Текст книги "Коммунальные конфорки"

Глава вторая. Знал ли Майн Рид о средстве от блох, или Как обучить простую дворняжку кавалерийскому галопу

В нашей семье все любили читать. Мама доставала по блату редкие издания, выписывала журналы, а то, что не могли достать, брали в библиотеке. Вот и меня приохотили к чтению с ранних лет. Книги я проглатывал одну за одной, причем читал все без разбора и где угодно – в том числе, конечно же, в туалете, под одеялом с фонариком, даже почему-то в шкафу, зарывшись в ворох одежды.

Сначала родители пытались проводить ревизию того, что я читаю, потом махнули рукой, решив, что пусть лучше я узнаю о некоторых сторонах жизни из книг, чем в подворотне. Хотя вскоре нашлось очень простое решение, позволявшее не подпускать меня к некоторым книгам раньше времени. Книжного шкафа у нас не было, зато папа с дедушкой купили обычные полки, поставили их одна на другую, прибили к стене и получился самодельный стеллаж. На нижние полки поместили детские книги, чуть выше стояли Конан Дойль, Майн Рид и Вальтер Скотт. Под самым потолком падшему ангелу, которого так и не удалось отмыть от настойки из черноплодной рябины, доверили охранять от моих посягательств Куприна, Мопассана, Бальзака и Бунина. Такой вот родительский контроль прошлого века. Никто не делал зарубки на двери, чтобы измерить мой рост, – и так было все понятно: раз дотянулся до новой полки – значит, прибавил двадцать пять сантиметров. Так и говорили: вытянулся за лето на полполки. На то, что я мог подставить стул, закрывали глаза, впрочем, высокой стремянки, позволяющей дотянуться до Мопассана, в доме не было. Пришлось ждать, пока подрасту, потому что высокорослый Гришка читать не любил, и для его целей, которыми он не делился даже со мной, вполне хватало атласа по анатомии или наглядного пособия по акушерству и гинекологии.

Многие книги из родительской библиотеки мне сохранить не удалось, а вот оранжевый шеститомник Майн Рида до сих пор стоит на полке. Много лет спустя, став взрослым, я как-то открыл шестой том, где «Всадник без головы», и нашел написанный маминым почерком рецепт быстрого и эффективного избавления от блох. С безголовым всадником и блохами связана целая история.

* * *

Началось все с того, что однажды я покрылся сыпью.

Обычно на мои ссадины и царапины внимания обращали мало. Я и сам был порезоустойчивый и по пустякам домой не бегал, прекрасно зная, что царапины достаточно залепить подорожником, а укусы насекомых смазать слюной. Только однажды потребовалась помощь: тугая дверь подъезда ударила меня по лицу, сломав нос и выбив несколько зубов – к счастью, молочных. Маму чуть инфаркт не хватил, когда она увидела мое залитое кровью лицо. Нос, кстати, так кривоватый и остался. А в прочих случаях все обычно заживало как на собаке.

Но в тот раз с волдырями все испугались не на шутку. Сначала мама обратила внимание на мои ноги, а когда раздела, то ахнула. Мой зад и ляжки были покрыты многочисленными прыщами, которые к тому же нещадно чесались. Я, естественно, все раздирал в кровь, от этого волдыри сочились и нарывали.

Неделю вся семья говорила исключительно о цвете и размере прыщей. А дедушка, как истинный военный, даже набросал топографическую карту и обозначил объекты на местности. Каждый вечер на столе расстилалась чистая обеденная скатерть, меня клали на живот и рассматривали под лупой мою прыщеносную задницу. Деда Миша тщательно сверялся со схемой, вносил изменения с зашифрованными комментариями. А поскольку прыщи в боевых документах Советский армии не учитывались, то он по старой привычке применял условные обозначения бронетехники: незрелые прыщи помечались как танки, самый спелый, готовый лопнуть, с уважением назывался «танк командира батальона», а уже прорвавшийся и сочившийся – «огнеметный танк». Если на прыщ накладывали мазь, то он наносился на карту моей попы как «боевая точка с комплексом противотанковых средств». Что пометил дедушка знаком БМП с минным тралом, он и сам не помнил, но на всякий случай не удалял. Через неделю по его схеме можно было проводить занятия по военной подготовке.

Наконец маме эти ежевечерние игры в войну надоели, и при поддержке бабушки меня повели к известному профессору дерматологу (или к «дерьмотологу», как уточнил дедушка). Записаться на прием маме удалось через знакомых.

Деда Миша предложил взять с собой тщательно подготовленную схему, но мама отказалась, сославшись на то, что профессор штатский и может не понять шифровки, а время приема слишком ограничено, чтобы заниматься ликбезом. Тогда дедушка предложил найти специалиста в Военно-медицинской академии. Тут резко вмешалась обычно миролюбивая бабушка, сказав, что если дедушка так скучает по казарме, то пусть сначала пойдет в наряд на кухню – чистить картошку, а заодно помоет пол на вверенном ему объекте. Видимо, генеральский тон дедушку убедил, и он покорно вышел. Скоро из кухни раздался стук кастрюль и веселый голос дедушки:

 
Полюбила я танкиста, только раз ему дала.
Всю неделю сиси мыла и соляркою сса…!
 

Бабушка закатила глаза и захлопнула дверь. Папа немедленно вызвался помочь дедушке, и уже скоро оттуда раздался заразительный смех и грохот упавшей посуды.

…Дерматолог восседал в положенном по статусу кресле из натуральной кожи, как царь на троне. Он был такой важный, что даже не удосужился встать, когда мы вошли. Пренебрежительным кивком головы он указал бабушке и маме на стулья и, прикрыв глаза, приготовился внимать. Мама с дрожью в голосе поведала доктору мои симптомы. Потом бабушка, почему-то даже встав, долго рассказывала, как после появления сыпи она перемыла весь дом, перекипятила все постельное белье и стала покупать для меня продукты только на рынке. Дерматолог, не открывая глаз, одобрительно тряс бульдожьей мордой. Мама и бабушка умолкли и переглянулись в ожидании вердикта.

Морда дерматолога по-прежнему оставалось безучастной ко всему происходящему. Тогда и я решил внести свою лепту и, так сказать, разбудить спящую собаку.

Недолго думая, я громко ляпнул:

– А может, доктор, меня клопы или тараканы покусали?

Дерматолог очнулся, зато чуть не грохнулась в обморок баба Геня. Такого позора она вынести не могла! Какие тараканы?! В ее дом даже муха не залетала, ведь в такой чистоте нечем было поживиться!

Мама одернула меня, но было поздно.

Дерматолог открыл утонувшие в щеках глаза и от этого еще больше стал похож на бульдога. Впрочем, он неожиданно заулыбался и даже встал. Предложил мне залезть на кушетку и спустить штаны. Бросив беглый взгляд на мой пятнистый зад, напоминающий гигантскую божью коровку, он спросил:

– У вас животные в доме есть? Вашего мальчика, уж простите, дамы, блохи покусали!

Вы представляете, что означает сказать еврейской бабушке, что у нее блохастый внук? Тут может понадобиться не дерматолог, а реаниматолог! Ее спешно посадили, поднесли стакан воды и ватку с нашатырем.

Пока бабушка приходила в себя, мама смущенно оправдывалась, что в доме животных нет. Из меха есть только бабушкина шуба, но она на лето пересыпается нафталином и не кусается.

А вот я сразу догадался, откуда на мне блошиные укусы и почему на столь интимном месте, но благоразумно помалкивал.

За месяц до этого знаменательного похода к кожнику я наконец дорос до Майн Рида. Первым мне в руки попал «Всадник без головы». Поскольку из сверстников я читал больше всех и язык у меня был подвешен очень неплохо, то, помимо обычных мальчишеских дворовых развлечений, мы играли в пересказанные мной сюжеты из книг, хоть были они в вольной интерпретации, с некоторыми отступлениями от текста. Для игры во всадников самое главное было раздобыть лошадь. Проблему головы мы решили оставить на потом. На улице Воинова, сами понимаете, лошади не паслись. В последний раз пост конных юнкеров был выставлен на нашей улице (тогда еще Шпалерной) в вечер революции, но ни лошади, ни юнкера с поставленной задачей тогда не справились. Ближайшая каменная лошадь была в Летнем саду, но туда нас не пускали.

Пришлось обойтись подручными средствами. Крашеная деревянная лошадка мало походила на дикого мустанга Кастро. И тут во дворе нарисовалась Двойра-Ханум со своей свитой. Двойра была крупной упитанной собакой и вполне могла сойти за пони или недоношенного жеребенка. Ее поклонник, соседский овчар, подошел бы больше, но он к себе никого не подпускал. Двойра же и так была добрейшей собакой, а уж за кусок колбасы она разрешала нам делать все что угодно. Она покорно согласилась стать лошадью Мориса Джеральда. Правда, ей тяжело давался кавалерийский галоп, и она постоянно останавливалась, то лихорадочно вгрызаясь в собственный бок, то присаживаясь по нужде. В качестве попоны мы набрасывали на нее коврик для вытирания ног, а уздечкой служил дедушкин брючный ремень. Вместо стремян перебрасывали через спину папин эспандер и вставляли ноги в кольца для кистей рук.

Мне трудно сказать, водились ли блохи на диких лошадях в прериях и были ли покусаны попы Мориса-мустангера или Генри Пойндекстера, но на Двойре, как и на любой дворовой Жучке, блох было предостаточно. Проблема отсутствия головы у всадника решилась автоматически, потому что в реальности нормально соображающей башки ни у одного из нас не было. В результате мы просто садились на Двойру-мустангершу, которая в награду за оказанную честь радостно делилась с нами своими многочисленными блохами.

Вот эту историю про мой полуголый зад, восседающий на дворовой собаке, изображающей дикую лошадь, и пришлось рассказать в кабинете дерматолога, когда меня все-таки начали подробно расспрашивать. Тут нашатырь понадобился уже маме. Зато кожник хохотал во всю свою бульдожью пасть и даже похвалил меня за находчивость. Мы расстались практически друзьями, доктор поделился с нами рецептом для моей попы и рекомендациями для Расула, как лечить Двойру.

Дома все это пришлось повторить на бис дедушке и папе. После некоторых разборок, слез, клятв, взаимных упреков, поцелуев, беззастенчивого хохота и перекладывания вины друг на друга деда Миша взял бутылку водки и смесь для выведения блох и отправился в дворницкую. Как там некошерный еврей собирался брататься с непьющим мусульманином, было не очень понятно, но через какое-то время из подвала донеслась молодецкая русская песня:

– Степь да степь кругом….

Видимо, ничего ближе по тематике к прериям им в голову не пришло. Дуэт нещадно фальшивил, но выводил рулады громко – встреча, судя по всему, проходила в теплой и дружественной обстановке.

Тихая Гульнар мазала лекарственной болтушкой спину опозоренной Двойры, и они шептались о своем, о женском.

* * *

А тем временем на город спустились густые сумерки. Лучи солнца отразились в окнах верхних этажей и погасли. Даже в самые длинные и светлые июньские ночи в нашем дворе-колодце было темно и сыро. Почти каждый год Нева, гонимая западным ветром, перехлестывала через каменные парапеты и заливала подвалы прилегающих к набережной улиц. Большая серая крыса бесшумно вылезла из-за мусорного бака и села на ступеньки. Она ничего и никого не боялась. Крыса была для этого слишком стара и мудра. Ее прапрапрабабка вела за собой стаю по Шлиссельбургскому тракту к мельницам блокадного Ленинграда. Их давили танками, пытались в них стрелять, но они упорно шли к цели. Крысы были организованны, умны и жестоки.

Старая крыса тоже научилась выживать и теперь по праву была вожаком стаи. Она всегда первой чуяла, когда приближалось наводнение. Подняв усатую морду, крыса посмотрела вверх. В окнах квартир горел свет, там было тепло и сытно. Но это было жилище чужаков, ее дом был внизу: в пропитанных невской водой подвалах и таинственных катакомбах большого города. Крыса постояла на крыльце еще мгновение и скользнула в узкий лаз, ее длинный хвост прошуршал по ступенькам, и снова стало тихо.

Глава третья. Что такое бархатный сезон, или Ихтиандр с улицы Воинова

Бабушка и дедушка выросли в традиционно больших еврейских семьях, у каждого было по пять братьев и сестер. Мой бедный папа терялся и путался в многочисленных маминых двоюродных братьях и сестрах. Очень часто их еще и звали одинаково, поэтому, говоря о ком-то из родни, обычно уточняли, чей именно это сын или дочка. Так, бабушка могла часами разговаривать по телефону с Любой Бориной или встретиться на Пестеля с Любой Галиной. А еще я очень долго думал, что Зина Картавая – это имя и фамилия. А на самом деле это прозвище приклеилось к милейшей и интеллигентной бабушкиной знакомой, страдавшей, увы, дефектом речи. Бедная Зина, сама того не желая и даже иногда не подозревая, являлась источником совершенно неожиданных словечек и целых выражений, которые пополняли из без того богатый дедушкин лексикон и передавались из уст в уста, превращаясь в крылатые фразы.

Так, туалет превратился из «интимного пространства» в «интимное просранство», все сказки начинались не словами «давным-давно», а «говным-говно», ну а верхом всего был знаменитый ленинградский поребрик, который благодаря косноязычию Зины к безграничной радости дедушки превратился в поеблик.

Дедушка готовился к приходу Зины заранее, из укромного места извлекалась специальная записная книжка. Зина, видя, что дедушка надевает очки и достает ручку, смущалась и картавила еще больше, и под общий хохот рождалась очередная цитата:

– Во’оны ка’кали и низко летали над землей.

Кто только не приходил и не жил у нас на Воинова! Многочисленные родственники, знакомые, друзья семьи и родственники друзей семьи. Возможно даже, что бабушка и дедушка не всех из них знали, но в силу гостеприимного характера никому не отказывали.

Посетив Ленинград, обогащенные впечатлениями от прикосновения к культурным ценностям и бабушкиными заготовками гости и родственники разъезжались по местам прописки. При этом некоторые, кисло приглашая к себе в гости, не оставляли правильного адреса и телефона.

После одного неудачного эксперимента, закончившегося ночевкой на вокзале в Вильнюсе, папа с мамой предпочитали или брать путевки, или даже жить на съемных квартирах дикарями, но ни от кого не зависеть.

В этом году они засобирались в Пицунду с друзьями. Отпуск пришелся на сентябрь, и в доме впервые прозвучало таинственное словосочетание «бархатный сезон».

Мне почему-то сразу представилось бабушкино панбархатное выходное платье. Я любил забираться с игрушечным биноклем в шкаф-рубку и становиться капитаном, ведущим корабль в штормовом море навстречу практически неминуемой гибели. Над головой раскачивались тяжелые иссиня-черные мягкие складки, которые в зависимости от игры моего воображения были то бурными волнами, то грозовыми тучами. Если прищурить глаза и долго вглядываться между створками шкафа, можно было увидеть в зеркале отражение хрустальной люстры, которое по форме напоминало никогда не заходящий Южный Крест. Если зажгли свет, значит, на горизонте скоро должен появиться долгожданный берег, скажем Кейптаун или Мельбурн, и можно будет наконец оставить капитанскую рубку и отправляться ужинать на камбуз, где бравого моряка ждут сырники или ленивые вареники со сметаной и вареньем.

На самом же деле бархатный сезон, который раньше приходился на весну, назван так вовсе не из-за темноты южной ночи, а в честь наплыва самой богатой и респектабельной публики после дешевого ситцевого и относительно фешенебельного шелкового сезона. Но мне до сих пор ближе моя версия о бархате густых сумерек. С годами воображение перелицевало бархатное платье в плотно запахнутый плащ Казановы, темная южная ночь превратилась в нашу версию венецианского маскарада с теми же элементами таинственности и порока, где обольстители местного разлива и залетные гастролеры обычно играют по заранее известным правилам. Все они под покровом южной ночи становятся или неженатыми, или находящимися в процессе развода, улики в виде обручальных колец оставляются дома под предлогом того, что их можно потерять в море или что на юге слишком жарко.

Мои же родители совершенно искренне стремились проводить отпуск вместе. Их можно было понять – все-таки им приходилось делить комнату в коммуналке со старшим и младшим поколениями. И хоть на ночь кровать мамы с папой деликатно отгораживалась ширмой, любой выезд за пределы дома превращался для них в медовый месяц.

Подготовка к отпуску всегда начиналась загодя, причем сборы папы и мамы были разные. Папа брал плавки, даже две пары, шорты и сандалии. И, с чувством выполненного долга, гордо, по-гагарински объявлял о своей полной готовности.

– И все? – ехидно спрашивала мама.

Он только пожимал плечами, искренне не понимая, зачем надо брать как минимум пять-шесть платьев, туфли на каблуках, без каблуков, с открытым и закрытым верхом, несколько шляпок на все случаи жизни, купальники, сарафаны, юбки, брюки и прочие ненужные с мужской точки зрения аксессуары.

Впрочем, он помалкивал, понимая, что сборы доставляют маме удовольствие и что наряжаться она планирует не для кого-нибудь, а для него.

Потом папа вытаскивал с антресолей маску, ласты, резиновую лодку, которую надувал посередине комнаты, чтобы проверить, не прохудилась ли за зиму и не проткнули ли ее лыжными палками. Если раздавался характерный свист, означающий, что где-то есть дырочка, то он заклеивал ее резиновой заплаткой непонятного мне происхождения и напоминающей воздушный шарик, пересыпанный тальком. Называл он это изделием завода номер два. Я однажды нашел целую упаковку этих изделий у папы в тумбочке и попытался надуть. За этим занятием меня застала бабушка и вечером устроила смущенным маме и папе страшный разнос под ехидные комментарии дедушки, что не видать мне ни сестрички, ни братика. Почему – я понял только через много лет.

Итак, помимо лодки с противозачаточными заплатками, которую дедушка непонятно называл «гондоной», папа проверял маску и ласты. Он даже дал мне попробовать подышать через трубку, но поскольку нос у меня, как всегда, был забит соплями, я немедленно начал задыхаться и пускать пузыри. Пока я синел и булькал в тазике с водой, в комнату зашел дедушка, сорвал с меня маску и обозвал папу гусем лапчатым.

Папа не обиделся, надел ласты и маску и стал показывать мне, как правильно заходить в воду спиной. В этом наряде он был похож на Ихтиандра. Дедушка пошел жаловаться маме на кухню. Застал он ее за чисткой рыбы, занятием крайне трудоемким и неопрятным. Мама была и так раздражена, так что, особо не раздумывая, всучила папе мешок с рыбной чешуей и, не дав даже натянуть спортивные штаны, выставила за дверь его выбросить, благо ведро для пищевых отходов стояло всего пролетом ниже. Провинившийся папа послушно пошлепал в ластах по ступенькам.

И надо же, что именно в этот момент по темной лестнице поднималась приятельница семьи по имени Сима и с угрожающей фамилией Нашатырь. Полуголый, пахнущий сырой рыбой, правильно, но неуместно экипированный папа не знал, что правильнее сказать в сложившейся ситуации: то ли здравствуйте, то ли извините.

И поскольку на нем была маска, то он гундосо просипел что-то голосом, каким в дальнейшем переводчики, чтобы не быть узнанными, дублировали запрещенные фильмы, для верности нацепив прищепку на нос. Эффект был ошеломляющий. Только отрезвляющая фамилия спасла Симу от обморока при встрече с крупным представителем земноводных.

Наверху же ее ждали с нетерпением, потому что она несла папе с мамой дефицитные путевки на турбазу «Ленэнерго». Мои родители там еще никогда не были, и, судя по цене, которую запросила напуганная Нашатыриха, им должны были предоставить отдельные хоромы со всеми удобствами, видом на море и трехразовым питанием. Путевки на турбазу по тем временам очень ценились: они решали вопросы жилья и питания.

* * *

На деле база своими узкими бревенчатыми бараками, теснящимися друг к другу, скорее напоминала лагерь. В узкой, как кишка, темной комнате стояли две солдатские кровати с продавленными сетками и сиротской прикроватной тумбочкой, обгрызенной то ли голодными туристами, то ли крысами. Белье давали серое, застиранное, в подозрительных пятнах, но по меркам дикарей, которые спали вообще без белья и мылись прямо в море, это, таки да, были хоромы. Удобства во дворе никого не смущали, это было в порядке вещей. А самым главным считалось двухразовое питание: не надо было выстаивать бесконечную очередь в местной столовой, драться за обляпанный жиром поднос и в обмен на рубль получать красную бурду с нескромным названием «харчо» и котлету домашнюю с добавлением мяса и с таким количеством перца, что ее потом было не затушить литрами местного молодого вина с собачьим названием «Псоу». Так, во всяком случае, оправдывались по утрам курортники перед женами, потому что вино это пилось как вода, но встать после полбутылки было уже невозможно. Совершенно трезвая и ясная голова приказывала ногам идти, а те упрямо или совсем не слушались, либо шли в совершенно противоположную сторону на поиски приключений на свою же голову и на ту часть тела, из которой те самые ноги росли.

В столовой «Ленэнерго» кормили хорошо, даже разнообразно, и царил там повар по имени Гоги. Был он черен, носат и волосат, как положено истинному грузину. И, как всякий южанин, он любил женщин. В каждом заезде у него была дама сердца, которая ежегодно доставала путевку всеми доступными средствами, чтобы потом все оставшиеся одиннадцать месяцев вспоминать Гогины восточные манеры, сладкие витиеватые комплименты и, видимо, что-то еще, что давало заряд бодрости тусклыми вечерами, в перерывах между уроками с детьми, щами, стиркой и обслуживанием мужа, приросшего к дивану с пивом. Таких Гог на юге было много.

Недаром в ходу была довольно унизительная песенка, которую, кажется, даже приписывают Визбору:

 
Мелкий дождик из-за тучки
Брызнет по полям.
Едут беленькие сучки
К черным кобелям.
 

К маме это, конечно, не относилось, однако, как любая женщина, она любила комплименты и кокетничала, хотя лишнего никогда себе не позволяла. Папа все равно ревновал, но, по-моему, просто чтобы сделать маме приятное.

Дедушка же при виде кучи разноцветных тряпок ворчал, что все бабы одинаковые и у них одно на уме.

* * *

Кстати, вещи у мамы были уникальные. Была у нее тезка, тоже Вера, только повыше ростом. Их так и звали – Вера Большая и Вера Маленькая. Так вот, Вера Большая была модельер от бога. Сейчас она могла бы стать дизайнером мирового уровня. Вера Большая брала кусок ткани и без выкроек резала ножницами, потом шила на живую нитку и набрасывала полуготовый наряд на заказчицу. Все вещи сидели как влитые, полные клиентки становились стройными, где надо становилось выпукло, где не надо – впукло. Она кроила на глазок, почти не снимая мерок. Потом строчила на машинке, и швы у нее выходили фирменные. Позже она даже научилась шить джинсы – пришивала бирку, и, вуаля, ничем не хуже западных и уж точно лучше польских и индийских. Самой большой проблемой было раздобыть отрез, потому что в магазинах лежали ткани в основном солдатских или попугаичьих расцветок с какими-то дикими аляповатыми цветами или пролетарской символикой. Ну правда, кому хочется купальник или плавки с изображением серпа и молота?

Если удавалось достать, то из эластичного трикотажа Вера даже шила плавки. Дедушка, как всегда, ехидничал, что покупают отрезы для обрезов, на что папа гордо возражал, что к нему это не относится. Уже потом, через много лет, мой совершенно русский папа, став знатоком еврейской истории, решился на священный обряд, который обычно проводят на восьмой день после рождения мальчика. Много позже, после долгих колебаний и сомнений, на это решился и я, в дань памяти многотысячной истории моего народа. Лучше поздно, чем никогда. Впрочем, даже праотец Авраам, согласно Библии, совершил обрезание в возрасте девяноста девяти лет, поэтому я надеялся, что и мне зачтется. Крайнюю же плоть моего недоношенного и еле живого после тяжелых родов сына обрезали, как положено, на восьмой день, принеся в жертву часть, чтобы спасти целое. А когда спасли, то по еврейской традиции дали два имени: Миха – в честь еврейского дедушки Миши, и Иосиф – в честь абсолютно русского дедушки Осипа.