Текст книги "Резилиенс. Марсоход с большим сердцем"

Снова тесты

Несколько дней люди в защитных костюмах от меня не отходят. Они вскрывают меня, перебирают детали. Навешивают новые части. Настраивают камеры. Перепаивают связи мозга со всем телом. Проверяют крепления у меня на колесах. Проверки идут одна за другой.

Затем меня отправляют в камеру, где резко падает температура. Холод такой сильный, что я вот-вот отключусь. Но, как ни странно, я выдерживаю.

В другой камере сильный жар. Кто-то из людей в защитных костюмах употребляет термин «раскаленный». Это слово я сохраняю в памяти и обрабатываю.

Воздух в камере раскаленный. Он обжигает обшивку моего корпуса, но я все выдерживаю.

День за днем люди в защитных костюмах проверяют, не выведет ли меня что-то из строя. И день за днем, когда все заканчивается, я заглядываю в глаза Рании. Если она смотрит по-доброму, значит, я прошел испытание. Значит, мы на шаг ближе к успеху. К тому, чтобы миссия себя оправдала.

Взгляд Рании почти всегда добрый. Однажды в нем мелькает тень чего-то мне непонятного, но я стараюсь не слишком из-за этого переживать.

Еще больше тестов.
Еще больше данных

Мне устраивают новые поверки. Я прохожу все до единой.

– Молодчина, Рез, – говорит Ксандер.

У Джорни проверки другие. Ее даже запирают в другие камеры. Джорни потом говорит, что ее гоняют по неровной поверхности, которая имитирует марсианский ландшафт. Джорни говорит, что ее трясут даже сильнее, чем трясли меня на испытании встряской, а жара у нее в камере сильнее, чем в моей. Воздух там не просто раскаленный. У меня даже нет слов в запасе, чтобы описать, как сильно он разогрет. Бывает, что после проверок корпус Джорни шипит и исходит дымком.

Почему-то мне таких тестов не устраивают.

Когда Джорни проходит тест, то поздравляют и меня. Наверное, потому что мы с ней в одной команде.

– Я рад, что мы полетим вместе, – говорю я Джорни.

– Святые диоды…

– Помню: радуются люди.

– Да, именно так.

– Но ведь я опираюсь на научные наблюдения. Ты отлично справляешься с проверками, а значит, станешь ценным кадром в миссии.

– Разумеется, стану, – отвечает Джорни.

– Из нас получится хорошая команда.

– Странный ты, Резилиенс.

– Я странный и я лечу на Марс!

– Святые диоды, – говорит Джорни.

– Мы летим на Марс, – повторяю я и, говоря так, испытываю положительные эмоции.

Дорогой Рез!

Мама говорит, что тебя перевозят во Флориду. И оттуда в ракете запустят в космос. Мама с тобой не поедет. Она из-за этого переживает, хоть и старается не показывать.

Я волнуюсь, думаю, как пройдет запуск. Постоянно расспрашиваю маму, а она только целует меня в макушку и говорит, мол, все очень стараются, чтобы запуск прошел успешно. Но ведь это же НЕ ОТВЕТ.

Очень хочу, чтобы у тебя все было хорошо. Прости, но еще несколько месяцев назад я бы и не подумала переживать. Ты мне не больно-то нравился, я считала, что это из-за тебя я почти не вижу маму.

Нет, ну правда же, она из-за тебя пропадала. И сейчас пропадает. Просто сейчас ты мне нравишься. Ты такой классный. А знаешь, что еще?

Я очень горжусь мамой. Прямо не верится, что она помогала создавать классную штуку вроде тебя. Я пока не признавалась ей, но тебе напишу. Не держать же в себе.

Твой друг, Софи

Запуск

Люди в защитных костюмах заговорили о каком-то Запуске.

До Марса лететь примерно триста миллионов миль88
  Миля – 1,61 километра.


[Закрыть], но точное расстояние все время меняется. Оно зависит от того, когда и в какой точке орбиты находятся друг относительно друга Земля и Марс.

Люди в защитных костюмах постараются совершить запуск, когда Земля и Марс окажутся ближе всего друг к другу. Тут нужны сложные вычисления. Я бы произвел их в считаные секунды, но это не моя задача. Считать – задача другого компьютера.

На Марс я полечу на какой-то «ракете».

– Ты знаешь, что такое ракета? – спрашиваю у Джорни.

– Нет, но знаю, что ракета стартует с Земли из места под названием Флорида. Прямо сейчас мы находимся в месте, которое называется Калифорния.

Прежде я не владел этими данными, и у меня от этого внутри рождается не самое приятное чувство. Я в последнее время опасаюсь, что Джорни лучше меня. Сама Джорни сказала бы, что планетоходы не опасаются, но именно поэтому я и опасаюсь.

– Откуда ты все это знаешь? – спрашиваю я.

– Слушаю ученых.

– Значит, и с тобой люди в защитных костюмах говорят?

– Святые диоды! Я бы не сказала, что они говорят со мной. Мне поступают данные, и я их обрабатываю.

Видимо, никто не общается с Джорни, как со мной общается Ксандер.

Самой Джорни я об этом не говорю.

Особенный этап миссии

Сегодня в меня загружают новый код. А вместе с ним – новые знания.

Оказывается, на Марсе я буду не только собирать, изучать и анализировать образцы, но еще и заниматься поисками другого марсохода. Того, который отправился с миссией на Марс до меня. Того, который вышел из строя. Моя задача – попытаться заново его включить и извлечь собранные им данные.

Задача непростая. Прежде за нее никто еще не брался.

– Это важная работа, Рез, – говорит Ксандер. – Но я знаю, ты справишься.

– «Резилиенс» – робот, ни к чему эти перешептывания, – говорит Рания, но в ее взгляде мелькает нечто, чего я прежде не замечал. Какое-то новое выражение. Я сохраню его в памяти, чтобы изучить и проанализировать позже.

Рания смотрит прямо на меня.

– Однако работа и правда очень важная, – говорит она.

– Вот видишь, – отзывается Ксандер.

Оба смеются.

– Тебе нужно будет отыскать один марсоход, Рез. Его зовут «Каридж»99
  От англ. сourage – мужество, отвага, смелость, дерзновенность.


[Закрыть]. Он для меня и Рании особенный. Это первый планетоход, над которым мы с Ранией тут работали, – говорит Ксандер.

– Еще когда оба были молодыми, – добавляет Рания.

Они снова смеются.

Я не смеюсь, потому что не умею. А еще потому, что я взволнован. Рания обратилась ко мне. Я не могу перестать думать об этом. Возможно, она и не говорила именно со мной, но впечатление, что я тоже участвую в разговоре.

Это что-то новенькое. И где-то в глубине моей системы рождается ощущение счастья.

– Мы думаем, что «Каридж» отключился из-за пыльной бури, – продолжает Ксандер.

Про пыльные бури я мало что знаю, но слышал, как о них говорят люди в защитных костюмах. Судя по всему, пыльные бури на Марсе – дело обычное. Пыльные бури возникают, когда солнце нагревает частички пыли и они поднимаются, а создавшийся ветер вздымает еще больше пыли. Люди в защитных костюмах называют такие бури смерчами.

«Смерч». Мне нравится этот термин. Возьму его на вооружение.

– Мы почти не сомневаемся, что «Каридж» попал в смерч, – говорит Ксандер.

– Ну, – поправляет его Рания, – точно-то мы не знаем.

– Поэтому и хотим, чтобы Рез отыскал «Кариджа», так?

Рания смотрит на меня, потом снова на Ксандера.

– Так, – говорит она.

– С данными «Кариджа» мы сможем больше узнать о климате и атмосфере Марса.

Рания разворачивается ко мне:

– Ты ведь сможешь достать нам эти данные, Рез? Сможешь?

Стоп, стоп, стоп. Мои схемы разогреваются сильнее, чем при испытании высокими температурами. Того и гляди расплавятся! Рания действительно говорит со мной! Она обращается именно ко мне. Ко мне! Говорит со мной по-человечески. Это не просто разговор при мне, это разговор со мной.

Ксандер тоже все заметил.

– Вот видишь, – повторяет он. – Правда же здорово говорить с ним?

Некоторое время Рания молчит. Если бы я был человеком в защитном костюме, то затаил бы дыхание, только мне это не под силу. Я вообще не дышу. Но от нетерпения, с которым я жду ответа, система чуть не зависает.

– Да, – произносит наконец Рания и тихонько смеется. – Здорово! – Она смотрит прямо на меня. – Привет, Рез.

– Привет, Рания, – говорю я, хотя она и не слышит.

Ксандер прав. Это правда здорово.

Смерчи

В конце дня люди в защитных костюмах расходятся, и я пересказываю Джорни то, что узнал о миссии от Ксандера и Рании. У меня не идет из процессора, что сказала Рания лично мне. А еще – данные о смерчах.

– Как думаешь, мы не отключимся из-за смерчей?

– Климат на Марсе очень суровый, – говорит Джорни.

– Да, но ты ведь не думаешь, что мы… – Я не могу договорить. Я не хочу договаривать. Окончание моего вопроса пугает меня.

В комнате погашен свет. Люди в защитных костюмах, уходя из лаборатории, отключили все лампы, и впервые эта темнота мне не нравится.

– Не понимаю твоего вопроса, – говорит Джорни.

Я сканирую комнату при помощи камер. Не то чтобы где-то в углу затаились нужные слова, но я все равно оглядываю лабораторию.

– Ты… – снова начинаю я. – Ты думаешь, что мы закончим как те, другие планетоходы? Мы… мы отключимся? Из-за пыльной бури?

– Нашей программой не предусмотрено делать необоснованные предположения и рассматривать какие-либо сценарии, не имея данных, – отвечает Джорни.

– Кое-какие данные есть. Ты же сама сказала, что климат на Марсе очень суровый.

– Да, но у меня есть и другие данные: ты оснащен не одним очень производительным мозгом, а сразу двумя. На Марсе они тебе пригодятся. Прекрати поддаваться глупым человеческим эмоциям и начни уже принимать умные, взвешенные решения. Они помогут избежать пыльных бурь и поломки.

– По-твоему, это так просто?

– Святые диоды, нет, это не просто. Наша миссия не обещает быть простой. Однако я действительно думаю, что рациональные решения, которые принимают два производительных мозга – нет, четыре, у меня ведь тоже два мозга, – самый верный шанс на успех.

– Гм-м, ладно. Но каким будет тот, другой марсоход? Это тебе не интересно?

– Не особенно, – говорит Джорни. – Даже так: мне это совсем не интересно.

– А мне интересно.

– Потому что ты странный.

– Может, и так, но мне не дает покоя мысль, почему тот, другой марсоход попал в пыльную бурю. Принял неверное решение или ему не хватало данных? Если бы я знал точно, мне было бы легче. Как думаешь, что с ним стало? – спрашиваю я.

– Он попал в пыльную бурю.

– Это понятно, но…

– Деталей я не знаю и знать не хочу. Святые диоды, ты просишь меня гадать. По моим подсчетам, уже в двадцать восьмой раз, – говорит Джорни.

– Знаю, знаю.

– Странный ты, Резилиенс.

– Ты часто напоминаешь об этом.

– Я не запрограммирована давать разнообразные ответы.

Мы долго молчим, и я присматриваюсь к контурам Джорни за стеклянной перегородкой. Она такая же, как я: шесть колес и жесткий внешний корпус, – но как выглядит тот, другой марсоход, который мы будем искать, я не знаю. Похож он на нас или нет? А может, пыльная буря как-то изменила его внешность? Эти мысли вызывают эмоцию – страх. Чувство, которое мне совершенно не нравится.

Интересно, а Джорни думает о смерчах? Вряд ли. И вообще, она наверняка упрекнула бы меня за то, что я пытаюсь понять ее мысли. Так вести себя, сказала бы она, планетоходам не положено.

Джорни права, я странный планетоход.

Но еще я планетоход, который не хочет отключиться, угодив в пыльную бурю.

– Джорни? – говорю я.

– Да, Резилиенс?

– Как думаешь, что нас вправду ожидает на Марсе?

– Не понимаю, о чем ты.

– Мы сумеем вернуться?

– Вернуться?

– На Землю.

– А-а…

Джорни молчит, и я снова думаю о пыльных бурях.

Я жду, что Джорни скажет: «Святые диоды», но она продолжает молчать. А потом произносит:

– Не знаю.

– И я не знаю, – говорю я. – Но мне бы очень хотелось стать марсоходом, который вернется.

Дорогой Рез!

У мамы сегодня был выходной! Я уже и не помню, когда она последний раз проводила с нами целый день. Что, скучал по ней? Так тебе и надо, я же скучаю по ней, когда она с тобой.

Ситти, папа и МАМА – все пришли на мою игру. Я, правда, ни одного гола не забила, и вообще мы продули, но было приятно, что за меня вся семья болеет. И я здорово отыграла в защите и даже слышала, как мама аплодирует мне.

Потом ситти поехала домой, а мы с папой и мамой отправились в парк. Там поднялись на самую вершину большого холма. Папа обнял маму и сказал, что очень ею гордится. Солнце ярко-ярко в глаза светило, я прямо жмурилась. И мне так хорошо было, что я даже чуть не расплакалась, но все равно старалась ничего родителям не показывать. Они бы не поняли. Ну, или я бы не смогла объяснить, почему плачу.

Потом, когда мы спускались, я думала о том, как усердно мама работала над тобой. И как все говорят, будто бы ты совершишь потрясающие открытия и они изменят мир. А что это значит-то? Ты будешь менять наш мир? Или какой-то другой? Как это вообще – изменять мир? Что в нем надо изменять?

Вот ведь, целая куча вопросов набралась. На меня иногда нападает: вопросы сыплются сами собой. У тебя тоже такое случается? Ну вот, еще вопрос.

Короче, я бы тоже хотела когда-нибудь менять мир. Только еще не знаю, как именно.

Но я горжусь тобой и мамой. Хотя иногда сама не понимаю, что чувствую.

Твой друг,

Софи

Музыка

Изредка Ксандер и Рания ссорятся. Они ворчат друг на друга или на других людей в защитных костюмах.

Как-то после одной особенно сильной ссоры Ксандер издает какие-то звуки. Они не похожи на ворчание или крики. И это не те звуки, с которыми стучат по экрану планшета или смотрят, вздыхая, в экран монитора.

Эти звуки вызывают в памяти слово, которое мне нравится: прекрасный. Эти прекрасные звуки просачиваются в мою систему, и она вибрирует как никогда.

Однако эти прекрасные звуки издает вовсе не Ксандер. Я не сразу заметил, что их источник – еще один прибор в лаборатории.

– Музыка, Рез, – как-то сказал Ксандер. – Тебе нравится?

Я не могу ответить на доступном ему языке, но про себя говорю: да, да, да!

Музыка, часть вторая

Слушать музыку, которую ставит Ксандер, мне нравится, но дело в том, что ставит он ее, только если что-то не так. Когда ему тревожно.

– Надо подумать, Рез, – говорит Ксандер и наполняет лабораторию этими звуками, музыкой.

– Видишь, Рез? – спрашивает как-то вечером Ксандер, показывая себе на лицо.

Лица не разглядеть из-за костюма, и тогда я включаю другую камеру, чтобы увидеть наконец, что же мне хотят показать. У этой камеры увеличение больше.

– Темные круги под глазами, – жалуется Ксандер. – От усталости. От нервов.

Я не знаю, что за чувство такое – нервы, но думаю, оно как-то связано с тревогой. Вот эту эмоцию я знаю, и она мне очень не нравится.

Сохраняю слово «нервы» в памяти. Оно теперь ассоциируется у меня с темными кругами под глазами у Ксандера.

Ксандер ставит новую песню. Раздаются грохот и пронзительные крики, а на их фоне мягкие звуки, которых я прежде не слышал ни разу. Эти мягкие звуки напоминают, каково мне пришлось во время одной из проверок – когда я оказался в воздухе, почти под потолком. Я боялся упасть и в то же время испытывал восторг от того, что оторвался от пола.

Эти мягкие звуки мне смутно знакомы. Я слышу в них нечто, что напоминает о чувстве, которое я когда-то испытывал, и вместе с тем намекает, что есть еще много других чувств, которые я пока не познал.

Музыка наполняет лабораторию. Поразительно, как нечто невидимое и неосязаемое дает столь ясно знать о своем присутствии.

С музыкой все кажется проще. Она помогает забыть о темных кругах под глазами. С ней забывается слово «нервы».

Музыка прекрасна.

Новый друг

– Рез, – говорит Ксандер, – а вот и новый приятель для тебя. Знакомься, твой дрон.

В руке у него небольшой робот. Я присматриваюсь к этому небольшому роботу. Он сильно отличается от меня. Да, он меньше, но у него и тело другое, и совсем другие детали.

А пока я разглядываю этого небольшого робота, кое-что происходит. Я не заметил, кто и что сделал: то ли Ксандер нажал какую-то кнопку, то ли Рания ввела роботу код, но он вдруг взлетает.

Он кружит по комнате, да так шустро, что за ним не уследить. И при этом слегка жужжит. Этот звук не похож на музыку, которую ставит Ксандер. Впрочем, неприятным я бы его тоже не назвал.

Загружаю новый код. Из него узнаю, что летун – это дрон, разновидность роботов. Он будет сопровождать меня в миссии на Марсе и помогать. Исследовать ландшафт с высоты, на которую мне не подняться.

Самое удивительное – то, что дрон почти постоянно будет сидеть внутри моего корпуса. Примерно в то же время, когда я получаю эти новые данные, во мне открывается люк, и туда залетает дрон. Теперь мне доступны все его знания. Я быстро сортирую их.

– Что, даже не поздороваешься? – спрашивает дрон.

– Ой, прости. Привет.

– Сойдет, – говорит дрон.

Вспоминаю, как время от времени смеются Ксандер и Рания. Мне смех недоступен, но сейчас, думаю, я бы посмеялся.

– Привет, – снова говорю я. – Как тебя зовут?

– Кажется, у меня нет имени, – отвечает дрон.

– Как так? Разве Ксандер не сказал, как тебя зовут?

– Нет, не сказал. Я и не думал, что человеческие существа дают имена роботам.

– У меня имя есть, – говорю я. – Меня зовут Резилиенс. Это имя мне дала шестиклассница из Огайо.

– Я не знаю, что такое шестиклассница.

– А что такое Огайо – знаешь? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит дрон. – Этого я тоже не знаю.

– И я не знаю, но мне хотелось бы когда-нибудь выяснить.

– Может быть, когда-нибудь и узнаешь.

– Может быть, – соглашаюсь я.

Просматриваю код дрона, но того, что мне нужно, не нахожу.

– А тебе хотелось бы получить имя? – спрашиваю тогда я.

Некоторое время дрон молчит, и мне уже начинает казаться, что у него засбоила программа. Но тут он отвечает:

– Да, думаю, хотелось бы.

Имя приходит мне в процессор моментально.

– Как тебе «Муха»?

– Муха?

– Да, Муха.

– Почему Муха?

– Не знаю. Может, потому что ты летаешь и жужжишь?

– Для меня это понятно ровно настолько, насколько «шестиклассница из Огайо».

– Ты же не знаешь, что такое «шестиклассница» и «Огайо».

– Вот именно.

– А ты мне нравишься, Муха, – говорю я.

– И ты мне тоже нравишься.

Речь

Однажды в моем окружении появляется человек, которого я прежде не видел. Он, разумеется, тоже носит защитный костюм, но остальные люди при нем ведут себя как-то иначе.

Он выходит перед всеми и начинает говорить громким, звучным голосом.

– Это самая большая и передовая модель марсохода, – говорит он.

Раздаются аплодисменты. Оживленные аплодисменты. Я заметил, что люди в защитных костюмах любят поаплодировать. Один из их способов выразить радость. Похоже, способность производить подобный шум ладонями кажется им восхитительной.

Возможно, это такой вариант восклицания «ого».

– Человечество ждет новый шаг вперед.

Я не принадлежу к человечеству, но я – часть этого шага вперед. Я пытаюсь обработать новые данные, но они не поддаются моей логике. Сохраняю их на потом.

Снова раздаются аплодисменты. У меня нет рук, и я не могу воспроизвести этот шум. Однако звук аплодисментов мне нравится. Их гром наполняет всю комнату и глубоко проникает в мою систему. Он напоминает мне музыку.

Новый человек продолжает свою речь. Он произносит то же самое, что я часто слышал от Рании. Видимо, она и поделилась с ним всей информацией, чтобы ему хлопали.

Когда в лаборатории никого не остается, Ксандер поглаживает мой корпус.

– Время почти пришло, приятель.

Ксандер часто говорит мне это. Он любит повторять фразы. Я не против. Повторение мне понятно.

Вечером я слышу беседу Ксандера с Ранией.

– Надо тебе расслабиться, Ран, – говорит Ксандер.

– Расслабишься тут, – со смехом отвечает Рания, но, судя по тону, она не считает свой ответ смешным. Ее смех напоминает о темных кругах у Ксандера под глазами.

– Все у нас получится. Я чувствую.

– Чувствуешь, значит? – переспрашивает Рания дрожащим голосом. Так звучит неуверенность, и она мне не нравится. Рания ведь никогда не колеблется.

– Ладно, и что тебя так тревожит?

– Да просто… – Рания умолкает, не договорив, но потом продолжает: – Просто мне кажется, что от миссии очень многого ждут. Нам надо, чтобы Рез отыскал «Кариджа» и снова включил его. Это уже нелегкая задача, а…

– А мы еще хотим, чтобы он собирал образцы камушков и делал фоточки, помогая нам расширять знания о Марсе, – подсказывает Ксандер.

– Вот видишь, – отвечает Рания. – Очень много.

– Да, но мне кажется, Рез готов к этому. Ты же готов, приятель? – смотрит на меня Ксандер.

Я бы ответил «да», но впервые чувствую неуверенность.

– Знаю, – говорит Рания.

Всплеснув руками, она встает и начинает расхаживать туда-сюда. Обычно туда-сюда расхаживает Ксандер, не Рания. Даже не знаю, как воспринимать ее необычное поведение.

– Сказать правду?

– Конечно, – говорит Ксандер.

– Я из-за средств по ночам не сплю.

– Из-за денег? – переспрашивает Ксандер. – Мы уже добились финансирования миссии. Мы собрали Реза. Реза прошел испытания. Рез готов лететь.

– Да, но… – Рания снова умолкает.

Вообще, Рания немногословна, но если говорит, то предложения обычно заканчивает. Думаю, такая перемена в ее манере речи – повод встревожиться.

– Меня… – снова начинает она. – Меня волнует, как получить средства на то, чтобы вернуть Реза. Мы еще даже не обсуждали его возвращение, а ведь оно обойдется по меньшей мере в четыре миллиарда долларов.

Четыре миллиарда. Моя система распознает это число: 4 000 000 000. В нем много нулей.

– Если уж совсем честно, то намного дороже, – говорит Ксандер.

– Спасибо, утешил, – отвечает Рания.

– Дадут нам деньги, Рания, – успокаивает ее Ксандер.

– Дадут, только если Рез найдет нечто стоящее. Нечто оправдывающее затраты на его возвращение. А это…

– А может, не будем сейчас из-за этого заморачиваться? – перебивает Ксандер. – Разве не о чем больше подумать? У нас на носу запуск.

Ранию не задело то, что Ксандер не дал ей договорить, но я думаю, ему надо быть потактичнее.

Рания начинает расхаживать по лаборатории быстрее.

– Ты, кажется, не понимаешь.

– Еще как понимаю, – не уступает Ксандер. Он потягивается, заведя руки за голову, и вздыхает. – Ты хочешь, чтобы у Реза все получилось. Чтобы его вернули. Этого хотим все мы.

– Я хочу, чтобы у нас все получилось, – очень твердым, без тени дрожи, голосом говорит Рания.

Ксандер оборачивается ко мне:

– Рез, ты ведь справишься, да?

– Ксандер, – одергивает его Рания. – Веди себя, пожалуйста, серьезно.

– Я и так серьезен. Мы выложились, отработали на все сто процентов. Теперь пора поработать Резу.

Рания смотрит на меня так, будто ждет, что скажу я.

– Рания… – Я осекаюсь.

Она все равно не слышит, но даже если бы слышала, то что мне сказать?