавания друг друга были странными, официально сдержанными. А потом… потом пошел обычный в таких случаях шквал воспоминаний, рассказов, фотографий…

– А где же наша красавица Милана? – Поинтересовался кто-то.

– Она в больнице, – Анна как обычно была в курсе всех событий.

Вопрос растаял, словно его и не было. Прерванный поток воспоминаний тут же возобновился с новой силой, но Маришка успела заметить, как облегченно выдохнула Анна, казалось, она была рада, что никто не поинтересовался, что же случилось с Милкой, почему она в больнице. Потом уже, когда общий разговор всех немного утомил, и народ начал разбредаться по маленьким группкам, Анна рассказала Маришке.

После школы Милка поступила в академию красоты. Академия – не академия, так, что-то вроде частной школы. Милка мечтала стать стилистом. При этой академии было модельное агентство. Там и познакомилась Милка с Евгением, фотографом. То ли она влюбилась в него, то ли поверила его обещаниям сделать из нее классную фотомодель, но таскалась она за ним повсюду, по всем их богемным тусовкам, по ночным клубам, барам. Учебу забросила. Ида Аркадьевна, мать Милки, пыталась ее остановить, но повлиять на дочь уже не могла, Милка ушла из дома. Через полгода вернулась, притихшая, покаянная, беременная неизвестно от кого. Родители ее приняли, подлечили, подкормили, стали ждать внучку. Девочка родилась здоровая – уже счастье. Милка как-то подомашнела, что ли, с ее рождением. Стала мягкая, покладистая. Хватило этой идиллии на два года. Пока не выяснилось, что она опять беременна. На этот раз от отчима. Отчим отпираться не стал. С женой развелся, на Милке женился, дочку ее удочерил. Ида Аркадьевна попала в больницу с инсультом, прокляла обоих. Рождение второй внучки примирило семейство. На этот раз Милка выдержала чуть больше года. Сбежала к своему фотографу. Муж-отчим вернуть ее не пытался. Подал на развод, купил дом в пригороде, забрал обеих девчонок. Ида Аркадьевна разыскивала Милку сначала по барам и ресторанам, потом по подвалам и помойкам.

Последнее время Милка с каким-то мужиком-пенсионером жила. Пенсию его пропивали, питались с помойки. Сейчас она в больнице – туберкулез. Вот такая история.

Через неделю пришло известие, что Милка умерла. Хоронили ее одноклассники и Ида Аркадьевна. Муж-отчим на похороны не пришел, и дочерей проститься с матерью не привел. То ли не знал, то ли обида помешала.

Узнать Милку было невозможно: болезнь состарила и высушила. И только руки… Они лежали поверх белоснежного покрывала как обычно ухоженные, с аккуратным маникюром, ногти покрыты перламутровым лаком.