Текст книги "Другое. Автобиография"

Жерар Депардье
Другое. Автобиография

Временами я младенец, временами – монстр.

Все, что между этими состояниями, не про меня.

Все, что между ними, – тухлятина.

Только младенец и монстр свободны.

Они Другие.

Published by arrangement with Lester Literary Agency & Associates

Печается с разрешения Le Cherche Midi и при содействии Lester Literary Agency & Associates

Gérard Depardieu

Ailleurs

Фотоматериалы предоставлены фотоагентством EAST NEWS Russia (фотография на обложке Daina Le Lardic/Isopix/East News)

© Le Cherche Midi, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

Была середина ночи. Я лежал в постели и чувствовал себя так, словно вынырнул из очень плохого сна, только я не видел снов.

Я не спал.

У меня было мучительное ощущение, будто я в пустоте и мне не за что уцепиться.

Словно меня подвесили в воздухе.

Пол был далеко внизу, стены недосягаемы, не было ни одного предмета, за который я мог ухватиться.

У меня ничего не было.

Кроме тоски.

Не смертной тоски, не тоски по жизни, но тоски от пребывания в пустоте. Без возможности за что-то держаться. Без всякой возможности.

Это было страшно.

Я даже не мог дожидаться, когда проснусь, – ведь я не спал.

Я зачем-то зажег свет – и ничего не увидел.

Всего, что меня окружало, – стен, мебели, кровати – больше не существовало, ничто не имело смысла.

И тогда я подумал, что схожу с ума.

Я видел, что такое безумие. Безмерное страдание, такое же непередаваемое, как пустота.

Я помню последние слова Мориса Пиала[1]1
  Морис Пиала (1925–2003) – французский кинорежиссер, сценарист и актер; в 1987 году его фильм «Под солнцем сатаны» по роману Жоржа Бернаноса завоевал в Каннах главный приз – Золотую пальмовую ветвь. – Здесь и далее прим. перев.


[Закрыть]. Я пришел к нему, это был конец, жизнь в нем едва теплилась. В какой-то момент он очнулся. И еле слышно произнес: «Ах, Жерар, ты здесь… видишь, это такая малость». И снова впал в беспамятство. Как будто вернулся к самому себе. Прошептал напоследок: «Знаешь, надо быть осторожнее с женщинами». И все было кончено.

Он умер сразу после этих слов.

Тут было нечто подобное.

По мере того как мерзкое ощущение пустоты уходило, я подумал, что надо быть осторожнее с сумасшедшими. Люди, которых называют сумасшедшими, постоянно чувствуют то, что порой ощущаешь лишь ночью либо в какое-то краткое мгновение.

Что надо о них заботиться.

Отыскивать понятный им язык.

Что вовсе не благодаря лекарствам они обретают опору, за которую смогут держаться. Что им нужна связь. Связь, позволяющая прервать это бесконечное падение, погружение в страшные, нечеловеческие страдания.

Если подумать, такой сон без сна – это удача. У тебя остается кто-то, кто тебя слышит, дает тебе ориентиры. Я могу говорить об этом, я жил в таком состоянии тридцать лет.

Но если мы не станем это анализировать, что останется? Останется лишь ощущение головокружительного падения, которое и теперь меня преследует. Это пугающее падение. Когда все, чем ты обладаешь – или думаешь, что обладаешь, – исчезает, и ты лишаешься всякой опоры. Когда ты не обладаешь даже той способностью, которую именуют желанием.

Это ужасный момент, когда тебе кажется, будто сердце перевернуто вверх дном, да, вверх дном.

Это момент, когда, как пишет Петер Хандке[2]2
  Петер Хандке (р. 1942) – австрийский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе (2019).


[Закрыть], «внезапно мне приходит в голову, что я играю в то, чего не существует».

Я так с этим и живу, но не впадаю ни в отчаяние, ни в пессимизм. Это просто ясность.

Ясность жизни.

Эта боль столь же ужасна, сколь и необходима.

Следует помнить, что она всегда в нас, эта пустота, в самой глубине, в центре всего, прóпасть, где ничто не имеет значения и где ничто и никто уже не поможет.

Это чудовищное ощущение, которое мы таскаем с собой и которое может нас упразднить, – забывать о нем нам нельзя. Напротив, надо всегда удерживать его в памяти.

Это способ узнать о смерти.

Только ощущение пустоты позволяет нам быть вне смерти.

Жизнь может быть ужасающей. Она прекрасна лишь тогда, когда ею управляют. Когда мы используем ту движущую силу, которой обладаем и которая влечет нас вперед. Уводя от безумия, от этой живой смерти и перемещая в Другое.

Не позволяйте забирать свою жизнь, ее следует проживать в Другом, едва позволят обстоятельства. Это не бегство. Это способ выжить, убежать от адской машины, которая безостановочно движется вперед, чтобы раздавить нас.

Отправиться в Другое.

К чему-то, что чуждо здешнему безумию.

Безумию, что нас окружает.

Безумию внутри нас.

Отправиться туда, где можно проживать свою радость, не задаваясь вопросами. Там она и живет, наша радость: там, где вовсе не задаются вопросами.

О чем задумался? Ни о чем!

Снова невинный младенец.

Открытый всему и ни к чему не причастный.

Всегда отправляться на поиски новой радости в Другое, чтобы эта радость продолжалась.

Учиться забывать

Стараясь выжить, я научился жить.

Уже в чреве матери.

Она пыталась избавиться от меня спицей для вязанья.

Я боролся с этой угрозой и победил.

Выбрался из чрева, счастливый оттого, что остался жив.

С самого начала.

Счастлив тем, что выжил.

Это был, пожалуй, мой первый урок: за уколом спицы следует радость.

Помимо всего, что нам противостоит, есть еще Другое.

Я не злился за эти спицы на нее, мою маму, Лилетту.

Потому что всегда знал: это было не из-за меня. Из-за любовной истории ее отца с матерью моего отца. Когда я явился на свет, мама собиралась из-за этого уходить. Я стал ее путами. Предметом тревоги был не я, а эта невозможная, запретная история. С того момента, как я родился, меня больше не отвергали.

Лилетта, она часто повторяла: «Ты правильно сделал, что родился!»

Она говорила, что я как сорняк, что от меня невозможно избавиться.

Мне эти слова очень приятны, потому что они справедливы.

Верно, я как сорняк: расту везде и всюду.

Я так прожил всю мою жизнь.

И никакие гербициды не могут меня извести.

Я вырос быстрее остальных.

Глядя на фотографию школьного класса, где ты, дылда, выше всех на три головы, люди думают: «Но кто этот придурок? Сколько ему лет?»

А в маленьком провинциальном городке, если ты не такой, как все, перед твоим носом тут же захлопываются двери. Тем более если твой отец завел привычку спьяну валяться в канаве на деревенской площади.

Если ты нежеланный ребенок, если тебя отвергает добропорядочное общество, ты быстро можешь замкнуться в своей ненависти, в насилии, в несчастье. Это почти рефлекс.

Я мог бы разозлиться на весь свет, но этого не произошло.

Я всегда чувствовал, что поддаваться, злиться или пугать – не выход. Что не так добиваются признания.

Никогда не закрывался, оставался открытым, всегда улыбался.

Я был очень веселым ребенком. Внимательным, доступным, готовым слушать.

Готовым прислушиваться.

Любопытство и радость никогда меня не покидали.

Эта вера в жизнь.

Когда в школе мной вышибали дверь, я не принимал это близко к сердцу. Рядом всегда была собака, которая повсюду следовала за мной. С собакой мне было приятнее, чем с учителями. По крайней мере, пес был мне признателен, он видел, что я не желаю ему зла, я гладил его, а он вилял хвостом. Мы оба были счастливы. И этого было достаточно.

Я принимал жизнь по мере ее движения.

Я не вступил в банду. Я переходил от одних к другим, оставаясь одиночкой.

Одиночкой, который нуждался в других людях. И у меня уже было огромное желание Другого. Я общался с американцами, которые были в то время Другими в Шатору. У них были огромные машины, блестящие ботинки, от них приятно пахло мылом. В восемь лет я покупал у них сигареты и виски. Потом ехал к алжирцам, которые тоже были Другими в Шатору, чтобы предупредить их, когда узнавал, что намечается погром.

Еще я много времени проводил на вокзале. Мне нравилось смотреть на людей, которые куда-то уезжали, на тех, кто возвращался, и тех, кто их встречал. Глядя на эти лица, я сам становился путешественником. Иногда я брал билет на причал, чтобы сделать вид, что откуда-то возвращаюсь. Рисуясь, терялся в толпе, готовый что угодно кому угодно наплести.

Я целыми днями болтался на улице, постоянно зависал у кого-то дома, в любое время суток.

Не то чтобы я искал семью, – меня вело любопытство.

Дома никто обо мне не заботился. Поскольку все знали, что спицы меня не доконали, было ясно, что я все переживу. Так что меня просто оставили в покое.

Я никогда не видел в том неприятия, только доверие.

Свободу.

И всегда умел этим пользоваться.

Здесь, как и там, в Другом.

Я не доверяю образованию, как и любому виду обучения.

Ребенка надо любить и оставить в покое.

Быть любимым – единственное, что дает свободу, силу.

Образование может сделать тебя придурком, обременить.

Худший из всех путей – у тех, кого не любили, а лишь воспитывали.

Что до меня, мое воспитание можно назвать подзаборным. И это здорово. На помойке можно найти все что угодно.

Если тебя любили, у тебя достаточно сил воспитывать самого себя.

Быть другим.

Ребенок – всегда поэт.

Зло – это то, что противится нашим детским чувствам.

Все, что омрачает нашу поэзию.

Дети должны просто жить. Мы ничего не можем им навязать, мы ничего не должны им навязывать, тем более то, что нужно нам. Их сразу видно: детей, что пребывают в радости, и тех, кто целиком во власти родителей. Тех, кто живет своим настоящим, и тех, кому их настоящее не принадлежит.

Ребенок должен найти собственные ответы.

То есть отвергнуть родительские.

Все готовые ответы.

Это проза, которая только иссушает его поэзию.

Вопрос должен вести его к следующему вопросу. Как в Талмуде, этом великолепном букете вопросительных знаков.

Ребенок должен идти своим путем. Путем, который приведет его к самому себе.

Поэтому мы должны оставить его в покое.

Позволить ему разрушать тебя, – потому что, хочешь ты того или нет, твой ребенок тебя cломает. Во всяком случае, надо желать, чтобы у него получилось. И чем быстрее он тебя сломает, тем лучше, потому что тем быстрее в глубине души он тебя восстановит. На свой манер. С того времени, как обретет свое Другое.

Мой детский взгляд не изменился.

Возможно, белки немного пожелтели из-за ставшей более хрупкой печени, но это все.

У меня все то же желание узнавать, с теми же интересом и радостью.

Та же невинность младенца.

Тот же детский аппетит. Сегодня, как и вчера, мне по-прежнему хочется быть немного вне закона, то есть свободным. Взрослые всегда раздражают меня своими правилами и границами.

Я не верю в мудрость. Не верю в опыт. В капитал, который накапливался годами и который мог бы сделать нас лучше. Я не хочу ничего развивать. Не хочу считать как бухгалтер.

Что мне нравится, так это свежесть. Быть эфемерным.

В это мгновение и в следующее.

Если у меня и есть какой-либо талант, так это быть свободным.

Я не хочу рассуждать, никогда, – только открываться.

Открываться и принимать.

Часто говорят, что во мне есть колдовская, животная сила, особый нюх.

Я довольствуюсь тем, что наблюдаю за людьми, которые меня окружают, прислушиваюсь к ним.

Мне нравится жить, наблюдая за тем, как живут другие.

Оглядываясь по сторонам.

Оставаясь открытым.

Позволяя тянуться нити.

Обращаясь ко всем существам, чтобы вникнуть в бытие всего сущего.

Моя жизнь – всего лишь взгляд.

Я смотрю на окружающий мир и тех, кто в нем обитает.

Я наблюдаю другие процессы, другие времена.

Я есть то, что вижу и чем живу.

Вместо того чтобы прислушиваться к себе, зацикливаться на своих трудностях, страхах и тревогах, я предпочитаю жить.

То есть слушать не только себя, но и кого-то еще.

Того, кто сделает меня другим.

Если я останусь там, внутри себя, замкнутым, я стану похож на засыхающее без воды растение, завяну и умру.

Я всегда ненавидел все внутреннее, это напоминает мне Министерство внутренних дел. Я предпочитаю внешнее, других людей.

У меня даже и дома нет, – просто проходной двор.

Дом – это когда супружеская пара, дети. Или фамильный дом. А я всегда в разъездах. Без чемодана, без багажа.

Ни тут, ни там.

Я никогда не останавливаюсь.

Остановиться – значит умереть, ввергнуться в старость, а так стареть я не хочу.

Когда я в движении и ничто меня не стесняет, я вновь чувствую удовольствие от жизни, от желания жить.

Это не бегство, это вызов. Зов жизни.

Жизни, которая всегда так меня впечатляет.

Потому-то я и остался бродягой. Человеком, который просто проходит мимо.

И который всегда отправляется в Другое.

В Другое, которое идеально мне подходит.

Спицы в мамином животе, мне еще случается их ощущать.

Эти уколы, – мне необходимо бежать от них, чтобы выжить. Моя необузданность, мои выходки, скитания… они всегда со мной, мои спицы. И каждый раз возвращается старый рефлекс – от них увернуться.

Увернуться от нарциссизма, который пытается запереть меня в себе.

Не задерживаться в этих состояниях, не ощущать их веса и уколов. Не оставаться в этом. Но предоставить себя – себе. Избавляясь от своих бесов, от жестокости, от неприятия, идя навстречу чему-то еще.

Любви.

Нельзя вступать в жизнь через насилие. Насилие упраздняет жизнь, оно все упраздняет.

Любовь, напротив, это то, что позволяет забыть себя. Открыть себя другому, без остатка, отдаться, даже став уязвимым, плевать, это часть любви.

Тогда я не говорю о Христовой любви, не принимаюсь скулить: «Почему ты меня бросаешь?» Нет, никто никогда никого не бросает. Всякий раз мы бросаем самих себя. И можем любить в одиночку, продолжать любить – или разлюбить.

Я никогда не обвиню кого-то в том, что меня бросили. Для любви мне никто не нужен. Никто, кроме меня, не может перестать любить, отпустить себя, начать обжираться, напиваться, орать.

Путь к выживанию – никто не найдет его для меня.

Чтобы ступить на него, надо начать уходить.

Уходить от себя.

Уйти в Другое.

Туда, где я снова могу принимать. Принимать и любить.

Обновиться, чтобы любить сызнова.

В себе, как и в других, нужно любить все, что переливается через край, все, что выходит за пределы, все, что ускользает, все недостатки, слабости и ошибки.

Все это вещи, которые делают нас людьми.

Не стоит этого бояться.

Вот почему я люблю изобилие, излишества, люблю трагедию, комедию, люблю идти до конца, даже если это нелепо, – и тем лучше, если это нелепо.

Во всяком случае, я не верю в смешное, отношу это только к политикам.

Мы никогда не бываем смешны.

Даже в наших худших проявлениях.

Смешна только власть. И ненавистна.

Я не люблю власть, потому что не люблю ни командовать, ни подчиняться.

Мерзость человеческая всегда начинается с жажды власти. Никакого выхода из этого не найти.

Чудо – это Другое.

Чудо – это жизнь.

В жизни, где все открыто и все возможно.

Захватывающее, как свободное падение.

В ней никогда ничто не застывает. Жизнь – она движется, рычит, царапает, взрывается, она приходит и уходит.

Это дикое животное.

Власть все еще хочет принудить нас к оседлости.

Обездвижить.

Посадить в клетку.

Она хочет, чтобы мы всегда были равны себе.

Но мы никогда себе не равны. Мы всегда намного больше или намного меньше, чем мы есть.

И очень хорошо, что так.

Меня влечет только непредвиденное.

Непредвиденное – это жизнь, это то, что уводит нас в Другое. К тому, чего мы не знаем о себе.

Мы слишком часто глухи к непредвиденному. Оно беспокоит нас, лишает равновесия, пугает. Мы ему не доверяем. Мы предпочитаем планировать, организовывать, знать. Прятаться за этими заслонами, за повседневностью и рутиной. Каждый наш день повторяет предыдущий.

Но жизнь – не улица с односторонним движением.

Она кроется где-то там, в нашем подземелье, и хлещет из каждой нашей эмоции.

Надо просто выпустить ее на свободу.

Свободу быть.

Заключить ее в рамки – значит заточить себя в тюрьму. В итоге мы теряем нашу свежесть.

Я часто фальшивлю, не вся моя музыка гармонична.

Я даже могу показаться непоследовательным. Изменяющим самому себе. Меня это не смущает: это мой способ быть верным жизни. Уважать ее, ее напор и ее уклончивость.

Так что да, я, конечно, делал ошибки. Но я заявляю о праве на ошибку. Даже глупую.

Я никогда ничему не учился: я жил.

Я много в чем напортачил. И еще напортачу. Это может быть беспорядок, но красивый беспорядок. И в любом случае новые приключения.

Мне уже давно плевать на чувство вины.

Я хочу идти куда угодно, даже рискуя ошибиться. Меня ничто не пугает. Кроме глупости.

Я оставляю другим заботу о том, чтобы обнаруживать мои противоречия. Комментаторов всегда хватает.

Я предпочитаю жить, а не комментировать.

Во всяком случае обо мне можно сказать что угодно: я уже в Другом.

То, что предлагает нам жизнь, бесконечно.

Мы редко этот дар принимаем.

Мы предпочитаем задавать себе вопросы. Мы так отформатированы.

И все же жизнь проста. Но мы ей сопротивляемся. Она нас пугает. Мы ее не понимаем.

Тут не в чем разбираться.

Мы замучились объяснять необъяснимое. Заданное нам, живущее в нас.

Когда рождаемся, мы знаем все.

Потом все забываем.

Мы обременяем себя образованием, знаниями, которые лишь делают все смутным, громоздят препятствия между жизнью и нами. Мы становимся нерешительными, неуверенными, принимаем позу эмбриона, сокращаем свои возможности и территорию.

Нет ничего более существенного, чем научиться разучиваться.

Мне повезло – я учился меньше других. Мне от меньшего пришлось освобождаться. Единственный способ вернуть себе чудо жизни – это вновь обрести невинность, что дана нам от рождения.

Это единственное состояние покоя, единственное истинное общение с божественным.

Возможно, утраченный рай.

Во всяком случае, наша тайна.

Надо жить, как тот лунатик, который ни за что не упадет, пока его не разбудят.

Дело лишь в инстинкте и мгновении. В Другом.

В Другом, где есть жизнь.

В тот день, когда я захочу написать мемуары, меня можно отправить в дом престарелых. Думать о том, чтобы вовремя поменяли подгузники.

В том, чтобы обращаться к прошлому, ностальгировать о пережитом, – есть что угодно, кроме умения жить или умереть счастливым.

Это ужасно, все эти люди, рассказывающие тебе свою жизнь, живущие воспоминаниями, своими маленькими историями. Они похожи на актеров, которые пытаются запомнить текст роли. Придурок, надо забыть его, твой текст! Забыть, чтобы быть.

Главное – не знать, но быть.

А быть – это о настоящем.

Мне докучает моя память. Нет ничего хуже, чем жить в воспоминаниях. Среди этих окаменелостей.

Жизнь – не то, что произошло, но то, что есть сейчас.

Конкретное мгновение.

Единственная наша вечность.

Я стараюсь жить одним моментом, в забвении всех остальных.

Ничего не имею против своего прошлого. Оно существует, я ни о чем не жалею, но мне больше нечего с ним делать. И каждый раз, когда ошиваюсь в его окрестностях, я выпадаю из жизни.

Меня интересует только чистая страница, а не те, которые я уже замарал. Потому что именно эта чистая страница приведет меня в Другое.

Только забыв свое прошлое, забыв себя, можно начать отдавать.

Память – как культура. Это прекрасно, если у вас получается ее перерасти. Узнать, что мы ничего не знаем.

Я всегда предпочитал забвение. Все забывать.

Прежде всего – себя.

Больше ни о чем не думать.

Чтобы всегда быть новым.

Я больше не хочу в себе разбираться.

Оставляю это интеллектуалам – они это обожают. Этих статичных людей интересуют статичные вещи, о которых они порой не имеют понятия, но иногда лишь чувствуют.

В истоке всех отъездов, перемены мест, лежит ощущение.

Вибрация. Дыхание.

Жизнь подобна песне или танцу. Так проявляет себя природа – до слов, помимо слов.

В возрасте тринадцати лет, когда я по ночам один шел по лесу, там никогда не было тихо. Всегда что-то двигалось, вибрировало, копошилось. Но я никогда не боялся. Я превращался в ощущения, внимательно вслушиваясь во всеобщую музыку вещей.

Страх – он приходит, когда ты с готовностью складываешь слова, анализируешь звуки, а не живешь ими; охотно даешь им имена, вместо того чтобы позволить им баюкать тебя, уносить, восхищаться.

Тогда, едва ты захочешь знать, все пропало, ты бежишь, чтобы спрятаться.

И тебе же лучше, потому что часто именно страх приносит опасность.

Анализ – это то же самое.

Это остановка.

Один из способов оказаться вовне. Вне движения жизни.

Вот что мне не нравится в интеллектуалах: эта манера отсиживаться, оставаться в укрытии. В итоге от них несет затхлостью.

Поэты, напротив, честно двигаются вперед под открытым небом.

Они предаются жизни, ощущениям.

Вот почему они могут заставить мир двигаться вперед.

Перенести нас в Другое.

Другое – это не философия.

Это то, что отменяет все твои теории.

Это означает быть одновременно разумным и неразумным.

Это нечто запредельное.

Знание, что ты разумен или неразумен, – это уже то, что возвращает тебя сюда.

Что заставляет тебя вернуться из Другого. Другое – за пределами всего. Пребывать в Другом – значит выходить за рамки.

Надо идти и смотреть

Когда я нахожусь в другом, в чуждой мне культуре, мне все интересно.

Земля, ее плоды, ее история, география, климат, запахи, обычаи, звуки, шум, тишина, песни, верования, духовность, свет.

Я смотрю на людей на улице: как они ступают, как перемещаются.

Слежу за лицами, походкой, дыханием.

Все смешивается, это одновременно и музыка, и картина, и даже нечто большее.

Способ проживать мгновение во всем его богатстве.

Путешествие позволяет оживить в себе способность удивляться, которую усыпляет повседневность и парализует привычное.

Проблемы и планы более не существуют, момент захватывает нас, мы ощущаем то, что живет в нас и чем пренебрегаем или о чем не ведаем.

Мы становимся более уязвимыми, а значит, более восприимчивыми ко всему сущему и к миру.

Мы открываем в себе незадействованные ресурсы. Мы пробуждаемся.

С другим воздухом, что мы вдыхаем, другим воздушным шаром, что надуваем, нам является другая жизнь.

Необходимо дать ей проявиться.

Открыться, сломать барьеры, забыть свое эго и свои страхи, чтобы превратиться лишь в слух и взгляд.

Проявить гостеприимство к этому другому.

Она далеко позади, эпоха великих исследователей.

Единообразие, которое завоевывает мир, добралось и до путешествий.

Сегодня все или почти все ездят в одни и те же места.

Мы следуем за гидом, модой, туристическими агентствами или СМИ.

Так вся планета ужимается до пяти-шести мест, вполне комфортных, с необходимым элементом экзотики.

Но планета намного больше, намного обширнее, чем все то, что нам могут продать.

Я повидал необъятные просторы, куда, кроме тех, кто там обитает, никто никогда не забредет.

Необъятные просторы, о которых ничего не известно, где все поражает.

Часто именно там я переживал самые прекрасные моменты жизни, там повстречал самых поразительных людей.

В самом деле, там все не так, как нам бы хотелось, но разве путешествие непременно должно быть комфортным?

Нет, не должно.

Только потеряв все свои ориентиры, ты действительно можешь начать обживать страну.

Потому что страну не надо видеть, в ней надо жить.

Без плана, без программы.

Это важно, как каждый из нас населяет планету.

Как мы пользуемся всем тем, что она может нам дать.

Наше отношение к Другому часто является лучшим мерилом нашей воли к жизни.

И нашей свободы.

Лучше всего мне с людьми, чьим языком я не владею.

Но даже это совсем простое обстоятельство встречается все реже. В большинстве стран мира люди говорят по-английски, чтобы быть понятыми. То есть они полагают, что говорят по-английски. Хотя говорят они не по-английски, а по-американски.

Я никогда не пойму этой мании довольствоваться американским. Почему бы не заинтересоваться и красивыми музыкальными языками вроде литературного арабского? Или языком китайских мандаринов? Китайская каллиграфия – исключительное искусство, с его волосяными и нажимными линиями. Это сама чувственность. Почти пение.

Я не понимаю, для чего мне заводить разговор по-американски с эфиопом или узбеком.

Я не нуждаюсь в речи, чтобы изъясняться, и предпочитаю обмен взглядами.

Мне нравится наблюдать за человеком, чьего языка я не понимаю, быть абсолютно внимательным к нему – ко всему, что от него исходит, к тому, что он собой представляет. Видеть, как являют в нем себя его история и география.

Я улыбаюсь, подражаю ему и очень скоро вижу, что он смотрит на меня так, словно я говорю на его языке. Именно этот ответ, который я вижу и читаю в его глазах, в одно мгновение устанавливает между нами связь.

Это то, что некоторые называют единением.

В чистом виде.

Каждый раз это происходит так же внезапно и неожиданно, словно обращенная к тебе речь пророка: «Встань и иди!» – и ты начинаешь движение.

Это просто вера в жизнь.

Другое, что читается во взгляде чужого человека, становится тебе особенно близким.

В нем проявляется человечность во всем ее богатстве.

Та самая человечность, что была здесь с зари времен и вдруг ожила в этом взгляде.

Это мгновение вечности – то, что я предпочитаю всему на свете.

Слова придумали люди, которым нечего было сказать друг другу.

Самое прекрасное в человеке и между людьми всегда обнаруживается там, где слова не нужны.

Когда слова наконец покидают тебя, это значит, что ты погрузился в свою человечность.

В его добро и зло.

Именно это Дюрас[3]3
  Маргерит Дюрас (1914–1996) – французская писательница, сценарист и режиссер.


[Закрыть] прекрасно передала в своем фильме «Натали Гранже».

В этом фильме я прихожу к двум женщинам, чтобы продать им стиральную машину, выдаю им свою обычную тираду и впервые наталкиваюсь на людей, которые действительно слушают, что я говорю.

Они ловили каждое мое слово.

И нá тебе: я не смог больше говорить. Я был парализован. Ни единого слова больше не могло сорваться с моих уст. Все слова казались ничтожными. Я вдруг понял, что они бессмысленны.

Слова – они не имеют никакого значения.

Мы в них не нуждаемся.

Достаточно настоящей открытости к другому, к жизни. Она дает нам все языки мира.

Я только что вернулся из Эфиопии.

Чудесная страна.

Она меня очаровала.

Эфиопия – это вся история человечества.

Здесь у людей совершенно другой менталитет, чем у тех, кого я знавал в других местах. И я думаю, это отчасти потому, что страна никогда не была колонизирована. Итальянцы, правда, попытались, между 1936 и 1941 годом, а потом сунули ключ под дверь. Ничего не поделаешь, завоевать невозможно. На них лежит благословение. Культура, нравы, язык остались прежними. С начала времен.

Никакие влияния тут не прижились. Не было всех этих мерзостей, как почти везде в Африке: этой одержимости армией, экономикой, не было иностранных миссионеров, желания оттяпать и присвоить немалые территории других стран, культуру, которая им не принадлежит. Под предлогом, как обычно, приобщения к цивилизации.

В Эфиопию не завозили другой язык, как это делала Франция в других странах. Такое всегда приводит к фальши.

До сих пор – и благодаря этому – здесь сохранились разные племена, диалекты.

На юге страны, вдоль реки Омо, я видел племена боди, даасанах, мурси, которые живут там, на своей черной земле, почти так же, как первые Homo sapiens. Они живут в хижинах. Дружно. Спят на земле. Каждое из этих племен говорит на собственном языке, который является скорее музыкой, а не чем-либо еще. У них нет понятия времени, они даже не знают своего возраста. Они живут обменом, не знают, что такое деньги, и им на все плевать. Эти люди живут в чудесной эпохе.

Там действительно есть нечто, что достает тебя из твоего мира и ведет к другому.

Другому, близкому к истокам.

Мы ощущаем, каким мог быть Вавилон, как был устроен мир.

Мы глубоко это чувствуем.

И еще – истинную принадлежность к истории человечества.

Никакая другая культура насильственно не нарушила естественный ход вещей. Мы не оскопили их, навязав образ жизни, который не был им свойствен. И, наверное, именно поэтому все эти этносы воистину уважают друг друга, уважают нравы, самобытность, верования и культы каждого.

Здесь много мечетей, церквей, есть мусульмане, христиане, евреи, православные, анимисты, которые без проблем сосуществуют. Народ здесь очень пылкий, но очень уважительный по отношению к верованиям друг друга. В этом проявляется истинная элегантность. Гармония. То, чего так недоставало в Кордове XII века. Это очень впечатляет.

Люди здесь крайне деликатны. Когда ты общаешься с ними, они как будто заглядывают в твою душу, прежде чем прислушаться к твоим словам.

Как долго это еще продлится?

В самом деле, из Америки сюда прибывает всякая сволочь. Евангелисты. Они проповедуют на огромных стадионах, доводя толпу до исступления и пытаясь их обратить. Они смахивают на просветленных рэперов, но пробуждают во мне воспоминания о более ужасной версии – о беспрестанно угрожающем Библией Роберте Митчуме из «Ночи охотника»[4]4
  «Ночь охотника» (1955) – фильм Чарльза Лоутона по одноименному роману Дэвиса Грабба. В основу положена реальная история человека, повешенного в 1932 году за убийство вдов и детей.


[Закрыть], с его одержимостью добром и злом. Ныне это воистину открытая рана, эти фанатики-фундаменталисты, которые приходят и вопят об Адаме и Еве. Эти люди вполне способны нарушить прекрасную гармонию Эфиопии.

До Эфиопии я побывал в Японии. Там уже воистину ничего не осталось. Это мир после апокалипсиса. Американцы навязали им себя. Они отобрали у японцев целую кучу вещей, начиная с их чувства собственного достоинства.

Этот народ, его культура были буквально сожжены атомной бомбой. Даже традиции страны, хоть и исконные, стали своего рода Диснейлендом. Осталось только двое выживших, которые еще умеют делать настоящие сабли-катаны, остальные – копии копий.

Все-таки японцы – народ воинов, завоевателей, но со всем этим на самом деле покончено.

С нынешней законностью в стране сегодня фактически установилась диктатура. Жители страны существуют в жестких рамках, из которых они панически боятся выйти.

И хотя их цивилизация была гармоничной, ее уже не существует. У них почти не осталось собственной культуры, не прижилась и американская, они блуждают между той и другой, как живые мертвецы.

Одна из вещей, поразивших меня в Эфиопии, – отношение народа к искусству.

Оно совсем рудиментарно, материалом часто служит земля, головешки и известняк, но это истинное искусство.

Близкое к тому, что мы видим на наскальных рисунках.

Я нашел разительный контраст с тем, что происходит в западных странах, где искусство стало эквивалентом денег.

Где люди даже не знают, что такое искусство, какова его функция, но очень хорошо знают, что такое деньги.

Искусство – это пробуждение.

Вопрос.

С самого начала это импульс к выходу за пределы повседневного, материального существования. Способ задавать вопросы невидимому.

Чувствовать вибрацию между жизнью и тем, что находится глубоко внутри нас самих.

Но здесь забыли, что такое искусство, забыли о его истинной ценности.

Может быть, потому, что нам больше нечего сказать.

Поскольку для того, чтобы существовало искусство, нужна энергия жизни.

А в Эфиопии жизнь еще очень сильна.

Образ жизни в Эфиопии заставил меня вспомнить первых индейцев.

Тех мужчин и женщин, которые, перейдя из Сибири через Берингов пролив, прибыли в девственную страну – Америку, столь же обширную, сколь и восхитительную.

Для них это в самом деле было Другое.

Другой климат, более мягкий, другая природа, великолепная.

К которой пришлось приспособиться.

Перед лицом которой пришлось заново родиться.

Если мне и нравится ездить в Америку, то лишь для того, чтобы увидеть следы, оставленные людьми, которые, когда прибыл Христофор Колумб, уже жили там более семи тысяч лет.