Текст книги "Плен"

Вадим напрягся. С одной стороны, вышло совсем не так, как он ожидал, но с другой – если начать драку, может выйти даже лучше: жена бросится защищать алкаша и точно запомнит Вадима.

– Позорник! – выдохнул Вадим прямо в лицо мужичку. – Чего тебе надо-то, а? Вон у него жена какая красивая, молодая, работящая, а он ходит – заливает целыми днями! Сдрисни отсюда, пока я тебе зубы не пересчитал!

Вадим надеялся, что мужичок полезет в драку, но тот вместо этого махнул рукой и вышел.

Черт возьми, должен был быть скандал. Продавщица, однако, поправила волосы и, смущенно улыбаясь Вадиму, проговорила:

– Вам чего?

На это Вадим никак не рассчитывал и растерялся. Морок накатил густой волной, и Вадим пробормотал первое, что пришло в голову:

– «Столичной» ноль пять.

Продавщица смерила его разочарованным взглядом и достала бутылку.

Всю дорогу домой Вадим ругал себя за ошибку – почему он попросил водку? Потому что ее просил мужичок? Зачем Вадиму водка? Впрочем, пили здесь все, поэтому быть непьющим было бы подозрительнее. Возможно, водка пригодится для нее, если она окажется несговорчивой.

17:32. Нина

Не злиться и не плакать было сложно. Нину заперли тут, как в тюрьме, морят голодом, заставляют вспоминать грехи и очищаться, но это еще труднее, чем не хотеть есть, – казалось, в животе образовался большой ядовитый шар, он раздувается все больше и прожигает Нину изнутри. Но выхода не было, может, если она очистится быстрее, ее выпустят раньше? Или хотя бы покормят? Впрочем, они все равно никак не узнают, поэтому можно соврать – но врать было некому, к ней даже никто не зашел ни разу. Так. Не сбиваться. Вдруг Бог правда есть и выпустит ее после покаяния. Первый грех, с которого все и началось. Зоя и порно.

Через пару дней переживаний Нина снова встретила Зою:

– Я еще другое видела! Но тебе не надо это смотреть. Это очень противно.

Конечно же Нина попросила показать.

Происходившее на экране не укладывалось ни во что. В шикарном доме с дорогой мебелью, какой не было даже у Зои, собрались мужчины и женщины. Все они были голыми и делали детей с кем попало, поочередно меняясь. Одна женщина залезла на мужчину сверху и прыгала на нем, это было даже смешно. Другая женщина взяла член мужчины в рот, чтобы ему было приятно, а дети не получились. Видимо, у них кончились резинки. Нина вспомнила, как узнала про резинки.

Это было на похоронах дяди Вани. Нина тогда очень хотела узнать, зачем живут люди, и поэтому пыталась поговорить с его женой, тетей Светой. Может быть, дядя Ваня сказал ей перед смертью, а она от страха просто забыла? И вообще, у нее уже умерли родители, ей и самой скоро умирать. Она старая, она должна знать. Но до тети Светы было не добраться, за столом голосовали. Нужно было выбрать нового главу семьи. Прошлым главой, оказывается, был дядя Ваня. Сыновья его долго рассказывали о своих заслугах. Старший сын настаивал на том, что главой теперь станет он, но средний припомнил ему то, что в последние восемь лет он даже домой ни разу не приезжал, а потому какой из него глава? Старший брат разозлился и ответил, что они потому его и не вписали в завещание. Братья поссорились. Младший брат пытался всех помирить, но все кричали, и его никто не слушал. Они как будто уже забыли, зачем собрались, забыли о том, как плакали недавно, и, главное, забыли про дядю Ваню. Они сидят и едят тут кутью, пьют водку и закусывают странными жареными пирожками с капустой, из желтых боков которых просачивается жир, а дядя Ваня все еще лежит там, один, в деревянной коробочке под слоем земли и, наверное, уже потихоньку готовится гнить.

Это было так страшно, что Нина почувствовала, что и от нее пахнет гнилью, что она сама тоже скоро умрет от голода. Только ее не похоронят нормально, как дядю Ваню, а оставят разлагаться тут. Стало так жалко себя, что Нина всхлипнула. Нет. Плакать нельзя. Нужно покаяться, нужно спастись любой ценой, Нина выживет. А если не выживет, то по крайней мере живот перестанет болеть. Да еще и узнает, зачем живут люди.

Тогда, на похоронах, к Нине подсела молодая женщина с другого края стола. Женщина была не пьяная, аккуратно одетая, с красиво уложенной прической и сразу понравилась Нине.

– Не плачь, ему сейчас хорошо. Он на небе.

– Ага, – всхлипнула Нина, – его сейчас червяки есть будут, чего тут хорошего?

– Это же просто тело. А сам он уже не здесь.

– А где?

Так. Становилось интересно. Видимо, женщина знала секрет и готова была поделиться им с Ниной. Женщина долго объясняла, что душа дяди Вани сейчас горит в аду за неверие и грехи, ей там очень больно и долго страдать, а все потому, что он при жизни не принял истинную веру. Нина тогда очень испугалась, потому что она тоже никакой истинной веры не знала. Женщина сунула Нине книжку с картинками, очень яркую и радостную. Нина знала, что мама ей эту книжку читать не позволит, потому что такие сектантские книжки мама постоянно отбирала у Нины и выкидывала. Но сейчас мама была занята хлопотами на кухне, и можно было тихонечко почитать.

Нина ушла на улицу и присела в беседке. Книжка оказалась очень странной. Все истории были одинаковые, и все о том, как кто-то не верил в какого-то бога с некрасивым именем, и поэтому ему было плохо, а после смерти стало еще хуже. Нина уже хотела вернуться ко всем, но к ней вышел внук дяди Вани.

– Чего это за залупа? – сказал он, указывая на книжку.

Нина по его тону сообразила, что залупа – матерное слово, но не знала, что оно означает.

– Что такое залупа? – спросила она.

– Прикинь, она залупу не знает! – кивнул внук соседскому мальчишке, который подглядывал за ними через забор.

– А ты ей покажи! – засмеялся сосед.

– Сам покажи! – расхохотался внук, и Нина почувствовала, что теперь он совсем ей не нравится. Она и до этого не особенно его любила и с трудом находила темы для разговора, если встречалась с ним у дяди Вани, но теперь даже пытаться не хотелось.

– Иди, покажу, – позвал сосед.

Нина пошла, больше для того чтобы насолить внуку.

Сосед перепрыгнул через забор и рывком сдернул штаны:

– Вот, видишь, тут так вот залупается?

– Ага, – кивнула Нина. – Поняла, спасибо.

Она развернулась к внуку, который нервно посмеивался, приходя в себя:

– Ты че, дебил? Она же расскажет! Меня батя прибьет!

– Да я уже видела, у дворника, – сказала Нина.

Мальчишки заинтересовались, и Нина рассказала им про то, как дворник хотел делать с ней детей.

– Да ни фига! – возмутился сосед. – Они это не из-за детей делают, просто им приятно!

– Ну, а то каждый раз бы дети появлялись, у меня вон папка мамку каждую ночь пялит…

– Может, у них просто не получается, потому что ты подглядываешь? – спросила Нина.

– Я не подглядываю, слышно же.

– Да я тебе говорю, им нравится это, и они даже резинки надевают, чтоб дети точно не просочились.

– Какие резинки? – ужаснулась Нина.

Сосед рассказал про резинки и даже отвел их на свалку, где отрыл уже использованные. С одной стороны, Нину обрадовало, что женщине в фильме было так приятно, что она аж кричала от радости, и что дворник не хотел делать с ней детей, но с другой – жизнь становилась еще запутаннее и бессмысленнее. Если, как говорил дядя Ваня, смысл в детях, то зачем надевать резинку? Ты же должен родить как можно больше детей, чтоб они тоже родили и род человеческий точно продолжился. Зачем-то.

– А кормить их чем? И одевать? Денег на такую ораву не напасешься. Резинки дешевле детей.

Нина согласилась; что-то уже начинало проясняться.

– Чего ты не веришь-то? – злился сосед. – Ты потрогай у себя, это приятно.

– Нет, мне еще нельзя, я маленькая! – возразила Нина.

– Ну у меня потрогай! – ответил сосед, и они с внуком заржали.

Нине вообще-то было очень интересно потрогать, но и противно тоже – это все-таки часть тела, которой он писает. Можно было потрогать у себя, но Нина боялась, что повредит девственную плеву, про которую тоже было написано в той книжке, и тогда Нина испортится, она не выйдет замуж, и не сможет рожать детей, и человеческий род не продолжится из-за нее.

За Ниной пришла мама и долго выспрашивала, не обижали ли ее мальчишки, потому что вид у Нины был печальный. Нина соврала, что расстроилась из-за дяди Вани. Теперь, когда у них с Зоей был секрет, приходилось врать постоянно, и Нине казалось, что конец этому вранью придет только вместе со смертью, когда она так же, как дядя Ваня, останется одна в гробу и ее тело будут есть червяки. Наверное, им будет невкусно, потому что от вранья во рту, по краям языка, появляется неприятная кислота, а в затылке замораживается. Было непонятно, как червяки будут есть окаменевший затылок, но, с другой стороны, кости ее ведь они тоже как-то съедят. Или кости сгниют? Она спросила об этом у мамы, и мама ответила, что при гниении кости размягчаются, как у вареного мяса в супе.

От супа Нина отказалась. Дура. Сейчас за тарелку супа она бы все отдала. Даже девственную плеву. Нужно быстрее покаяться.

Порнофильм. Дальше было еще противнее. Женщина увидела, что надо брать член в рот, и тоже взяла член мужчины в рот, а второй в это время, подойдя к ней сзади, делал с ней детей по-нормальному, причем без резинки. Нина не могла понять, неужели он не видит, что эта женщина любит совсем другого мужчину и ему хочет делать приятно? А он все равно хочет с ней детей? А тот, второй мужчина, член которого у нее во рту, ему тоже нормально, что его член облизывает женщина, у которой скоро появятся дети с другим? Что это вообще такое? Зачем они это делают? Почему они делают это все вместе? Можно ведь отойти в сторонку, спрятаться и делать друг другу приятно за диваном, например, или просто накрыться одеялом.

Зоя резко выключила кассету:

– Дальше я не буду смотреть, я блевать потом буду.

Зоя вышла, а Нина, подумав, все же решила досмотреть: а вдруг там отгадка? Вдруг там в конце есть объяснение этому всему?

Но дальше было только хуже. Из членов стреляла белая жидкость, из которой получались дети, и мужчины почему-то старались направить струю женщинам на лицо, все лилось куда попало – в глаза, попадало в рот, и Нина вдруг ощутила такой острый приступ тошноты, что сил смотреть дальше не было. Она выключила кассету и полежала немного, чтобы прийти в себя.

– Противно, да? – спросила заглянувшая в комнату Зоя.

– Ага, – кивнула Нина и почувствовала, что ком, вставший в горле от этого движения, пошевелился и чуть не вырвался наружу.

– Ты до конца посмотрела? – спросила она Зою. – Зачем они это, а?

– Не, я не стала. Сильно противно.

– Можно же перемотать, да?

– Угу, – кивнула Зоя. – Давай.

Они вернулись к кассете и начали мотать. Иногда они останавливали, чтобы не пропустить конец – на кассете было написано, что фильма там два, – но то, что они видели урывками, было еще противнее, чем то, как женщины берут в рот письки и глотают белую жидкость с детьми. Мужчины облизывали женские письки, женщины писали мужчинам в лицо, мужчина перепутал попу и письку и пытался сделать детей туда, женщина вырывалась и кричала, но ему было все равно. Связанных женщин били и поливали воском от свечки, а потом делали с ними детей, мужчина перепутал мужчину с женщиной и пытался с ним сделать ребенка. Тому почему-то нравилось, а потом он обкакался. На этом фильм закончился.

Нина и Зоя сидели молча и обескураженно смотрели друг на друга.

– Какие плохие люди… – пробормотала, наконец, Зоя. – Как им не противно?

Нина все еще приходила в себя. Противно – это одно, но как им не стыдно? Почему им не стыдно все это делать? Почему человек с камерой вместо того, чтобы объяснить, что они делают нехорошо и неправильно, стал снимать про это фильм? Наверное, он хотел показать людям, как не надо делать, но почему нигде об этом не сказано? Почему нет диктора с сурдопереводчиком, которые объясняют, что это плохие люди? Наверное, взрослые и так знают. Но если они знают, зачем такой фильм? Чтобы всем стало противно и плохо? Зоя не знала. У взрослых спрашивать было нельзя. Это все какая-то огромная тайна, какое-то огромное вранье между детьми и взрослыми, и взрослые первые начали врать и скрывать. И когда Нина вырастет, она непременно все это узнает и поймет, но до этого надо было ждать.

Ждать становилось невыносимо; Нина смотрела на людей на улице и думала, что и они могут прийти сейчас не домой, а в большой красивый дом и делать там противное. И большие дома стали представляться не очень приятными, потому что в каждом мог оказаться такой вот фильм. Все вокруг становилось опасным, а взрослые казались сговорившимися врагами.

Шли дни и недели, и Нина чувствовала, что страх проходит – взрослые опять улучшались, и в больших домах оказывались библиотеки, театры или школы. Значит, нет у нас такого. Это что-то иностранное, они там так делают, а мы нет. Это успокаивало. Пока Нину вдруг не осенило: конечно! Это же ад! Они с Зоей видели фильм про ад бога с некрасивым именем, в котором мучаются мертвые, которые жили плохо. Все. Ясно.

Дни потекли обычной чередой, хотелось много гулять и говорить со всеми, тем более Катька уехала на какой-то журналистский фестиваль, а без нее было скучно.

После смерти дяди Вани тетя Света стала часто бывать на улице, она постоянно угощала детей семечками. Заметив ее, дети неслись к ней через весь двор и протягивали ладошки. Нина присаживалась на лавочку к тете Свете и разговаривала с ней. Та знала много интересных историй и очень весело смеялась. Нина расспросила, куда та ходила сегодня утром. Тетя Света ответила, что в церковь, и спросила, была ли Нина в церкви. Нина в церкви никогда не была. Она тут же спросила, чья это церковь – хорошего бога, который сидит на облачке, как дедушка, и всех любит, или плохого, с некрасивым именем, который мучает всех в аду. Она недавно прочитала про него в книжке. Тетя Света очень удивилась и сказала, что бог вообще-то один, а люди разных религий придумывают ему разные имена, но он не сердится, потому что он добрый. А в аду он мучает только очень плохих людей, убийц, например. Или самоубийц. Нина аккуратно расспросила и про то, как делают детей. Тетя Света и тут успокоила. С кем попало делают детей глупые люди, в ад за это не отправляют, но им потом бывает очень стыдно. Жизнь наладилась окончательно.

Значит, все у всех правильно. Мужчина встречает женщину, они влюбляются, женятся, рожают детей и иногда пользуются резинками, чтобы делать друг другу приятно, но детей получилось не слишком много, потому что их нечем будет кормить.

А если Нина теперь монахиня, то у нее не будет детей? У монахов же не бывает детей. Неужели мама так сильно жалеет о том, что у нее родились Нина и Катька? Неужели это так плохо для нее, что она думает, что без детей человеку лучше? Монахам лучше, чем людям?

18:00. Марина

Выходя из цеха, Марина вспомнила вчерашнее и вытерла руки о робу. Опять накатило тошнотворное чувство брезгливости, которое за смену почти рассеялось. Когда с окисленной потемневшей заготовки сползала, завиваясь, тонкая металлическая стружка, темная в начале и светлая к концу, Марине казалось, что становится чище и лучше жить. Темная болванка, оголяясь под резцом, превращалась в гладкий блестящий цилиндр, как грязная шершавая картошка раскрывает под ножом свою сочную белоснежную мякоть.

Марина вышла к проходной, но Нины на лавочке не было. Вот так, значит. Пришлось мыть полы самой. Выметая железную стружку из-под станков, Марина думала, что как-то быстро постарела – спина саднила, и заболела вздутая вена под правым коленом. Марина потерла ее рукой и почувствовала, как под тонкой кожей пульсирует кровь. Обычно Марина старалась не трогать это место – казалось, что если зацепишь случайно ногтем, то тонкая кожица лопнет и вся кровь вытечет на пол, сначала из ноги, а потом и из остальной Марины. Батюшка говорил, что нужно на ночь приматывать к больному месту капустный лист, но Марина вспоминала об этом только утром, уже у станка, когда смазывала переднюю бабку и суппорт на станине. К вечеру становилось легче, но утром хотелось, кроме подвижных деталей, смазать еще и собственные нерасходившиеся ноги. Эта же болезнь была и у рано умершей матери, которая к старости сильно располнела, и ноги ее ниже колен стали похожими на две прямые колонны, испещренные вздутыми лианами вен. Отец носил мать на руках и суетился вокруг, стараясь предугадать желания, – Марина знала, что его пугают эти ноги и что он тоже думает о том, как больно на них, наверное, ходить, хотя мама и уверяла, что ничего не чувствует.

Марина вспомнила об отце. Если бы только он был жив, если бы протянул чуть подольше, а не умер под завалом в шахте, все было бы иначе. Он этого кобеля и близко бы к Марине не подпустил, он дурную кровь за версту чуял. Но Господь прибрал его за какие-то прегрешения, а искупать это теперь Марине.

Марина повертела в руках телефон, но звонить дочери не стала: девчонка явно мстит за вчерашнее – у психиатра и в церкви она плакала, а дома не говорила с ней весь вечер. Марина надеялась, что от раскаяния, но, видимо, нет. Обиделась. Раз ты, дорогая мамочка, не позволяешь мне таскаться по мужикам с ранних лет, то я тебе помогать не буду. Впрочем, Нина ее не прогнет, силенок не хватит, это не старшенькая. Удивляло другое. Старшенькую нахалку она крестить не успела, и дурная кобелиная кровь в ней разыгралась, но Нину-то она покрестила давно, и на исповеди ее водила, и в церковь по воскресеньям заставляла, а все равно – один бес. Ничего, не все еще потеряно. Помоет Марина полы и сама – не переломится. Марина представила, как за ужином тяжело поднимется, протопает к шкафчику, вынет мазь и будет долго натирать спину. Или даже саму Нину попросит, и у той сделается виноватое лицо.

Это ненадолго отвлекло Марину, но все равно, как только толстая тряпка, брошенная на широкую деревянную швабру, поехала по полу, снова накатила привычная тоска по старшей. Уже давно не накатывала – с месяц назад выбросила тряпку из ее последней футболки.

Дни, доверху наполненные делами, а в голове только одна повторяющаяся мысль: что еще я не сделала? Не помыла посуду. Помыла. Что еще я не сделала? Не сходила в магазин. Сходила. Что еще я не сделала? Не вернула долг. Вернула. Что еще я? Что я?

Это было похоже на то, что она однажды видела в крохотном экранчике цветного телефона. Ехала в церковь в полупустом трамвае, позвякивавшем на поворотах, и увидела у мальчика, сидевшего рядом, игру – сверху падали квадратные кирпичи, а маленький человечек бегал внизу и двигал их так, чтобы они составлялись ровными рядами. И построенный ряд пропадал.

– И все мы так, Господи, – проговорила Марина вслух.

Мальчик, отвлекшись, пропустил кирпичик, человечка завалило, нападало ему по голове, и он умер. От этого Марине стало так грустно и покорно, что она расплакалась. И удивленный мальчик долго присматривался к ней украдкой, делая вид, что играет. Не могла же женщина расплакаться из-за игрушечного человечка в экранчике?

Вечерами бывал телевизор – те же стареющие артисты, с густо нарисованными лицами, иногда фильм, по выходным – церковь: поставить свечку за упокой мамы, отца и за здравие старшей. Думать о ней не хотелось, молиться тоже, но Марина все равно это делала – батюшка настаивал. Говорил, что Марина потом поймет, а сейчас пусть молится. Через силу.

Марина подумала, что Нина может сидеть в комнате и молчать дальше, а потому, чтобы пристыдить ее хорошенько, лучше бы помириться – выманить ее. А чтобы помириться, можно испечь торт или сварить абрикосового варенья. В палатку на углу завезли по дешевке подгнившие.

Старшая обожала абрикосовое. Целую банку могла за раз, а потом болела. Нина абрикосовое не любит – значит, торт. Она, конечно, всегда была другая. Довольно пытливая девочка, задающая странные вопросы об устройстве всего – от газовой плиты до рецепта пирога. Марина не любила много говорить, но иногда что-то знала, и тогда объяснять ей нравилось. Она постоянно сравнивала Нину со старшей в детстве и не находила ничего похожего. Старшая постоянно щебетала обо всем подряд, все просыпала, переворачивала, носилась как угорелая и умудрялась падать на ровном месте, а оттого вдумчивая и аккуратная Нина казалась не по годам взрослой. А теперь и она туда же. Дурная кровь свое берет.

14:01. Катя

– Я тебе говорил, давай подберу! Дороги свободные, нет, на метро поперлась! – поприветствовал Катю оператор. – Быстрей давай! У него в четырнадцать тридцать встреча, а мне еще картинку выставить надо!

Они вбежали в холл, мгновенно проскочили мимо охранника, кивнувшего оператору, и понеслись к лифту. Видимо, оператор приехал вовремя и уже обо всем договорился. Катя снова почувствовала это. Время.

Время неумолимо сгущалось. Катя физически ощущала, как со свистом уплотняются дни, сжимаясь в череду наползающих друг на друга событий, встреч, лиц, как густеет воздух, а мир вокруг от бесконечного повторения становится устало-насыщенным, тяжелым. Как извечный, приторный, ванильно-шоколадный кекс по утрам, который она даже не сама выбрала. Говорила по телефону и не успела раскрыть меню, махнула рассеянно официанту, и он принес его.

И кофейня постоянно эта же, потому что не нужно терять доли секунд на осмотр зала, выбор места и траектории до столика, да и официант уже знает, что она торопится, а потому сварил кофе к ее приходу – в пять пятьдесят пять. Это еще не завтрак по купону, но заказ он пробьет, как обычно, уже в шесть.

Рука холодна, взгляд пуст, а она сама будто давно отключилась от происходящего, и в каждую секунду с удивлением обнаруживает, что событие, которое она только что вписала в ежедневник, уже вот и происходит, и произошло, и она каким-то образом его уже описала для газеты, сняла, смонтировала. Всегда на «ты» – имени не запомнить, и здороваться на всякий случай со всеми, кто чуть дольше задерживает взгляд.

Лица и фигуры, слившиеся в неразличимое пятно, голоса, разные, но фальшивые, как один, сигналы несущихся мимо машин, мутные отсветы фонарей на выщербленном асфальте – смотри, чтобы бликов в кадре не было, ни года, ни месяца, только дни недели. Да, хорошо, конечно, я сверюсь со своим расписанием. Могу в среду с часу до двух, вместо обеда или в любой день поздно вечером. Да. После десяти. Отлично. И во всем этом неразличимом гуле вибрирующего мира пульсация собственного сердца – быстрее, быстрее, еще быстрее.

Ей все чаще снилось, как она бежит по сходящейся внутрь спирали, и конец неумолимо ближе, бежать все труднее, но теперь, уже попав в зону гравитации, не бежать невозможно. Она просыпалась от ужаса за пару минут до звонка будильника и жалела о том, что не доспала это время.

Катя понимала, что так дальше нельзя, и про «остановиться и отдохнуть», а потому злилась, когда ее пытались образумить. А ее постоянно пытались. Подружка, с восторгом порхавшая между полок с изящными шпильками, убеждала Катю примерить что-то поженственнее ее вечных скороходов на толстой подошве. Катя послушно примеряла, внезапно вспоминая, что она девочка, и даже покупала что-то, носила и через пару дней убирала в шкаф – для особенного случая. Но ничего особенного не происходило, да и не могло произойти – она не успевала. Не успевала в театр, в кино, на прогулку, даже еду она готовила глубоко за полночь – и сразу на несколько дней. Да и как можно было развлекаться, зная, что ее Нина, ее маленькая глупая сестричка, сейчас там? Нет, она наверняка сыта, одета и обута, хорошо учится, но она с матерью. И с каждой секундой отупляющее зомбирующее ее влияние усиливается. Что вырастет из ее милой и доброй девочки? Такая же упрямая тупоголовая лошадь с завода? Нет, Катя должна успеть. Как только Нине исполнится восемнадцать, она заберет ее к себе, устроит в лучший вуз, может быть, даже платно, а потому надо еще постараться, отправит в группу реабилитации, на какие-нибудь театральные курсы, на курсы развития фантазии и в школу креативности. Все это влияние, все эти зажимы психики, все, воспитанное в ней матерью, надо выветрить, сломать, рассеять. Катя купит ей красивую одежду, научит краситься и укладывать волосы, покажет, какой должна быть нормальная семья. Хорошо бы к этому моменту родить. Но пока не по карману, конечно. Деньги. На все нужны деньги. Много денег. И каждый раз, распахивая портмоне, Катя видела огромные черные глаза своей Нины под мутной пленкой – фотография обтрепалась по краям, но еще не выцвела. И каждый раз Катя повторяла свое обычное: «Потерпи, девочка моя, я тебя вытащу. Потерпи еще немного. Уже скоро».

И весь этот тяжелый вихрь, эта бешеная погоня за деньгами – в полном одиночестве. Не всегда, конечно. Случались какие-то романы, а когда-то у Кати даже был муж. Помощи от него она никогда не требовала, потому что нечестно – это ведь ее цели, ее карьера, ее сестра, он, в общем-то, не обязан. Но через пару лет все чувства выветрились, рассеялись в этом бешеном урагане, и осталась только мысль: нет, не тот.

Катя хорошо помнила, когда эта мысль впервые появилась. Она сидела к мужу спиной, старалась не смотреть, писала статью о модном нынче в ландшафтном дизайне исландском стиле и даже увлеклась, но все равно чувствовала, как медленно муж моет посуду, разбрызгивая воду по всей комнате, и потом украдкой оборачивается на Катю. И, убедившись, что она на него не смотрит, ставит сковородку обратно на плиту – якобы не заметил, а потому и не вымыл. Как он запихивает ногой под мойку склизкий кусочек чего-то разбухшего, вылетевший из раковины. А кусочек прилипает к его носку, и он возит носком по белому ламинату, стараясь отлепить кусочек, а потом все же запнуть его под мойку. Потом эта мысль стала возникать в голове острым угловатым комком все чаще и чаще.

Нет, Катя никогда не питала иллюзий, не разочаровалась, она сразу видела эту смесь лени с инфантильностью, видела, что и прогресс был колоссальный, она его практически вырастила: муж уже сам мыл посуду, иногда подметал у себя в комнате и складывал грязные вещи не обратно в шкаф, а в стиральную машину. Научился зарабатывать, ходить в магазин, следил за внешним видом. Он чувствовал себя мужчиной, оценивая пройденный путь, и, похоже, не верил, что Катя всерьез может его бросить. Не из-за сковородки же. А Катя сидела и понимала, что у нее больше нет ни чувств, ни желания помогать ему, ни объяснять, и уж тем более ссориться. Хочется запнуть его под мойку, как этот кусочек, и забыть. Просто очередная неудачная попытка.

Дальше стало хуже. Он почувствовал, что все разваливается, и решил принять меры. Когда кто-нибудь особенно приятный писал комментарий под Катиной фотографией, а Катя шутила в ответ, он входил в комнату, ставил чайник, а потом, развернувшись к Кате, соображал, как начать разговор, но, не умея аккуратно подвести, начинал с занимательного факта. К примеру, если ему не нравился новый Катин начальник, утонченный армянин, с которым Катя много смеялась про Кандинского, то он начинал с политической обстановки в Армении, ради чего даже прочитывал сводку новостей, потом переходил к знакомым армянам, которых ругал на ровном месте, выставляя поголовно подлецами и негодяями, а потом якобы изящно вворачивал: этот твой начальник, он ведь тоже… И далее следовал какой-то космической нелепости вывод из подмигивающего смайлика под фотографией.

Сначала Катя умилялась детским попыткам хитро отстоять территорию, потом начинала злиться, некогда было слушать всю эту многочасовую тираду ради того, чтобы узнать, что ее новый знакомый – урод и негодяй, что следует из пожелания доброго дня на Катиной страничке. Потом Катя просто уводила разговор в сторону и развлекалась тем, что не давала мужу ругать кого бы то ни было, тонко оправдывая президентов, политические события или рассказывая такой факт, после которого к теме было уже не вернуться. Тогда он уходил недовольный, но вскоре возвращался снова, придумав, как ему казалось, новый тонкий заход, и к пятому возвращению злился и орал, что Катя его совсем не слушает. Катя изумлялась и показывала на часы: он говорит третий час подряд. Тогда муж обижался как ребенок и начинал, заламывая руки, ныть, что Кате с ним неинтересно, и он по лицу ее видит, как ей скучно. Катя отвечала, что да, но это не потому, что ей в принципе с ним скучно. Просто он пришел сказать гадость про человека, которого не знает, и попытки контролировать ее окружение злят. После этого начинался очередной виток нытья и манипуляций. Это Катю злило еще больше. Она требовала по-честному. Тебе неприятно, что я так много говорю с начальником? Скажи мне об этом прямо, я буду говорить меньше. Тебе не нравится моя подруга, скажи мне, я не буду приглашать ее домой.

Он прекратил нападки на окружение и долго еще пытался заставить Катю ревновать, рассказывая про девушек на работе и в соцсетях, которые делают ему комплименты («Ты только не ревнуй, ладно?»). Кате было смешно. Потом все эти попытки ее загнуть прекратились, и муж, наконец, перешел к нормальной человеческой модели: любишь – хотя бы не огорчай. Начались диетические батончики в подарок, милые вещицы, попытки что-то сделать по дому, но все это Катю уже не радовало. Не могло радовать, потому что на самом деле ничего не изменилось. И завали он Катю вагонами подарков, он все равно прятал сковородку и запихивал мусор по углам. А это значило, что убирать это все Кате и муж все равно будет стараться ее обмануть в таких вот мелочах, но об отношении к ней это говорило слишком красноречиво. Не хочешь мыть – не мой. Только не прячь ради бога.

Лифт еле заметно дернулся и остановился. Оператор все это время говорил что-то, но Катя не слышала. Нет, она подумает об этом позже. В обед или перед сном, так и работу потерять можно. Сосредоточиться. Нужно сосредоточиться.

18:11. Вадим

Вадим вернулся домой, поставил водку в холодильник. Вынул макароны с курицей, погрел, медленно поужинал. Все было как всегда. Обычный одинокий вечер. Но осознание того, что он теперь не один, наполняло особой радостью. Тайна будто расцвечивала каждый его жест, каждое движение становилось теперь значительным и важным. У него уже было так в детстве. С котенком. Даже этот щекочущий привкус страха, налипающий к нёбу как холодный куриный жир.

Вадиму нравилось вспоминать. Он будто переживал заново то, что давно забыл, и все эти состояния, свои ощущения теперь казались интересным кинофильмом, в котором он был героем. Боли не осталось, только яркие кадры и радость от того, что все это закончилось.

Он вспомнил, как влетел во двор, громко хлопнув калиткой, повозился с замком, запер дверь изнутри на щеколду, поднялся на чердак и кинул котенка в сундук. Захлопнул крышку и торопливо спустился, чуть было не свалившись, отпер щеколду и побежал мыть руки.