Автор книги: Жерар де Нерваль
Жанр: Зарубежная образовательная литература, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
II. НЕВОЛЬНИЦЫ
ВОСХОД СОЛНЦА
Какие неожиданности преподносит нам жизнь! Каждое утро, еще не очнувшись от сна, пока разум постепенно вытесняет фантастические ночные видения, я ощущаю, что для меня, истинного парижанина, было бы естественно, разумно и привычно пробудиться под серым небом от грохота колес по мостовой в какой-нибудь унылой комнате с громоздкой мебелью, где воображение бьется о стекла, словно попавший в плен мотылек. И каждое утро я испытываю все большее удивление, когда, просыпаясь за тысячу лье от родины, медленно вбираю в себя еще не осознанные впечатления от мира, являющего собой полную противоположность нашему. Голос турка, поющего на минарете соседней мечети; звон колокольчика и тяжелая поступь верблюда, проходящего мимо окон, а иногда его оглушительный рев; неясный шорох и свист, от которых оживают и дерево, и камень, и сам воздух; торопливая заря, повторяющая на потолке прихотливое кружево оконных решеток; утренний ветер, несущий пряные ароматы, приподнимающий занавеску над дверью, позволяя увидеть колышущиеся кроны пальм над оградой, – все это изумляет и наполняет меня восторгом или… печалью, смотря по настроению. Я не возьмусь утверждать, что вечное лето делает жизнь неизменно радостной. Черное солнце меланхолии, роняя мрачные блики на чело грезящего ангела работы Альбрехта Дюрера[19]19
Дюрер Альбрехт (1471–1528) – немецкий живописец и график, основоположник немецкого Возрождения.
[Закрыть], восходит порою не только над яркими долинами Нила, но и над берегами Рейна, среди холодных ландшафтов Германии. И хотя на Востоке не бывает туманов, дневной свет застилает унылая пелена пыли.
Муэдзин, взывающий с минарета. Художник Жан Леон Жером
Изредка я поднимаюсь на террасу своего дома в коптском квартале, чтобы увидеть первые лучи солнца, озаряющие равнину Гелиополя и склоны аль-Мукаттама, где между Каиром и Матарией раскинулся Город мертвых. Что за прекрасное зрелище! Солнце понемногу расцвечивает купола и изящные арки надгробий, воздвигнутых в память о трех династиях халифов, суданов и султанов, которые правили Египтом с 1000 года. Уцелел лишь один обелиск разрушенного храма Солнца, он один, словно забытый часовой, стоит на равнине, возвышаясь в чаще пальм и смоковниц, притягивая к себе взоры бога, которому некогда поклонялись у его подножия.
У зари в Египте нет тех изумительных алых оттенков, которыми любуешься на Кикладах или на побережье Кандии; лишь зыбкий свет предвещает появление солнца, которое неожиданно загорается на краю неба; иногда кажется, что оно бессильно сбросить свой тяжелый сероватый саван, и оно предстает бледным, лишенным лучей, словно Осирис из подземного царства; его бесцветные отблески наполняют унынием тусклое небо, которое становится похоже на затянутое тучами небо Европы, но, вместо того чтобы исторгнуть дожди, оно вбирает в себя всю влагу.
Густая пыль, заволакивающая горизонт, никогда не превращается в облака, несущие свежесть, подобно нашим туманам: красному диску солнца, достигшего зенита, словно вышедшему из ливийской кузницы бога Птаха, с трудом удается пробиться сквозь пепельно-серую пелену.
В такие минуты начинаешь понимать, откуда эта глубокая грусть, пронизывающая воспоминания о древнем Египте, это вечное обращение к страданиям и могилам, запечатленное в памятниках.
Именно Тифон на какое-то время берет верх над милостивыми богами: он разъедает глаза, иссушает легкие, насылает тучи насекомых на поля и сады.
Они летят, словно посланцы смерти и голода, и все вокруг становится черно; сперва я принял их за стаи птиц, потому что ни разу в жизни не видел ничего подобного. Абдулла, поднявшийся вместе со мной на террасу, описал в воздухе круг своим длинным чубуком, и две или три саранчи упали на пол. Он покачал головой, разглядывая этих зелено-розовых насекомых, и сказал мне:
– Вы никогда их не пробовали?
Я не смог удержаться от брезгливого жеста при мысли о подобном кушанье, однако говорят, что, если у саранчи оторвать крылья и лапки, по вкусу она напоминает океанских креветок.
– Как только ее не используют в пустыне! – сказал Абдулла. – Ее жарят, солят, и тогда она чем-то напоминает копченую сельдь, а вместе с отварным просом получается изысканное блюдо.
– Кстати, нельзя ли будет готовить мне дома какие-нибудь блюда египетской кухни? – спросил я. – Крайне утомительно дважды в день ходить в отель.
– Вы правы, – сказал Абдулла, – нужно нанять вам повара.
– А разве бербериец ничего не умеет?
– Ничего. Он взят сюда, чтобы открывать дверь и содержать дом в чистоте, вот и все его обязанности.
– Ну а вы сами не могли бы разжечь огонь и приготовить что-нибудь из куска мяса?
– Это я-то? – вскричал Абдулла, глубоко оскорбленный. – Нет, месье, я не умею делать ничего подобного.
– Очень обидно, ведь мы могли бы сегодня пообедать саранчой, – пошутил я, – но, говоря серьезно, я хотел бы питаться дома. В городе много мясных лавок, продаются фрукты, рыба… Не могу понять, разве мое желание невыполнимо?
– Да нет ничего проще: возьмите повара. Но учтите, европейский повар будет вам стоить талер в день. Даже сами беи, паши, да и владельцы отелей не всегда могут найти для себя таких поваров.
– Мне нужен такой, который готовил бы местные кушанья.
– Прекрасно! Мы найдем такого повара у месье Жана. Это ваш соотечественник, он содержит кабачок в коптском квартале, и у него собираются все те, кто сейчас не у дел.
МЕСЬЕ ЖАН
Месье Жан – один из доблестных обломков нашей египетской армии[20]20
Корпус французских войск численностью 38 000 человек, которые во главе с Бонапартом вторглись в Египет в 1798 г. Капитулировали в 1801 г..
[Закрыть]. Он был в числе тех тридцати французов, которые после поражения пошли на службу к мамлюкам.
В течение нескольких лет у него, как и у всех остальных, был свой дворец, жены, лошади, рабы; во время истребления этого могучего воинства его, как француза, пощадили, но пришлось вернуться к цивильной жизни, и все его богатство вскоре пошло прахом. Он задумал открыть кабачок и торговать там вином, в то время еще неизвестным в Египте, поскольку христиане и евреи употребляли лишь водку, арак и бузу – разновидность пива. С тех пор вина, завезенные с Мальты, из Сирии и с островов Архипелага, составляют конкуренцию этим алкогольным напиткам, а каирские мусульмане, по-видимому, не особенно негодуют из-за подобного новшества.
Месье Жан одобрил мое решение отказаться от отеля, но, сказал он мне, вам придется преодолеть много трудностей, если будете содержать дом. В Каире нужно иметь столько слуг, сколько существует видов деятельности в домашнем хозяйстве. Каждый слуга из самолюбия будет заниматься только одним делом, к тому же все они так ленивы, что в этом даже нельзя усмотреть какого-либо расчета. Любая сложность утомляет их или вообще ускользает от их внимания; многие слуги могут даже бросить вас, как только получат достаточно денег, чтобы провести несколько дней в полном безделье.
– Как же поступают местные жители?
– Они позволяют слугам действовать как им заблагорассудится и для каждого дела нанимают двух-трех человек. У эфенди всегда есть секретарь (кятиб ас-сирр), казначей (хазандар), слуга, чтобы набивать трубку (чубукджи), силяхдар, чтобы носить за ним оружие, серраджбаши, чтобы вести лошадь, кафеджибаши, чтобы готовить ему кофе, где бы он ни остановился, не считая ямаков, которые должны всем прислуживать. В самом же доме нужны другие слуги, потому что портье не захочет заниматься уборкой квартиры, а повар не будет варить кофе; нужен даже специальный водонос. Вместе с тем, когда вы будете платить им пиастр или полтора в день, то есть от двадцати пяти до тридцати сантимов, все эти бездельники будут смотреть на вас как на великодушнейшего господина.
Курильщики на улице Каира
– И все-таки, – возразил я, – эти расходы не составляют тех шестидесяти пиастров, которые нужно ежедневно платить за отель.
– Но содержать дом так хлопотно для европейца! Ни один не выдерживает.
– Попробую. Это весьма поучительно.
– Вам будут готовить ужасную еду.
– Зато я познакомлюсь с местной кухней.
– Придется завести счетные книги и торговаться по любому пустяку.
– Таким образом я выучу язык.
– Что ж, попробуйте, я пришлю вам самых честных слуг, а вы выберете.
– Они что, все склонны к воровству?
– По большей части просто жулье, – сказал мне старый вояка, вспомнив солдатский язык, – на воровство у египтян… просто духу не хватит.
Я нахожу, что европейцы слишком презирают несчастный египетский народ. Франки из Каира, которые пользуются теми же привилегиями, что и турки, разделяют этот предрассудок. Этот народ беден, безусловно, невежествен и привык к унижениям за годы рабства. Египтяне предпочитают созерцать, нежели действовать; они скорее сообразительны, чем предприимчивы; но мне они кажутся добрыми и по характеру напоминают индусов – может быть, из-за того, что тоже употребляют почти исключительно растительную пищу.
Простившись с месье Жаном, я пересек площадь Эзбекия, чтобы попасть в отель «Домерг». Площадь широко раскинулась между городской стеной и первой линией домов коптского и франкского кварталов, со множеством прекрасных дворцов и отелей. Особенно знамениты два дома: один, где был убит Клебер, и другой, где происходили заседания Египетского института. Небольшая роща из смоковниц и фиговых деревьев связана с именем Бонапарта, потому что была посажена по его приказу. Во время паводка вся эта площадь бывает залита водой и ее бороздят небольшие лодки и раскрашенные и раззолоченные джермы, принадлежащие владельцам соседних домов. Это ежегодное превращение городской площади в озеро не мешает тому, что в остальное время года здесь разбивают бахчи, огороды, сады и прорывают каналы. Я видел там множество феллахов, занятых рытьем каналов; мужчины копали, а женщины уносили землю в корзинах из рисовой соломы. Среди женщин были совсем юные девушки, одетые в синие рубахи, а девочки до восьми лет бегали голые, как это принято в деревнях по берегам Нила. Надзиратели с палками в руках наблюдали за работой и изредка осыпали ударами менее проворных. Всеми же командовал человек, по-видимому военный, в красном тарбуше, с кавалерийской саблей на боку, в грубых сапогах со шпорами, в руках он держал плеть, свитую из кожи гиппопотама. Она предназначалась для благородных плеч надзирателей, как их палки – для спин феллахов.
Заметив, что я остановился и смотрю на несчастных девушек, согнувшихся под тяжестью корзин с землей, надзиратель обратился ко мне по-французски. Оказалось, что это еще один мой соотечественник. Меня вовсе не приводили в умиление удары палками, которые надзиратели – хотя и довольно вяло – раздавали мужчинам: в Африке на этот счет совсем иные, чем у нас, взгляды.
– Но почему же, – спросил я, – нужно заставлять работать этих женщин и детей?
– Их никто к этому не принуждает, – ответил мне надзиратель-француз, – просто их отцы или мужья предпочитают, чтобы они работали у них на глазах, а не ходили одни по городу. Они зарабатывают от двадцати пара до пиастра в зависимости от выносливости. Один пиастр (двадцать пять сантимов) обычно платят мужчинам за день.
– Но почему некоторые мужчины закованы в цепи? Это каторжники?
– Это бездельники, они предпочитают спать или сидеть в кофейнях и слушать всякие истории, чем приносить пользу.
– На что же они живут?
– Здесь, на Востоке, нужно так немного! Ведь при необходимости они всегда могут украсть где-то в полях или в садах овощи или фрукты. Правительство затрачивает немало усилий, чтобы осуществить самые необходимые работы, но когда дело и впрямь не терпит отлагательств, войскам приказывают оцепить квартал или перегородить улицу, и всех прохожих задерживают, связывают и приводят к нам, вот и все.
– Как! Всех без исключения?
– Разумеется, всех, однако почти каждый из задержанных может каким-то образом освободиться. Турки и франки заметно выделяются из толпы. Ну а что касается остальных, то те, у кого есть деньги, откупаются от принудительных работ; а других освобождают их хозяева или начальники. Оставшихся же разбивают на группы, и они работают в течение нескольких недель или нескольких месяцев в зависимости от объема работ.
Что сказать обо всем этом? В Египте все еще царят нравы средневековья. Только раньше отработки делались в пользу мамлюкских беев, теперь же наша – единственный хозяин. Падение мамлюков привело лишь к отмене личной зависимости, только и всего.
ХАВАЛИ
Отобедав в отеле, я отправился в одну из самых красивых кофеен на улице Муски. Там я впервые увидел, как танцуют альмеи. На мой взгляд, сцене недоставало декораций.
Подобные кафе в псевдовосточном стиле встречаются только в Париже. Представьте себе убогую лавчонку, беленную известью, где вместо арабесок на стенах без конца повторяется один и тот же рисунок: часы, стоящие на лугу между двумя кипарисами. Остальное убранство состоит из зеркал, тоже нарисованных на стене, которые как бы отражают отблески, падающие от масляных ламп, прикрепленных к пальмовой жерди, вечером это создает довольно необычный эффект.
Гавази в Каире. Художник Давид Робертс
Около жестких деревянных диванов, расставленных вдоль стен, стоят пальмовые скамейки, служащие подставкой для ног курильщикам, которым время от времени приносят уже упоминавшиеся мною изящные крохотные чашечки (финджан). Именно здесь феллах в синей рубахе, копт в черном тюрбане или бедуин в полосатом плаще сидят на диванах рядом с франками, не испытывая ни удивления, ни неприязни. Кафеджи знает, что франкам в кофе нужно класть сахар, и вся компания посмеивается над этой странностью. Один из углов кофейни занимает плита – самое дорогое убранство. Ниша над плитой выложена расписными фаянсовыми плитками и отделана гирляндами, раковинами и чем-то еще, с виду напоминающим немецкие сковородки. Плита всегда заставлена огромным количеством кофейничков из красной меди, каждый из которых рассчитан только на одну чашечку величиной не более яичной скорлупки.
Вот в облаках табачного дыма появились альмеи. Они поразили меня блестящими тюбетейками на заплетенных в косы волосах. Они притоптывали каблучками, отбивая ритм; на поднятых вверх руках позвякивали колокольчики и браслеты, они сладострастно покачивали бедрами, а под прозрачным муслином между кофточкой и роскошным, спадающим на бедра, как у Венеры, поясом виднелась полоска обнаженного тела. Эти обворожительные особы так быстро кружились, что было почти невозможно разглядеть их лица.
Они ударяли в маленькие цимбалы, размером не более кастаньет, звуки которых почти заглушала примитивная мелодия, выводимая флейтой и тамбурином. Две гордые альмеи, с восточными глазами, подведенными кохлем, со свежими, слегка нарумяненными щеками, были очень красивы, но зато третья – третья явно принадлежала к иному, не столь нежному полу, о чем свидетельствовала недельная щетина на «ее» лице. После того как закончился танец, я сумел лучше разглядеть лица и двух первых и убедился в том, что перед нами были альмеи… мужского пола.
Вот вам сюрпризы Востока! А я-то чуть было не проникся поспешной страстью к этим «прелестным созданиям» и уже готов был прилепить им на лоб но нескольку золотых монеток согласно одной из самых невинных восточных традиций… Меня могут счесть расточительным, но спешу объяснить: существуют золотые монеты – газа – достоинством от пятидесяти сантимов до пяти франков. Разумеется, зрители выбирают самые мелкие монеты, чтобы покрыть лица танцовщиц своеобразной золотой маской, когда, проделав изящные па, они склоняют перед каждым свой влажный лоб; но эти простые танцовщики, переодетые женщинами, не заслуживали подобной церемонии, им можно было просто бросить несколько пара.
В самом деле, египетская мораль весьма своеобразна. Еще недавно танцовщицы могли свободно ходить по городу, вносили оживление в праздники и доставляли удовольствие посетителям казино и кофеен. Сегодня они имеют право выступать лишь на торжествах в частных домах, и поборники морали считают более пристойным, чтобы эти танцы исполняли женоподобные длинноволосые мужчины, чьи обнаженные руки, тело и грудь являют собой плачевную пародию на прелести полуобнаженных танцовщиц.
Я называю этих танцовщиц в своем рассказе альмеями, делая тем самым уступку европейскому словоупотреблению. На самом же деле танцовщицы называются здесь газийя (мн. ч. гавази), а альмея (по-арабски более точно алима, во мн. ч. авалим) – это певица. Что же касается танцовщиков, которых признает мусульманская мораль, им именуют хавали.
Выйдя из кофейни, я снова пересек узкую улицу, направился к тупику Вэгхорн, а оттуда в Розеттский сад. Меня окружили торговцы одеждой, разложили передо мной роскошные костюмы с вышивкой, пояса из золотой парчи, оружие с серебряной инкрустацией, тарбупш, отделанные шелком по последней константинопольской моде, – все те вещи, которые пробуждают в мужчине чувство кокетства, присущее женщинам. Если бы я мог увидеть свое отражение в одном из зеркал кофейни, которые, увы, лишь нарисованы на стене, я бы, возможно, с удовольствием примерил что-нибудь из этих одежд, ибо решительно собирался завести себе восточных! костюм. Но сначала следовало подумать о меблировке дома.
ХАНУМ
Я возвращался к себе, погруженный в эти раздумья; я давно отослал драгомана, чтобы он ждал меня дома, теперь я уже мог сам найти дорогу. Мой дом был полон посетителей: прежде всего меня ждали повара, присланные месье Жаном, они собрались в цокольном этаже под холлом, неторопливо курили и пили кофе; на втором этаже, наслаждаясь кальяном, расположился еврей Юсеф, а на террасе тоже раздавались чьи-то голоса. Я разбудил драгомана, который предавался кейфу (послеобеденному отдыху) в дальней комнате. Он закричал как человек, доведенный до отчаяния:
– Я же говорил вам утром!
– Что?
– Что вы не должны находиться на террасе.
– Вы мне сказали, что туда следует подниматься лишь ночью, чтобы не беспокоить соседей.
– Но вы оставались там до восхода солнца.
– Ну и что?
– Как ну и что? Там наверху рабочие, которым вы должны будете заплатить, шейх квартала прислал их час назад.
И впрямь, я застал там мастеровых по изготовлению решеток, они заняли целый угол террасы.
– С той стороны, – пояснил мне Абдулла, – дом одной ханум (знатной дамы), она жалуется, что вы к ней заглядывали.
– Увы, я ее не видел.
– Но она вас видела, этого довольно.
– А сколько же лет этой даме?
– Она вдова, ей не меньше пятидесяти.
Это показалось мне столь нелепым, что я выломал и выбросил вниз прутья, которыми рабочие уже обнесли террасу; весьма удивленные, те молча разошлись, потому что никто в Каире, если только не принадлежит к турецкой расе, не осмелится противоречить франку. Драгоман и еврей покачали головами, ни слова не говоря. Я велел позвать поваров и нанял одного, показавшегося мне смышленее других. Это был черноглазый араб по имени Мустафа; казалось, он остался весьма доволен обещанной мною платой – полтора пиастра в день. Другой повар тут же предложил помогать Мустафе всего за один пиастр, но я решил, что мне не по карману увеличивать расходы по содержанию дома.
У ворот. Художник Рудольф Эрнст
Я слушал еврея, который развивал передо мной свои идеи о выращивании тутовых деревьев и шелковичных червей, когда в дверь постучали. Это был старый шейх, он привел обратно рабочих. Он сказал мне, что я компрометирую его как шейха, что проявил черную неблагодарность, тогда как он любезно сдал мне дом. И добавил, что ханум была в ярости, особенно когда я сбросил в ее сад прутья решетки со своей террасы, и что она собирается пойти с жалобой к кади.
Я понял, что меня ждут разного рода неприятности, и постарался оправдать себя незнанием местных нравов, уверяя шейха, что ничего не видел, да и не мог бы увидеть, поскольку страдаю сильной близорукостью.
– Если бы вы знали, – сказал он мне, – как здесь все опасаются, чтобы чьи-либо нескромные глаза не заглянули в их сад или во двор; даже для возглашения призыва на молитву с высоты минарета стараются выбирать слепых старцев.
– Мне это известно, – сказал я.
– Согласно правилам приличия вашей жене следует нанести визит ханум и сделать ей какой-нибудь подарок – носовой платок или безделушку.
– Но знаете ли, – сказал я в полной растерянности, – я пока что…
– Машалла! – вскричал шейх, ударив себя по лбу. – Я об этом совсем забыл! Что за наказание иметь у себя в квартале франков! Я дал вам неделю, чтобы вы поступили согласно закону. Если бы вы были мусульманином, то без жены вы не имели бы права жить нигде, кроме опеля (караван-сарая).
Я постарался, как умел, успокоить его, напомнив, что у меня еще есть два дня из предоставленного им срока; но правде говоря, я стремился выиграть время и удостовериться в том, что здесь не кроется обмана, дабы выудить из меня дополнительную сумму сверх того, что отдано вперед за дом. И после ухода шейха я твердо решил отправиться к французскому консулу.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.