Текст книги "Дети Воинова"

Глава седьмая
О пупе и молочнице

Толковый словарь

Цорес – неприятность различной степени тяжести. Лингвистически это «цорес» ближе всего к слову «макес». А уж «макес», простите, можно перевести как «геморрой», что действительно крайне неприятно.

* * *

В тот злополучный день Любочкины родители собрались в гости, и ее мама, как она сама выразилась, решила почистить перышки. Я, в силу возраста, все понимал буквально. Как раз пару дней назад бабушка показала мне воробышка, который старательно кувыркался в грязной луже, и объяснила, что он так чистит перышки. Поэтому теперь я сразу представил себе сидящую в луже солидную Любочкину маму, хлопотливо бьющую руками по грязной воде, и радостно засмеялся. Видимо, мой смех был неуместен и даже оскорбителен, потому что на меня шикнули и выставили за дверь. Любочка же осталась шпионить, чтобы потом поделиться ценной информацией.

Часто эта информация оказывалась неуместной не только для моих, но и для посторонних ушей. Так, прочитав что-то очень гайдаровское времен Гражданской войны, она придумала игру то ли в красных следопытов, то ли еще каких-то тимуровцев. В результате многочасовых бдений нам удалось выяснить, как Бубен ворует со стола пряники и печенье, где Любочкин папа держит заначку, а самое главное, что когда к соседке-студентке Аллочке приезжает ее друг Юра, то они, видимо, ходят с ним загорать на пляж, потому что всегда берут одеяло. Непонятно только, зачем им одеяло вечером, когда солнца уже нет.

У меня как раз был период знакомства с человеческим телом. Бабушка и дедушка решили, что внуку врачей надо все объяснить на более или менее профессиональном уровне. Как ни странно, меня мало волновали вторичные и первичные половые признаки. Живой интерес к этому вопросу пришел несколько позже, зато сохранился навсегда. Больше всего меня забавлял пуп. Я никак не мог понять его предназначения, кроме того, что в нем можно ковыряться, как в носу, хотя вроде бы считается так же неприлично.

Так вот, конфуз случился вечером, когда студентка Аллочка с мамой Алисой Абрамовной и кавалером пришли к нам на вечерний чай. Все так культурно, чинно: все на «вы», студентка довольна, ее маман последний роман в «Юности» снисходительно хвалит, молодой вьюнош помалкивает, только прыщами краснеет.

И тут я, решив блеснуть эрудицией, выдаю:

– А, вы, Юра, уже видели Аллин пупик?

Есть такое заболевание – нарколепсия. Это когда совершенно нормальный с виду человек без всяких предварительных симптомов вдруг падает сразу как подкошенный, а потом в одно мгновение приходит в себя, не помня ничего, что предшествовало приступу. В медицине, правда, никогда и нигде не описаны случаи массового поражения этим заболеванием, но в этот день оно накрыло всех без разбора, включая бабушку, богемную Алису Абрамовну, бедного Юрия и обладательницу вышеупомянутого пупика.

Потеря сознания была единственной верной реакцией, потому что, во-первых, Юра уже, конечно, видел пупик, но не планировал обсуждать его достоинства за столом в присутствии родственников и соседей. Во-вторых, предъявительница пупика клятвенно обещала маме беречь девичью честь строже, чем хранимый на груди комсомольский билет. Но, поскольку по тем временам потеря билета была чревата существенно более серьезными последствиями, чем потеря невинности, то к груди Юрий допущен не был, пришлось довольствоваться тем, что ниже, в том числе пупиком. В-третьих, богатое воображение и не менее богатый жизненный опыт молодящейся Алисы Абрамовны быстро подсказали, что доступ к телу дочери вряд ли ограничился пупиком и ее шансы перейти в категорию бабушек повысились в геометрической прогрессии. И с еще большей скоростью понизились шансы стать невестой бородатого модного художника, которому сообщили, что Аллочка – ее младшая сестра. Ну и наконец, в-четвертых, моя бедная бабушка не знала, на какую именно интимную часть тела я укажу в следующем вопросе, потому что последний урок проводил дед-хирург и она не была уверена, на какие откровения Осип решился в разговоре: уж больно тот приветствовал честность в общении с детьми любого возраста и пола.

К счастью, из глубокого наркоза всех вывела Галя, именно в этот момент предъявившая территориальные претензии дворовому коту, который с ходу влепил ей по морде, рванул за угол и взлетел на газовый баллон. Униженная Галя с упорством китайского землекопа стала нарезать круги вокруг дома, сметая бочки с дождевой водой и помоями. Кот же сверху только презрительно поглядывал и брезгливо отряхивал лапу. Ну не дотягивает даже самая умная собака до изощренного интеллекта этих независимых тварей. Не тот уровень. Словом, благодаря коту и Гале инцидент временно замяли, а Юрик с Аллочкой, кстати, вскоре поженились и жили долго и счастливо.

Случай с пупиком, естественно, стал известен широкой общественности, и к моему присутствию при всяких таинствах с тех пор относились с большой осторожностью.

Словом, из комнаты, где прихорашивалась Любочкина мама, меня выставили от греха подальше.

* * *

На свет был извлечен и использован по назначению ярко-красный дефицитный польский лак для ногтей. Потом Любочка с любопытством наблюдала, как мама красит ресницы, поплевывая в тушь, и, сложив рот куриной гузкой, мажет губы. Мама даже умилилась – вот, мол, и нашей Любочке ничто женское не чуждо, ничего, подрастет, образумится, начнет платьица с кружавчиками носить, косички с бантиками… Если бы бедная мама знала, что творится в буйной голове ее дочери, ни в какие гости она бы не пошла.

Наконец родители благополучно отбыли, оставив Любочку на бабушкино попечение. Мы клятвенно пообещали, что просто посидим в комнате и посмотрим книжку, при этом бабушка таки произвела ревизию всей литературы, конфисковав даже журналы «Работница» и «Здоровье», где можно было почерпнуть хотя бы минимальную информацию об интимной жизни женщин.

Но она недооценила Любочку, оставив в комнате латышские народные сказки.

* * *

Для начала Любочка решила поиграть в дочки-матери. При этом дочкой, идущей с мамой-Любой в гости, нелогично стал ничего не подозревающий Бубен, который, как всегда, подремывал на веранде. Эксперименты на Гале, которая все же больше тянула на дочку, как-то не обсуждались. Тем более что, пристроив Бубна на диване, та отправилась патрулировать территорию в надежде изловить рыжего бойца вражеской армии. До сих пор ее слишком прямолинейная стратегия и тактика проигрывали в неравной борьбе интеллектов. Счет был явно не в Галину пользу, и она надеялась хотя бы его размочить.

– Мы вечером идем в гости, и надо придать тебе товарный вид, – мамиными словами и таким же назидательным тоном сказала Любочка, сковырнув Бубна с насиженного места.

И началось великое таинство!

Бубен не пришел в восторг, когда ему почистили зубы моей зубной щеткой, и категорично выплюнул парадно-выходную вставную челюсть Любочкиной бабушки. Затем Любаша критически осмотрела коршунячьи когти бедного страдальца.

– Ему нужен маникюр! – заключила она.

Ни я, ни Бубен спорить не посмели.

Заглянувшая на минуту Галя, правда, слегка забеспокоилась, когда лапы Бубна стали погружать в папин тазик для бритья, но вмешиваться пока не стала.

Любочка достала лак. Потренировавшись на мне и набив руку, она стала мазать когтистую лапу Бубна. Тот недовольно ворчал и дергался.

– Ему цвет не нравится! – догадалась Любаша.

Попытки разбавить лак чернилами привели к тому, что половина лака оказалась на небрежно брошенных на стуле папиных белых брюках. Бубен с незавершенным маникюром, залитые красным лаком белые брюки и чернильная лужа на полу не предвещали ничего хорошего. Я запаниковал. Бабушка могла войти с минуты на минуту. Почуявший воздух свободы Бубен немедленно взгромоздился на дежурный диван, брюки мы запихали под него, чтобы в случае чего сказать, что он сам взял лак и покрасил себе ногти, и ретировались во двор, где демонстративно уселись с книжкой на качелях.

Время было обеденное, и бабушка вдруг спохватилась, что нет хлеба. Нам и раньше приходилось оставаться одним ненадолго, и бабушка, взяв страшную клятву, что мы не тронемся с места, отправилась в лавку. Лучше бы она накормила нас супом без хлеба!

* * *

Может, кто-то и рожден, чтобы сказку сделать былью, а вот Любочка умудрилась сделать из сказки хороший цорес. Вы когда-нибудь читали латышские сказки? Правильно! Большинство этих сказок – про поиски цветущего папоротника в ночь на Ивана Купалу. То, что какого-то Ивана купали на ночь, я хорошо понял, а вот про поиски цветов ночью в лесу засомневался. Как-то неубедительно и видно плохо. Но, как вы понимаете, приказы старшего по званию не обсуждаются, и на команду «и мы будем искать» я покорно слез со скамейки и пошел вместе с Любочкой на поиски не столько папоротника, сколько приключений на наши головы и другие части тела.

* * *

А в это время к нам во двор постучалась молочница. Надо сказать, что наша дежурная молочница, которая знала всех и вся, отбыла к дочери на именины, оставив на хозяйстве родственницу с глухого прибалтийского хутора и выдав ей список адресов.

Не получив ответа на стук, молочница робко заглянула в дом. Громко храпел на веранде Бубен, а так было очень тихо.

– Есть кто живой? – Молочница зашла внутрь. – Я вам молоко принесла.

При этом она плотно затворила дверь, отрезав на улице зазевавшуюся в любимых кустах Галю.

Услышав про молоко, Бубен очнулся от спячки. Сладко зевнув и потянувшись, он выплыл на кухню и громко задышал.

Молочница повернулась на шорох и окаменела. В метре от нее сидела огромная овчарка с оскаленной в улыбке пастью и со следами кроваво-красного лака на лапах и шерсти. За ней волоклись многострадальные белые брюки в багровых разводах. Фильм ужасов, Хичкок отдыхает. Молочница посинела и стала хватать ртом воздух. Бубен учуял молоко, и с его клыков закапала кипящая слюна.

Тут раздались страшные монотонные удары в дверь – это Галя поняла, что в погоне за котом пропустила в тыл противника и Бубен оказался без прикрытия. Галя разбега́лась и всем весом пыталась вышибить дверь. Равномерные удары, как звуки канонады, усиливались эхом пустынного дома и резонировали в мозгу обезумевшей молочницы.

В этот момент Бубен двинулся в сторону вожделенного бидона.

Немалая молочница одним прыжком назад и вверх оказалась на кухонном столе. В истерике она стала ощупывать местность в поисках хоть какого-нибудь оружия. Рука наткнулась на миску с котлетами. На мгновение к бедной молочнице вернулась способность соображать. Она просчитала, что если метнуть котлету подальше, то можно попробовать соскочить со стола и вылететь за дверь. Как фашист в засаде, молочница залегла на кухонном столе, сжимая в кулаке спасительную котлету. Затем она приподнялась на локте, отвела далеко назад и вверх правую руку и весьма профессионально метнула гранату-котлету, зачем-то при этом бросившись снова на стол и прикрыв голову руками. Насмотрелась, видимо, фильмов про войну.

Она не учла, что реакция у Бубна в дверях была лучше, чем у Льва Яшина в воротах, – все же еще и нюх! В легком прыжке котлета была перехвачена у перекладины и проглочена не дожидаясь свистка судьи. Ах, если бы Янис Гринбергас, выдающийся тренер первой советской сборной по гандболу, видел, как профессионально молочница метает котлеты, он бы непременно взял ее в сборную, и, возможно, именно она, а не Зинаида Турчина была бы признана самой выдающейся гандболисткой двадцатого века.

Следующую котлету послали точно в девятку под притолокой. Трибуны уже готовы были рукоплескать в экстазе, но дикий прыжок Бубна перечеркнул все надежды болельщиков команды «Молочница». Как и всё в этой жизни, котлеты-гранаты кончились.

Молочница стала озираться в поисках других подручных средств. Оставалась кастрюля с борщом. В состоянии аффекта молочница схватила крышку и поварешку. Запах мясного борща распространился по кухне. С клыков Бубна уже текла лава. Он двинулся к столу. В процессе борьбы молочница, наверное, случайно отодвинула его дежурный стул. Когда она увидела, как уверенно огромная овчарка карабкается на стул, в ней, потомственной деревенской бабе, проснулся генетически заложенный инстинкт самосохранения. Все-таки не одно поколение крестьян, дед с рогатиной на медведя ходил, да и она сексуально озабоченного племенного быка на случку водила и больной зуб у голодного мужа выдирала (или наоборот, в детали никогда не вдавалась). Этакая сельская Диана-охотница.

Словом, вспомнив рассказы деда и отца, она решила затаиться, мимикрировать. Вжалась в стол, крышку на морду натянула, зачем-то поварешку в руки, как свечку, взяла и вроде как померла. Бубен на стул-то влез, а на стол все-таки не решается. Сидит и гундит, как «Харлей Дэвидсон» перед стартом.

Тут наконец и Галя прорвалась внутрь. Не выдержала дверь ударов, чуть приоткрылась, Галя лапой ее подцепила и влетела как фурия: шерсть дыбом, зубы в три ряда. Этакая Галина Баскервилей. Бубна обнюхала – к счастью, от него пахло котлетами и лаком, а не кровью. Это несколько примирило Галю с действительностью, а то несдобровать бы бедной молочнице.

Такую картину маслом и застала пришедшая бабушка Серафима: на столе в позе трупа – молочница с поварешкой наперевес, в ожидании смерти как избавления, Бубен читает над ней молитвы с видом профессионального плакальщика, Галя ходит вокруг с холодным взглядом равнодушного могильщика, ожидая окончания церемонии собачьего отпевания.

Бабушка собак шуганула, молочницу водой сбрызнула, нашатырь поднесла. Молочница стала подавать признаки жизни. Окончательно она задышала после второй крупной купюры, засунутой за необъятную пазуху. Сумма превышала стоимость самой молочницы. Проведя успешную реанимацию, бабушка бросилась искать детей. А дети тем временем, взявшись за руки, углублялись в чащу в надежде найти цветущий папоротник. Сумерки спускались на прибалтийские дюны. Вскоре стало понятно, что дети заблудились.

Глава восьмая
Созвездие Гончих Псов,
или Мираж Бурштейна – Ибрагимбекова

Слухи о пропавших детях мгновенно облетели Яундубулты. Жители от мала до велика собирались в группы. Руководила поисками железная Серафима.

Любочкин папа на велосипеде носился взад-вперед по пляжу на скорости, достойной знаменитого гонщика Виктора Капитонова. Но самое удивительное, что перед велосипедом мчалась Любочкина мама, зачем-то на ходу срывая с себя одежду. Видимо, чтобы легче было бежать.

На поиски бросились все. Аллочке с Юрой были доверены хорошо знакомые им прибрежные кусты. Юрий попытался было взять дежурное одеяло, но вовремя одумался, напоровшись на взгляд до смерти перепуганной Аллочки. Даже молочница, к тому времени облизанная Бубном, однако не расставшаяся с поварешкой, включилась в поиски и для начала почему-то опустошила бидоны. А в нашем любимом кафе отключили и проверили все холодильные камеры и даже емкости с мороженым. Яундубулты поделили на сектора. Шутка ли сказать – дети потерялись, а рядом лес.

Ситуация осложнялась еще и тем, что вечерней электричкой ничего не знающий деда Осип должен был привезти моих родителей, которые приехали из Ленинграда в отпуск вместе с дедушкой Мишей и бабушкой Геней. Если бы меня к тому времени не нашли, последствия несложно было бы предугадать – всех бы положили в братскую могилу.

И в этот момент Бубен поднялся с дивана. Он как-то резко изменился – глаза прояснились, взгляд заострился. Неожиданно ловко скользнув сквозь толпу, Бубен обернулся призывно на Галю и вышел за ворота. Оттуда он взглянул на Пауля, да так, что тот даже окликнуть его не посмел. Галя застыла рядом в позе боевой готовности, ждала команды. Всегда медлительный и неповоротливый Бубен в мгновение ока преобразился в мускулистого и статного пса, качнулся назад и рванул с места. Галя от неожиданности замешкалась, но спружинила и нагнала его в три прыжка.

Люди, собравшиеся в группы на поиски детей, на несколько минут замерли в потрясении и восхищении. В зловещем свете фонарей по вечерней улице Лиелупес неслись две собаки. Одна, огромная, чуть впереди, высоко подняв голову, мощными рывками раздвигала душный летний воздух. Вторая, поменьше, ни на шаг не отставая, стелилась над землей, изящно изогнув шею и преданно заглядывая в глаза старшей собаки. Созвездием Гончих Псов, без единого звука, они летели в сторону горизонта, пока не растворились в темноте лесополосы.

* * *

По тревоге были подняты войска Прибалтийского военного округа.

На разводе недосчитались только солдата Ибрагимбекова и его коня Миража. Про эту парочку надо рассказать отдельно. Солдат Ибрагимбеков был призван служить в войсках Прибалтийского военного округа из глухого калмыцкого села. Он практически не говорил по-русски, но ценили его за удивительное умение обращаться с лошадьми.

Что ж тут удивляться? По слухам, мама-калмычка родила его чуть ли не на лошади, и вскормлен он был молоком степной кобылицы, потому что маму почти сразу после родов отправили на выставку достижений народного хозяйства, где она победила в конкурсе и была избрана в какой-то там президиум. Ей еще долго пришлось удовлетворять самые разнообразные фантазии делегатов съезда, которые соскучились по диковинке и за это уважали и ценили национальные кадры. Словом, солдат Ибрагимбеков был взращен верблюдицей, кобылицей и папой Ибрагимбековым, который за отсутствием верной подруги полюбил верблюдицу и кобылицу во всех смыслах этого слова и, по-видимому, пристрастил к этому и сына. Периодически приходили посылки и записки от мамы-делегатки, – может, ее стараниями сын и оказался в приблатненном Прибалтийском округе. И, оказавшись там, был определен на конюшню с учетом опыта и немногословности.

Работу свою он знал отменно, русский понимать мало-мало научился, так что службу нес вполне исправно. Однажды он подслушал разговор солдат, пришедших из увольнения, о какой-то Вере-бляди и стал призывно бить копытом. Уж больно слово знакомое и с такими близкими сердцу ассоциациями. Был доставлен по адресу, проявил чудеса в искусстве объезжания и стал тренироваться в скачке на Вере-бляди с завидным постоянством.

Его верный Мираж покорно стоял на шухере. Вот и в этот злополучный день Ибрагимбеков исполнял свой воинский и мужской долг на дежурном объекте, а посему на разводе его не оказалось.

* * *

Милиция к поискам была тоже подключена в полный рост. Здесь командовал лейтенант Борис Бурштейн, личность в Яундубултах довольно известная и, безусловно, неординарная.

Вскоре после окончания войны в скромной интеллигентной еврейской семье родился мальчик – Бобочка Бурштейн. Папа его на фронте был весьма бравым радистом, и все детство Бобочки прошло под рассказы о его истинных и вымышленных подвигах. Войны Бобочке не досталось, в армию по причине наследственного плоскостопия, а точнее, стараниями мамы-Бурштейнихи его не взяли, но юноша был упрям и настырен, как все его праотцы. Доведя до обморока маму и получив молчаливое одобрение папы, он поступил в школу милиции.

И, кстати, стал неплохим, ответственным милиционером. На его участке был порядок, раскрываемость вполне на уровне, документы майору Гопенко доставлялись вовремя. Еще тот антисемит, Гопенко зубами скрипел, но сказать-то нечего – так, клевал по мелочам, однако терпел за хорошие показатели.

В тот злополучный день лейтенант Бурштейн был дежурным – и вдруг такое ЧП на участке! Свистать всех наверх! Весь состав отделения посадили на машины, мотоциклы, велосипеды. Основные надежды возлагались на конную милицию – все-таки у лошадей лучшая маневренность. Распределив всех, лейтенант Бурштейн осознал, что сам остался без транспортного средства. Предприимчивый, как почти все евреи, он вспомнил, что на участке проживает генерал в отставке Сердюк, и рванул к нему в надежде разжиться генеральской «Волгой» в обмен на свободу генеральского посыльного, который загремел на пятнадцать суток за распевание серенад в мертвецки пьяном и, для пущей убедительности, абсолютно голом виде под окном местной библиотекарши. Генерал добиться для подчиненного досрочного освобождения не пытался, потому что имел, и не только в виду, все ту же миловидную библиотекаршу. Но тут же особый случай! И Бурштейн заспешил к Сердюку, еще раз проворачивая в голове сделку. За поворотом он наткнулся на Миража, мирно жующего придорожную траву в ожидании ностальгирующего на Вере-бляди Ибрагимбекова.

«Это лучше „Волги“», – смекнул Бурштейн.

Тот факт, что в последний раз он сидел в седле в шесть лет, да и то на пони, под неусыпным надзором мамы-Бурштейнихи, его смущал мало. Впрочем, лейтенант Бурштейн был человеком крайне обстоятельным и решил обезопасить себя на все случаи жизни. С аккуратностью самоубийцы он сложил свой плащ на скамейку и вынул наручники.

Как все-таки устроен этот еврейский мозг! Хоть Эйнштейн, хоть Бурштейн… Понимая, что относительно лошади он неустойчив, то есть неусидчив, а попросту говоря, может с нее гробануться, он решил к ней себя приковать. Этакий лейтенант на галерах. И таки приладил один браслет к затылочному ремню уздечки, а второй – к слегка ослабленному собственному брючному ремню. Тянет вперед, зато держит намертво и амплитуда раскачки минимальная. Сапоги в стремена сами легли, только вот выпрямиться полностью не получилось. Так и склонился над седлом в позе «жокей», зад отклячив, и с некоторым сомнением взялся за поводья.

Мираж удивленно скосил лиловый глаз. Бурштейн неуверенно ткнул сапогом в конский бок лошади. Мираж команды не понял и на всякий случай переступил с ноги на ногу. Бурштейн по мере возможности приосанился и дернул, да так, что натянул щечные ремни и трензель вонзился в рот бедному Миражу. А делать этого ни в коем случае нельзя, лошадь от боли может дать свечку.

Дальше – как по писаному. Мираж – на дыбы и в галоп, прикованный Бурштейн – сначала на небольшую высоту в воздух, а потом – причинным местом о переднюю луку твердого офицерского седла. И понеслись. У обоих от боли глаза со сковородку. Не чувствующий управления Мираж с Бурштейном, частично лишенным мужских качеств, Пегасом летел в сторону той же лесополосы – только не со стороны Лиелупес, а по Слокас.

* * *

В эту звездную июньскую ночь произошел неизвестный науке астрономический казус. Созвездию Гончих Псов и созвездию Пегаса суждено было сойтись в одной точке – у самой лесополосы, где в этот момент происходило вот что…

Сначала было даже весело. Казалось, папоротника в лесу много, удача вот-вот улыбнется нам, и мы героями-победителями вернемся домой.

Но потом голод и холод стали брать свое, и я неуверенно начал проситься домой. Любашин голос приобрел сусанинские интонации:

– Еще немного – он там, за теми деревьями!

Что было за теми или другими деревьями, узнать не удалось, зато удалось успешно провалиться в яму с какой-то лесной трухой и поэтому, к счастью, мягкую, но достаточно глубокую.

Попытки выбраться ни к чему не привели и заставили испугаться даже Любашу. Она как-то вяло предложила игру в Маугли, но голос ее звучал крайне неубедительно и предательски дрожал. Сумерки становились все гуще.

Лес стонал, ворочался, по-стариковски кряхтел и кашлял.

Два голодных и замерзших человеческих детеныша от страха даже не кричали. Они же не родились в джунглях, и им вовсе не хотелось, чтобы спасать их пришли медведь и пантера, пусть даже Багира. Единственное знакомство с кошкой Багирой я помнил хорошо, следы на руке остались на всю жизнь. Она про Маугли, видимо, не читала и, что мы с ней одной крови, не знала, поэтому исполосовала меня нещадно. Жирные июньские комары тоже были не в курсе и кровушки нашей попили досыта, причем моя, похоже, была слаще.

И тут где-то в чаще раздался истошный крик. Это стало последней каплей, и наш оглушительный визг, наверное, услышали даже на границе с Эстонией.

* * *

Как оказалось потом, это был зов во спасение, клич рыщущего в ночи странника Ибрагимбекова.

Сначала он уныло скитался по окрестностям в поисках своего Миража. Оставив за спиной гудящий как улей поселок, по велению сердца солдат отправился к неожиданно оживленной этой ночью лесополосе. К ночевкам в степи ему было не привыкать, воздух свободы наполнил его непрокуренные легкие, и, вздохнув полной грудью, Ибрагимбеков призывно заржал кобылицей в брачный период – так умудренные опытом степные погонщики лошадей останавливают на краю пропасти обезумевшее стадо.

В ночной тишине ржание Ибрагимбекова достигло ушей Миража, который, развернувшись в воздухе с многострадальным Бурштейном, понесся на сладострастный призыв не разбирая дороги. Несчастный лейтенант болтался в седле, как пестик в ступке, и, поскольку содержимое его черепной коробки уже скорее напоминало гоголь-моголь, последними остатками разума он отчаянно завидовал всаднику без головы. Нет головы – нет проблемы.

* * *

Этот зов Миража-Ибрагимбекова и услышали мы с Любочкой, отозвавшись дружным визгом напуганных бандерлогов. В свою очередь, наш дуэт достиг ушей Гали и Бубна, которые, не тратя сил и энергии на лай, на рекордных скоростях ломанулись сквозь папоротник, распугивая грызунов, отчего тревожная ночь наполнилась невыносимым запахом встревоженных хорьков.

Еще не отзвенел наш панический вопль под кронами деревьев, как над ямой появились две счастливые задыхающиеся собачьи морды. Наш новый, уже радостный, визг прозвенел на две октавы выше и на четыре такта длиннее и слился с топотом копыт кентавра из Бурштейна и Миража, спешившего на случку к взывающему о взаимности Ибрагимбекову. Словом, все сошлись у ямы. Встреча на Эльбе. Ибрагимбеков и Мираж кинулись на шею друг другу. Их жарким объятиям мешал только зеленый прикованный к седлу Бурштейн.

Дальше Ибрагимбеков с трудом оторвался от Миража, отцепил, а потом аккуратно, как раненого бойца, снял Бурштейна и положил его на землю. Мираж скорбно склонил голову над мхом – и на безжизненное лицо лейтенанта скатилась скупая лошадиная слюна. Нас Ибрагимбеков извлек из ямы и пристроил отогреваться под горячим боком Бубна. Галя все эти действия как-то игнорировала – живы, и ладно. Ее больше тревожило, что у Бубна лапа кровоточит, да и бок ободран. Как мамка, ходила, вылизывала, ну и по нам пару раз для приличия прошлась. Тут и Бурштейн, оплеванный Миражом за негодный кавалерийский галоп, оклемался, правда, на коня сесть наотрез отказался, нас пристроил в объятия Ибрагимбекова, а сам пешком пошел, только как-то неуверенно, подпрыгивая и враскоряку. Если кавалерийского галопа не вышло, то уж походка была типично кавалерийская. Ведро со свистом бы между ног пролетело. Ну и Бубен с Галей тылы прикрывают. Так и вошли в Яундубулты – голова обвязана, кровь на рукаве…

Ну а там – вопли, стенания, бабка Серафима с факелом, молочница с поварешкой, Юрик с Аллочкой в одеяле и все остальные, включая протрезвевшего Гопенко с отрядом особого назначения.

В эту самую минуту свист электрички известил о приезде ленинградских родственников.

Оказалось, по пути они услышали-таки объявление о пропаже детей, хорошо еще, без примет и подробностей. Мама и бабушка Геня полдороги сокрушались, с ужасом представляя себе состояние родителей. Более слабый здоровьем деда Осип, к счастью, прослушал, задумавшись о преимуществах классического матрасного шва над вертикальным при сшивании кожных покровов. Деда Миша с папой тревожно переглянулись и до станции больше не проронили ни слова. Деда Миша только зачем-то проверил наличие валидола в кармане.

Потом валидол все же пригодился. Хочешь не хочешь, а рассказать пришлось. Любочкина мама опять на несколько дней замолчала, причем на этот раз и улыбаться перестала. Знакомый уже невропатолог по-прежнему, хотя и с сомнением в голосе, призывал надеяться, на что Любочкин папа в сердцах послал его по адресу, лучше знакомому проктологу. Это шокировало не только невропатолога, но и онемевшую Любочкину маму, потому что она вдруг заговорила, не согласившись с вышеуказанным адресом и предложив свой, женский, вариант. Тут уж у всех, включая невропатолога, отлегло от сердца.

Под неусыпным присмотром шестерых взрослых еще месяц прошел без приключений. Дедушка Миша по-солдатски попытался договориться с Бурштейном о наручниках, чтобы приковывать меня ночью к кровати, но хозяйственный Бурштейн отказался разбазаривать казенное имущество. Так что спали все по очереди, а днем меня водили за руку.

А вскоре лето кончилось, и мы вернулись в Ленинград, где очень серьезно встал вопрос о моем будущем, а точнее, о том, как бы мою энергию и фантазию направить в безопасное русло. Единственный, хотя и нетрадиционный для еврейской семьи, выход напрашивался сам собой – большой спорт. Но об этом в следующий раз.