Текст книги "Жак Казот"

Жерар де Нерваль
Жак Казот

I

Автор «Влюбленного дьявола» принадлежит к той категории писателей, которых мы, вслед за немцами и англичанами, стали называть юмористическими и которые вошли в нашу литературу лишь в качестве подражателей другим авторам. Четко-прагматический ум французского читателя с трудом воспринимает капризы чужого поэтического воображения, разве что оно заключено в традиционные и давно знакомые рамки сказки или балетного либретто. Аллегория нравится нам, басня – забавляет; наши библиотеки полны этих замысловатых примеров игры ума, предназначенных в первую очередь для детей, а затем для дам; мужчины снисходят до них лишь в минуты досуга. В XVIII веке у людей было много свободного времени, и никогда еще литературные фантазии и басни не пользовались таким успехом, как в ту пору. Величайшие писатели века – Монтескье, Дидро, Вольтер – убаюкивали и усыпляли своими очаровательными сказками общество, которое их же принципы должны были в самом скором времени разрушить до основания: автор «Духа законов» писал «Книдский храм»; основатель «Энциклопедии» развлекал дам и кавалеров «Белой птицей» и «Нескромными сокровищами», создатель «Философского словаря» изукрашивал «Принцессу Вавилонскую» и «Задига» чудеснейшими восточными фантазиями. Все это были выдумки, остроумнейшие выдумки и ничего более… чтобы не сказать, ничего более тонкого, причудливого и чарующего.

Но поэт, верящий в свои фантазии, повествователь, верящий в свою легенду, мечтатель, принимающий всерьез мечту, зародившуюся в глубинах его сознания, – вот редкость, невиданная в XVIII веке, в том веке, где аббаты-поэты вдохновлялись сюжетами языческой мифологии, а некоторые светские стихотворцы сочиняли басни, основанные на христианских таинствах.

Читатели того времени были бы весьма удивлены, узнай они, что во Франции появился остроумнейший и одновременно по-детски наивный автор, продолживший сказки «Тысячи и одной ночи» – этого великого, но незавершенного произведения, над переводом коего так долго бился господин Галлан; новый автор словно писал под диктовку арабских сказочников, и это отнюдь не выглядело ловким подражанием восточной прозе, но оригинальным и серьезным творением, созданным человеком, полностью проникшимся духом и верованиями Востока. Впрочем, следует заметить, что большинство сюжетов для своих сказаний Казот отыскал под пышными кронами пальм, растущих у подножия высоких холмов Сен-Пьера, – вдали от Азии, разумеется, но под столь же палящим солнцем. Нужно сказать, что ранние произведения этого в высшей степени оригинального писателя не принесли ему большой известности; она пришла к нему лишь по издании «Влюбленного дьявола» да нескольких песен и поэм, которые и составили Казоту славу блестящего автора; лучи этой славы озарили всю его жизнь, вплоть до ее трагического конца. Гибель его подчеркнула загадочность идей, которыми он руководствовался при создании почти всех своих произведений и которые придавали им особое, таинственное значение; постараемся же оценить их по достоинству.

О первых годах жизни Жака Казота известно немногое. Он родился в 1720 году в Дижоне и, подобно большинству просвещенных людей своего времени, учился в иезуитском коллеже. Один из его наставников, старший викарий Шалонского епископа господина де Шуазеля, помог ему перебраться в Париж и пристроил в администрацию министерства морского флота, где Казот в 1747 году дослужился до звания комиссара. Именно с этого времени он и начал понемногу заниматься литературой, особенно поэзией. В салоне его земляка Рокура собирались литераторы и художники, и Казот приобрел известность, прочитав там некоторые из своих басен и песен, свидетельствующих о недюжинном таланте, которым позднее будет отмечена скорее его проза, нежели поэзия.

После этого Казоту пришлось жить на Мартинике, куда он был назначен инспектором Подветренных Островов. Там он провел несколько лет, о которых мы мало что знаем; известно только, что местные жители любили и уважали его и что он женился на дочери главного судьи Мартиники, мадемуазель Элизабет Руаньян. Предоставленный по этому случаю отпуск позволил Казоту вернуться на какое-то время в Париж, где он опубликовал еще несколько поэм. К этому же периоду относятся и две песни, вскоре снискавшие широкую известность; они написаны в модном для того времени духе старинного романса или французской баллады, в подражание сьеру де Ла Моннуа. Песни эти явились одной из первых попыток воссоздать тот средневековый романтический или лирический настрой, которым наша литература пользовалась – и злоупотребляла! – много позже; замечательно, что уже в этой, далеко не совершенной форме явственно просматривается своенравный и яркий талант Казота.

Первая из песен озаглавлена «Бессонница доброй женщины» и начинается так:

 
В самом сердце дремучих Арденн
Мрачно замок на скалах молчит.
Там хоронится нежить у стен,
Воем ужас наводит в ночи.
Окон чернеют глазницы,
С криком зловещим взметаются птицы,
Видно, кричат не напрасно.
Страшно мне, милая, страшно![1]1
  Здесь и далее перевод стихов П. Васнецова.


[Закрыть]
 

С первых же слов можно признать в этой песне балладу, какие сочинялись поэтами Севера Франции, а главное, видно, что это серьезная фантастика, далекая от манерных сочинений Берни и Дора.

Простота стиля не исключает, тем не менее, особой, сочной и красочной поэтичности, отличающей многие строки этой баллады:

 
Воют оборотни у оград,
Слепо бродят у замка они.
Слышны стоны и цепи звенят,
Кровь течет и мелькают огни.
Боже, идти нету сил!
Крики глухие зовут из могил.
Видно, зовут не напрасно.
Страшно мне, милая, страшно!
 

Сир Ангерран, отважный рыцарь, возвращается из Испании. Проезжая мимо ужасного замка, он решает остановиться в нем. Тщетно пугают его рассказами о духах, там обитающих; он лишь смеется, велит слугам снять с себя сапоги, подавать ужин и стелить постель. В полночь начинается чертовщина, предсказанная ему добрыми людьми. От адского грохота содрогаются стены, зловещие огни пляшут в окнах, и, наконец, сильный порыв ветра распахивает двери и их створки расходятся с жутким, леденящим душу скрипом.

Некто, навеки проклятый и одержимый демонами, с замогильным воем проходит по зале:

 
Заливаясь в дымящийся рот,
Из глазниц вытекает металл.
Мраком сотканный гнусный урод
В сердце жертвы вонзает кинжал.
Мало! Вонзает вновь!
Черным потоком кровь
Хлынула вместо красной.
Страшно мне, милая, страшно!
 

Рыцарь Ангерран расспрашивает этих несчастных, кто виною их мучений.

– Сеньор, – отвечает дама с кинжалом, – я родилась в этом замке, я была дочерью графа Ансельма. Этот монстр, коего вы здесь видите и коего по воле неба я обязана мучить и терзать, состоял капелланом у моего отца и, на мое несчастье, влюбился в меня. Забыв о своем долге и положении и не будучи в силах соблазнить меня, он призвал дьявола и предался ему, дабы получить от него подмогу в сем гнусном деле. Каждое утро я ходила гулять в лес, там купалась я в прозрачных водах ручья.

 
Где озерная светлая гладь,
Юная роза цвела.
Невозможно ее не желать,
Так манила она и звала.
Чудится, будто она
Сладким соблазном полна,
С виду невинно-прекрасна.
Страшно мне, милая, страшно!
Приколю эту розу к виску,
Буду всех я пленять красотой.
Но едва прикоснешься к цветку,
Сердце шепчет в испуге: «Постой!
Коли не хочешь мук,
К ней не протягивай рук
С дьяволом роза согласна!»
Страшно мне, милая, страшно!
 

Роза эта, заговоренная дьяволом, одурманила красавицу, отдав ее на волю гнусного, похотливого капеллана. Но вскоре, опомнившись, она пригрозила ему все рассказать отцу, и тогда злодей ударом кинжала заставил ее умолкнуть навсегда.

Однако вдали слышится голос графа; он ищет свою дочь. Тогда дьявол, обернувшись козлом, приближается к злодею и говорит ему: «Садись на меня, дорогой друг, не бойся ничего, верный мой слуга!»

 
Черта он сжал меж колен.
Тот бьется под ним, но летит.
Растекается в воздухе тлен
И земля под ногами горит.
Только взлетели и вмиг
Граф приуныл и сник
Поздно скорбеть, все напрасно.
Страшно мне, милая, страшно!
 

Развязкою этого приключения было то, что сир Ангерран, свидетель сей адской сцены, машинально перекрестился, тем самым рассеяв духов. Что же до морали баллады, то она проста и призывает женщин опасаться тщеславия, а мужчин – дьявола.

Подобное подражание старинным католическим легендам, которое сегодня сочли бы не стоящим внимания пустяком, в те времена явилось неожиданно свежей новинкой в литературе; наши писатели долго еще следовали известному завету Буало, гласившему, что христианская вера не должна занимать украшений у поэзии; и действительно, всякая религия, попадающая в руки поэтов, очень скоро вырождается и утрачивает власть над душами. Но Казот, более суеверный, чем верующий, нимало не заботился о религиозных канонах. Впрочем, эта большая поэма, о которой мы здесь упомянули, и не претендовала на широкое признание; она годится лишь на то, чтобы указать намечающуюся тягу автора «Влюбленного дьявола» к особому виду поэзии – поэзии фантастической, которая после него опустилась до просто вульгарной.

Существует мнение, что романс этот был сочинен Казотом для его подруги детства, мадам Пауссонье, ставшей впоследствии кормилицей герцога Бургундского; она якобы попросила его сложить колыбельную для ее царственного питомца. Разумеется, Казот мог выбрать менее грустный сюжет с меньшим количеством мертвецов и привидений, но вскоре мы увидим, что этот писатель обладал печальным даром предвидеть и предсказывать несчастья. Второй романс того же периода под названием «Несравненные подвиги Оливье, маркиза Эдесского» также завоевал огромную популярность. Это подражание старинным рыцарским фаблио опять-таки выдержано в «народном» стиле.

 
Дочь графа де Тур больна.
Он, между тем, прознал,
Что в пажа влюблена она.
В гневе граф приказал:
«Пажа Оливье позвать.
На площади четвертовать!»
Няня, полночь звонят. Скорей
Постель для меня согрей!
 

Тридцать последующих куплетов посвящены подвигам пажа Оливье, который, будучи преследуем графом на суше и на море, множество раз спасает жизнь своему гонителю, повторяя ему при каждой встрече:

– Это я, ваш верный паж! А теперь прикажите меня четвертовать!

– Уйди с глаз моих! – неизменно отвечает ему упрямый старик, которого ничто не может растрогать, и Оливье в конце концов вынужден покинуть Францию, отправившись воевать в Святую землю.

Однажды, утратив всякую надежду на счастье, он решает положить конец своим горестям и умереть, но отшельник из Ливана принимает его у себя, утешает, а затем показывает в чаше с водой, как в магическом зеркале, все, что происходит в Турском замке: его возлюбленная чахнет в темнице – «в грязи, средь мерзких жаб»; его ребенок брошен в лесу, где его вскормила лань; а Ричард, герцог Бретонский, объявил войну графу де Тур и осадил его замок. Забыв об обиде, Оливье спешит в Европу, дабы спасти отца своей возлюбленной, и поспевает как раз в тот миг, когда осажденные уже готовы сдаться.

 
Рубятся – искры летят!
На смерть, не дрогнув, идут.
В город ворваться хотят,
Но там их защитники ждут.
Голод стоит за спиной,
Не спрячешься за стеной.
Няня, полночь звонят. Скорей
Постель для меня согрей!
Вот он – Оливье лихой!
Копьем воздетым грозит,
Он ломает его рукой
И двумя супостатов разит.
Ударов его не сдержать,
Придется бретонцам бежать.
Няня, полночь звонят. Скорей
Постель для меня согрей!
 

Это с виду простое стихотворение не лишено некоторого блеска, но главное, что поразило тогдашних знатоков поэзии, был причудливый сюжет, в котором Монкриф, знаменитый историограф кошек, разглядел основу, годную для поэмы.

Казот все еще считался скромным автором нескольких песенок и басен; благоприятный отзыв академика Монкрифа разбудил его воображение и, по возвращении на Мартинику, он переработал сюжет об Оливье в прозаическую поэму, перемежая в ней рыцарские темы с комическими и авантюрными ситуациями на манер итальянских авторов. Произведение это не отличается большими литературными достоинствами, но читается с удовольствием, и стиль его выдержан безупречно.

(Можно также упомянуть написанного в то же время «Неожиданного лорда» – английскую новеллу с весьма «интимным» сюжетом и интереснейшими подробностями.)

Впрочем, не следует думать, будто автор этих забавных фантазий пренебрегал своими прямыми обязанностями чиновника; мы располагаем его собственноручно написанным докладом, адресованным в министерство Шуазеля; в нем он крайне серьезно перечисляет обязанности комиссара морского флота и предлагает некоторые нововведения в служебном кодексе – с усердием, несомненно оцененным по достоинству его начальством. К этому можно добавить, что во время нападения англичан на колонию, то есть в 1749 году, Казот развил бурную деятельность и выказал даже познания в военной стратегии при вооружении и укреплении форта Сен-Пьер. Атака неприятеля была отбита, невзирая на высаженный англичанами десант.

Однако смерть брата заставила Казота вторично вернуться во Францию; унаследовав от покойного все его состояние, он не замедлил испросить отставку, каковая и была ему предоставлена в самых лестных выражениях и в звании генерального комиссара флота.

II

Казот привез во Францию свою жену Элизабет и для начала расположился в доме покойного брата в Пьерри, близ Эпернэ. Твердо решив не возвращаться больше на Мартинику, супруги продали все свое имущество тамошнему главе иезуитской миссии отцу Лавалету, образованнейшему человеку, с которым Казот много лет поддерживал самые сердечные отношения. Тот выдал Казоту вексель, который следовало учесть в парижской торговой компании иезуитов.

По векселю предстояло получить пятьдесят тысяч экю; Казот предъявляет бумагу – компания опротестовывает ее. Руководители компании заявляют, что отец Лавалет пустился в рискованные спекуляции и потому они не могут учесть вексель. Казот, вложивший в этот документ все свое состояние, был вынужден подать в суд на своих бывших наставников, и процесс этот, принесший много страданий его религиозной и монархической душе, стал первым в серии всех последующих, которые обрушились позже на общество Иисуса, приведя его к гибели.

Так судьба впервые коснулась суровым перстом этого необыкновенного человека. Не приходится сомневаться в том, что с этого момента его религиозные убеждения сильно пошатнулись. Успех поэмы об Оливье побудил его к дальнейшему сочинительству; вскоре появился «Влюбленный дьявол».

Это произведение славится по многим причинам; оно выделяется среди других творений Казота своим очарованием и ювелирной отделкой деталей, но, главное, превосходит их оригинальностью концепции. Во Франции, а особенно за границей книга эта стала предметом пристального изучения и породила множество подражаний.

Феномен этого литературного произведения неотрывно связан с социальным слоем, к которому принадлежал его автор; нам хорошо известен античный прообраз подобных сочинений, также проникнутых мистицизмом и поэтичностью, – это «Золотой осел» Апулея. Апулей, посвященный в культ богини Исиды, ясновидец-язычник, полускептик, полуверующий, искавший под обломками погибших мифологий следы древних суеверий; Апулей, объяснявший басни символами, чудеса – неясным определением тайных сил природы, а миг спустя сам насмехавшийся над собственной доверчивостью; Апулей, то и дело прибегавший к иронической усмешке, сбивающей с толку читателя, готового принять его всерьез, – вот кто был родоначальником этого семейства писателей, которое может еще по праву принять в свои ряды автора «Смарры» – этой античной грезы, этого поэтического воплощения самых потрясающих феноменов кошмара.

Многие читатели увидели во «Влюбленном дьяволе» всего лишь забавную небылицу, похожую на множество подобных произведений той поры и достойную занять место в «Кабинете фей». Самое большее, на что он мог бы, по их мнению, претендовать, – это встать в один ряд с аллегорическими сказками Вольтера; с таким же успехом можно сравнивать мистическое творчество Апулея с мифологическими фацециями Лукиана. «Золотой осел» долго служил темой символических теорий философов Александрийской школы; даже христиане относились к этой книге с уважением: сам святой Августин почтительно называет ее опоэтизированной формой религиозного символа. «Влюбленный дьявол» вполне достоин не меньших похвал и являет собою значительный шаг вперед в развитии творческой манеры и писательского таланта Казота.

Таким образом этот человек, известный вначале как изысканный поэт школы Маро и Лафонтена, затем как наивный сказочник, увлекающийся то сочностью старинных французских фаблио, то ярким причудливым колоритом восточной сказки, введенной в моду благодаря успеху «Тысячи и одной ночи», и, наконец, следующий более вкусам своего века, нежели собственной фантазии, вступил на самый опасный путь литературной жизни – иными словами, начал принимать всерьез собственные выдумки. Правду сказать, это было несчастьем и славой величайших авторов той эпохи; они писали собственными слезами, собственной кровью; они безжалостно предавали, в угоду вульгарным вкусам читающей публики, тайны своего духа и сердца; они играли свою роль с той же истовой серьезностью, с какой некогда актеры античности обагряли сцену настоящей кровью для развлечения всемогущего плебса.

Но кто мог бы предположить в этом веке всеобщего неверия, когда само духовенство едва ли не насмехалось над верой, существование поэта, любовь которого к чисто аллегорическому чуду мало-помалу завлекла его в бездну самого искреннего и пылкого мистицизма?!

Книги, посвященные каббале и оккультным наукам, изобиловали в тогдашних библиотеках; самые странные и нелепые средневековые суеверия возрождались в форме остроумной, легковесной притчи, способной примирить эти подновленные идеи с благожелательным вниманием фривольной публики, полунечестивой, полуверующей наподобие патрициев Греции и Рима времен упадка. Аббат Виллар, дом Пернетти, маркиз д'Аржан популяризировали тайны «Эдипа Египетского» и ученые грезы флорентийских неоплатоников. Пико делла Мирандола и Марсилио Фичино возрождались в новом обличии в духе XVIII века, – в «Графе де Кабалисе», в «Каббалистических письмах» и прочих образцах трансцендентной философии, приспособленной для светских салонов. Героиня «Влюбленного дьявола» – именно из этой компании шаловливых домашних духов, описанных Беккером в статье «Инкуб» или «Суккуб» в альманахе «Зачарованный мир».

Слегка зловещая роль, которую автор в конце концов заставил играть очаровательную Бьондетту, позволяет думать, что в это время он еще не был посвящен в тайны каббалистов или иллюминатов: ведь они всегда тщательно отделяли духов стихий – сильфов, гномов, ундин или саламандр – от ужасных пособников Вельзевула. Однако рассказывают, что малое время спустя после публикации «Влюбленного дьявола» к Казоту явился таинственный незнакомец с внушительной и уверенной осанкою, с лицом, осунувшимся от занятий наукой; коричневый плащ скрывал статную высокую его фигуру.

Он попросил Казота о приватной беседе и, оставшись с хозяином наедине, сделал несколько таинственных знаков, к каким прибегали посвященные, дабы признать друг друга.

Удивленный Казот спросил незнакомца, не немой ли тот, и попросил разъяснений. Но пришедший вместо ответа лишь сообщил своим знакам еще большую загадочность.

Казот не смог сдержать нетерпения. «Простите, месье, – сказал тогда незнакомец, – но я полагал вас одним из наших, притом самых высоких степеней посвящения».

– Я не знаю, что вы имеете в виду, – отвечал Казот.

– Но если это не так, то откуда же почерпнули вы те идеи, коими проникнут ваш «Влюбленный дьявол»?

– Да из головы, откуда же еще?!

– Возможно ли?! Все эти заклинания среди развалин, эти тайны каббалы, эта оккультная власть человека над духами воздуха, эти поразительные рассуждения о магическом могуществе цифр, о воле, о фатальности бытия… неужто вы сочинили все это сами?

– Я много читал, хотя, признаюсь, без всякой системы, без направления…

– И вы даже не франкмасон?

– Даже не франкмасон.

– Тогда знайте, месье, что либо по внушению свыше, либо по чистой случайности вы проникли в тайны, доступные лишь посвященным первой степени; думаю, в дальнейшем вам было бы разумнее воздержаться от подобных откровений.

– Как! Неужто я сделал это? – в испуге вскричал Казот. – Но я заботился лишь о том, чтобы развлечь читателей и доказать, что следует остерегаться козней дьявола!

– Откуда же вы взяли, что наша наука имеет хоть какое-нибудь отношение к князю Тьмы? А ведь именно к такой мысли приводит читателей ваша опасная книга. Я принял вас за нашего собрата, предавшего тайны общества по мотивам, которые и решил выяснить. Но коль скоро вы, как я вижу, профан, не ведающий о нашей высшей цели, я берусь наставить вас, посвятив в тайны того мира, который окружает нас со всех сторон и в который вы проникли единственно благодаря вашей интуиции.

Разговор их затянулся надолго; биографы расходятся в подробностях, но все они единодушно констатируют внезапный переворот, что произошел с тех пор в убеждениях Казота, невольно ставшего адептом этого загадочного учения; он даже не подозревал о том, что представители его все еще существуют. Он признал, что выказал в своем «Влюбленном дьяволе» непростительную строгость к каббалистам, о коих имел весьма смутное представление, и что их обряды, вероятно, не были такими уж пагубными, как он их там представил. Он даже покаялся в том, что слегка оклеветал невинных духов, населяющих и оживляющих срединные области воздуха, приписав им сомнительную сущность духа женского пола, отзывающегося на имя Вельзевул.

– Узнайте же, – сказал ему посвященный, – что отец Кирхер, аббат Виллар, а также многие другие знатоки данного вопроса давно уже доказали полную невинность этих духов с точки зрения христианского учения. Еще в Капитуляриях Карла Великого они упоминались как существа, принадлежащие к небесной иерархии; Платон и Сократ, наимудрейшие из греков, а также Ориген, Эвсебий и святой Августин, эти светочи церкви, единодушно согласились различать власть духов стихий от власти сынов бездны.

Этого оказалось более чем достаточно, чтобы убедить Казота, который, как мы увидим позже, применил эти идеи – но не к своим книгам, а к собственной жизни и не изменял им до конца дней.

Казот стремился загладить указанную ему оплошность тем старательнее, что в ту пору было весьма опасно навлечь на себя ненависть иллюминатов – многочисленных, могущественных и разделенных на великое множество сект, обществ и масонских лож, сообщавшихся меж собою по всему королевству. Казоту, обвиненному в раскрытии перед профанами тайны инициации, угрожала та же судьба, что аббату Виллару, который в «Графе де Кабалис» позволил себе потешить любопытных читателей, изложив им в полушутливой форме все догматы розенкрейцеров о мире духов. В один прекрасный день аббата нашли убитым на Лионской дороге; виновными в этом загадочном злодеянии оставалось считать разве что сильфов или гномов. Впрочем, Казот не особенно противился советам явившегося к нему посвященного еще и потому, что по складу ума был весьма привержен подобным идеям. Путаница в мыслях – результат беспорядочного чтения – утомляла его самого; хотелось прилепиться к какой-нибудь стройной системе убеждений. Одна из таких систем – учение мартинистов, в общество которых он и вступил, – была завезена во Францию неким Мартинесом Паскуалесом и являла собою просто обновленные каббалистические ритуалы XI века – последние отзвуки учения гностиков, в котором отдельные положения еврейской метафизики сочетались с темными теориями философов Александрийской школы.

Лионская школа, к которой отныне принадлежал Казот, проповедовала, по Мартинесу, что ум и воля суть единственные активные силы природы, откуда следовал вывод: для изменения любых явлений достаточно лишь сильно захотеть и властно приказать. Далее: размышляя над собственными идеями и отвлекаясь от всего, имеющего отношение к внешнему миру и к телу, человек может возвыситься до безупречного постижения космической субстанции и достичь той власти над духами, секрет коей содержался в «Тройном принуждении ада» – всемогущем заклинании, принятом у каббалистов средневековья.

Мартинес, буквально наводнивший Францию масонскими ложами, подчиненными его ритуалу, уехал в Санто-Доминго и там умер; его учение, таким образом, не смогло сохраниться в первозданной чистоте и вскоре модифицировалось, восприняв идеи Сведенборга и Якова Бёме, хотя их весьма затруднительно было соединить в одной доктрине. Знаменитый Сен-Мартен, один из самых молодых и пылких неофитов, особенно увлекся принципами Бёме. В это время Лионская школа уже влилась в общество Филиалетов, куда Сен-Мартен вступить отказался, мотивируя это тем, что оно отдает предпочтение науке о душах, по Сведенборгу, но не о духах, по Мартинесу.

Позже, повествуя о своей жизни среди иллюминатов Лиона, этот известнейший теософ писал: «В школе, где я учился четверть века тому назад, общения всех видов были весьма частым явлением; я получил свою долю, как и многие другие. Во время них знаки Искупителя проявлялись зримым образом; я был подготовлен к этому еще при инициациях. Но, – добавлял он, – опасность этих инициации состоит в том, что человек выдается на волю неистовых духов; и я не могу поручиться за то, что формы, со мною сообщавшиеся, были истинными».

Опасность, которой боялся Сен-Мартен, как раз и грозила Казоту; вполне вероятно, что она навлекла на него величайшие несчастья. Еще долго его верования отличались мягкостью и терпимостью, видения оставались радостными и светлыми; именно в эти несколько лет он и сложил свои новые арабские сказки; их постоянно путали с книгой «Тысячи и одной ночи», которую они продолжали, вот почему они не принесли автору вполне заслуженной славы. Главные из них: «Неизвестная дама», «Сказка о рыцаре», «Наказанная неблагодарность», «Сила судьбы», «Симустафа», «Вороватый калиф» (послуживший сюжетом для «Багдадского калифа»), «Любовник звезд» и, наконец, «Маг, или Маграбинец» – интереснейшая сказка, полная очаровательных бытовых зарисовок.

Все эти произведения отличают изящество стиля и любовь к мельчайшим подробностям; что же до богатства воображения автора, то здесь он ни в чем не уступает настоящим восточным сказочникам; правда, частично это объясняется тем, что многие их сюжеты пересказаны Казоту неким арабским монахом по имени дом Шави.

Теория о духах стихий, столь дорогая всякому мистическому воображению, в равной степени приложима, как известно, и к восточным верованиям; бледные призраки, различимые среди северных туманов разве лишь при галлюцинациях или головокружениях, там, на Востоке, окрашиваются в яркие, блестящие тона щедрой южной волшебной природы. В «Сказке о рыцаре» – необыкновенно поэтичном произведении – Казот особенно удачно соединил романтический вымысел с теорией различения добрых и злых духов, умело обновленной каббалистами Востока. Духи Света, подчиненные Соломону, завязывают жестокую битву с приспешниками Иблиса; талисманы, заклинания, кольца, усеянные звездами, магические зеркала – все это волшебное и пестрое множество аксессуаров арабских фаталистов сплетается там в причудливые узоры, послушно следуя логике и порядку Востока. Герой некоторыми чертами походит на египетского посвященного из романа «Сет», пользовавшегося тогда невиданным успехом. Та часть романа, где он переходит, подвергаясь тысячам опасностей, гору Каф – вечный дворец властелина духов Соломона, – являет собою азиатскую версию испытаний Изиды; таким образом приверженность одним и тем же идеям проявляется, и не раз, в самых различных формах.

Но все сказанное вовсе не означает, что Казот занимался лишь этим видом литературы; большое количество его произведений принадлежит к обычным жанрам. Он обрел некоторую известность как баснописец и, посвящая свою книгу басен Дижонской академии, озаботился вспомнить об одном из своих предков, который во времена Маро и Ронсара внес определенный вклад в развитие французской поэзии. В те годы, когда Вольтер публиковал поэму «Женевская война», Казоту пришла забавная мысль добавить к первым шести песням неоконченной поэмы седьмую, в том же стиле; читатели приписали ее самому Вольтеру.

Мы еще не говорили о его песнях, носящих отпечаток особого, лишь Казоту свойственного духа. Напомним самую известную из них – «О, май, прелестный месяц май!»:

 
Лишь только май зажжет рассвет,
Я на порог твоих покоев
Приду и положу букет
Обворожительных левкоев
В наивной утренней красе,
В ночной сияющей росе.
 

И далее в том же ключе. Песенка эта, с ее наивными и одновременно манерными прикрасами добрых старых времен, напоминает изящную роспись веера.

Почему бы не вспомнить еще и очаровательное рондо «Всегда любить вас!» или вот эту веселую вилланель, несколько куплетов из которой мы приведем здесь:

 
Ах, не дадите прожить мне легко вы!
Тяжки, Тереза, ваши оковы.
Нет, не дадите прожить мне легко вы,
Сбросить не в силах я ваши оковы.
Затем на чулках моих дыры видны,
Что я на коленях стою без вины,
Хотя мои чувства, Тереза, прочны,
Свидания с вами, конечно, вредны.
Ах, не дадите прожить мне легко вы…
… Имеешь пять сотен – не пропадешь.
Но коли, Тереза, к вам попадешь,
В рваном кармане останется грош
И время прошедшее вспять не вернешь,
Ах, не дадите прожить мне легко вы…
… Вы – совершенство в двадцать лет!
Но, помня, Тереза, ваш дивный портрет,
Не скажет никто через двадцать лет,
Что вам, мадам, только двадцать лет, о нет!
Ах, не дадите прожить мне легко вы…
 

Мы уже говорили о том, что «Опера Комик» обязана Казоту сюжетом «Багдадского калифа»; его «Влюбленный дьявол» также был представлен в этом жанре под названием «Инфанта из Заморы». Вероятно, именно в связи с этим представлением один из шуринов Казота, гостивший несколько дней в Пьерри, упрекнул его в том, что он не пробует себя в театре, расхваливая оперу-буфф как блестящий, но необычайно трудный жанр. «Дайте мне ключевое слово, – отвечал Казот, – и завтра же я представлю вам либретто, к которому не придерется самый строгий критик».

В этот момент его собеседник увидел входящего крестьянина в сабо. «Вот вам слово – сабо! – воскликнул он, – сочините-ка пьесу на это слово!» Казот попросил оставить его одного; некий странный господин, тем вечером гостивший у него в доме, предложил свои услуги в качестве композитора, пока Казот будет сочинять либретто. Это был Рамо, племянник великого композитора, чью причудливую жизнь Дидро описал нам в своем диалоге-шедевре – единственной современной сатире, которую можно сопоставить с сатирами Петрония.