Текст книги "Дни и ночи"

Жильбер Синуэ
Дни и ночи

Небо затянулось облаками, теплая капля упала на мои губы, от земли поднимается парной запах. Снизу доносится нежный, чарующий голосок: «Приди… Приди… Приди…»

Никос Казантакис

1

Она лежит там, предлагая себя, изнемогая от страсти. Ее руки раскинуты.

Ноги ее расходятся, подобно волнам перед носом корабля.

Живот ее, однако, несовершенен: над лобком выделяется горизонтальный шрам.

Но именно этот неожиданный недостаток делает ее тело волнующим.

Голос ее приглушен:

– Заря моей жизни, взгляни на меня…

– Я рядом с тобой.

– Почему ты так нерешителен?

– Я боюсь.

– Боишься? Кого?

– Ты хорошо знаешь. Они подстерегают нас и не упустят добычу.

– Отбрось свои страхи! Что естественно, то не стыдно.

– Они ревнивы, ненасытны…

– Заря моей жизни, повторяю, не надо стыдиться того, что дозволено. Подойди же. Ближе. Пламя трепещет. Смотри, я открыта, туника моя выше груди. Любуйся своим сокровищем.

– Потерпи.

– Зачем? Я слышу тебя, а моя страсть и желание – глухи. Иди же. Войди в орошенный сад. Пожалей его!

– Любовь…

– Пожалей, не дай упасть в обморок! Ты – хозяин его. Ты – мой господин.

Поднимается ветер. Его порывы все сильнее. Видно, как он сбивает верхушки волн. Колышущиеся в сумерках фитильки канделябра освещают пурпурную тунику.

Вход в ее тело узок и тесен. Странно. Даже силой мне удается войти в него лишь наполовину.

– Почему вздыхаешь ты, возлюбленный? – Она моргает. Губы раздвигаются в невыразимой улыбке. Она стонет. – Почему? Войди глубже, о свет моих глаз! Войди же!

Мольба идет из глубин ее тела.

Я вскрикиваю. Тело мое приподнимается в неистовстве.

Наконец-то! Плотина прорвана. Ничто больше не сможет нас остановить.

Я вошел в нее.

Горячая бездна обволакивает, всасывает меня.

Бурный поток, безмерность, вспышки звезд.

Молчаливое желание сменяется необузданностью. Погрузившись в нее, я приподнимаю ее бедра, чтобы полностью раствориться в ней.

– Ты права, любовь моя. Боги нам не помеха!

– Да, поступай как знаешь. Еще! Глубже! Сильнее! Не останавливайся. Войди целиком, смени положение. Моя жизнь – в тебе.

У подножия неподвижной скалы с грохотом разбивается волна. Но волна ли это?

– Ну же, еще, иначе я своей рукой усмирю жжение! Наслаждение на грани безумия, обжигающие объятия.

А может быть, это и есть адский огонь? Я уже не слышу ее. Неподвижность. – Что такое?

– Слушай…

Глухой рокот поднимается откуда-то и топит наши слова в неистовом грохоте.

Комната равномерно раскачивается.

Статуэтка дрожит на столе. Вместо лица – правильный овал без глаз и рта. Только нос выделяется в центре лика.

От усилившейся вибрации качаются столы. Колебания сопровождаются шумом. Статуэтка падает, и одновременно обрушивается ночь, вдребезги разбивается фигурка на мраморном с прожилками полу.

– Боги…

– Молчи! Это неправда! Только не шевелись. Не выходи из…

Потолок над нами покрывается трещинами. Он вот-вот обрушится, погребая нас под собой. Я знаю, он станет нашей надгробной плитой.

Мы умрем. Мы будем замурованы заживо.

– НЕТ!

– Рикардо! Проснись! Умоляю тебя, проснись! Он очнулся, ужас еще сидел в нем. Пот заливал лицо, руки дрожали. Неуверенным движением он на ощупь нашел выключатель. Дрожащая рука опрокинула лампу, которая упала с глухим стуком. Он вздрогнул, словно загнанное животное.

– Успокойся, любимый, успокойся. Это всего-навсего кошмар. Он уже позади.

Женщина встала с кровати. В комнату проник свет. Стоя у двери, она смотрела на возлюбленного, будто видела его впервые. Бледная и полуодетая, она тоже задрожала. Он попытался справиться с прерывистым дыханием и с трудом выговорил:

– Чертовщина какая-то. Никогда у меня не было таких снов…

Мужчина замялся, подыскивая подходящее слово. Женщина подсказала:

– Таких правдоподобных?

– Да. Я там был. Я действительно там был.

– Где, скажи на милость? Что за сон ты видел? У тебя был ужасный вид.

Он не ответил и, пошатываясь, направился к двери.

Обычно у Рикардо Вакарессы была горделивая походка, отличная выправка. Он казался самоуверенным и даже наглым. Недаром близкие друзья из тех хвастунов и фанфаронов, что ошиваются в бедняцких кварталах города, прозвали его Красавчиком. Но в эти минуты, несмотря на свои сорок лет, Красавчик больше походил на растерявшегося мальчишку. Подойдя к молодой женщине, Рикардо рассеянно провел ладонью по ее щеке.

– Мне очень жаль, что я тебя разбудил.

– Куда ты идешь?

– Мне позарез нужно пропустить стаканчик.

В салоне она молча смотрела, как Вакаресса заказывал вино. Его делали из мясистого винограда, который сморщило солнце на винограднике в Сан-Хуане, в долине Ла-Риоха. Усевшись в кресло в стиле Людовика XIV, соответствующее всей стильной мебели заведения, он поднес стакан к губам.

– Расскажи мне свой сон, Рикардо.

– Абсурд, да и только. Кажется, я собирался с кем-то заниматься любовью.

– Со мной…

– С другой женщиной…

– Уже? А ведь мы только что помолвлены! Ну и начало. Все-таки расскажи.

– Все как-то смутно. Какая-то голая женщина. Всевозрастающее напряжение. Чувство тоски. Непонятные фразы о страхе, о богах…

– О Боге?

– О богах.

– Мой жених чуть было не стал язычником? Он усмехнулся:

– А разве я не язычник?

– И это все?

– Был еще ужасный шум, такой же оглушающий, как на водопаде Игуасу, – казалось, мир рушился. Потом все завертелось. Я был уверен, что сейчас умру, что меня сотрут в порошок.

Далекие голоса поднимались от Рио-де-ла-Плата. Ни малейшего ветерка не проникало через широко открытую застекленную дверь, выходившую в сад поместья. Никогда еще в Буэнос-Айресе не было так душно и влажно. Такая тяжелая и давящая влажность может убить, если не поостеречься.

Женщина нервно потянулась за пачкой сигарет, лежавшей на низеньком столике. Закурив, она выпустила дымок и долго наблюдала за голубоватыми завитками, а потом тихо сказала:

– Как бы то ни было, но ты меня ужасно напугал.

– Я сожалею. Ведь ты знаешь, что такое кошмар… тут просто не владеешь собой…

– Дело не в кошмаре, Рикардо, а в твоем голосе.

– Мой голос?

– Ты кричал, но крик был не твой.

– А чей же?

– Кричал-то ты, но чужим голосом.

– Забавно.

– Забавно? Я до смерти перепугалась!

– Может, во мне пробудился чревовещатель?

– Рикардо! Перестань! Я не шучу. Серьезность тона озадачила его.

– Да успокойся ты. А что я говорил?

– Трудно повторить… Какие-то бессвязные слова… Непонятные… Уверена в одном: говорил ты не на испанском. Это было скорее что-то похожее на диалект. Ничего вразумительного во всяком случае.

Рикардо Вакаресса встал с кресла и подошел к распахнутой двери. Он был мокрый от пота. Духота неимоверная. Казалось, задыхаются даже гибискусы и глицинии. Он взглянул на свое любимое дерево-талисман – восхитительную араукарию. Все считали, что он сошел с ума, когда за большие деньги – несколько тысяч песо– велел выкопать ее из земли Патагонии и пересадить сюда. Все как один утверждали, что несчастное хвойное дерево не приживется на новом месте. Сегодня же араукария и не думала погибать, за три года она вымахала до пятнадцати метров. Вероятно, это окончательно убедило Рикардо в том, что деньги, оставленные ему отцом в наследство, дают удивительную власть.

Он машинально провел ладонью по лбу, размышляя, есть ли еще силы у заполоненной реки течь там, в лимане.

Вообще-то лучше бы уехать на несколько дней в свой дом на берегу океана, в Мар-дель-Плата, подальше от угнетающей влажной духоты и скуки. Увы, невозможно. Предстоят деловые встречи. В перспективе – подписание выгодной сделки. Пятьсот тысяч долларов обломится ему, если все пройдет как задумано. А все так и должно пройти. В конце концов, когда, в какой момент жизни удача изменила ему? Он всегда был везунчиком. Интересно, почему древние представляли фортуну в виде женщины с повязкой на глазах и с рогом изобилия в руке? Удача не должна быть слепой, раз уж она пристрастна и отдается добровольно. Почти безотчетно он прошептал:

Vinieron de Italia, tenian veinte anos

Con un bagayito por toda fortuna…

В продолжении говорилось о кучке эмигрантов, уехавших из Италии в Аргентину в двадцатилетнем возрасте. Они не уставали повторять: «Hacerse America» 11
  Стать американцем (исп.). – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]. Разве не обещали им, что на этом континенте полно золота? Не поэтому ли они окрестили одну из своих рек Рио-де-ла-Плата – река Богатства? Вместо денег большинство из этих пионеров нашли нищету и одиночество. День за днем их надежды увязали в голой земле, без деревца, без камушка, в пампасах. Эту страну действительно ожидало прекрасное будущее, недра ее оказались чрезвычайно богатыми, но все это будет позже. Пионерам не повезло только потому, что они оказались первыми. Но в любом случае эта песня была не о Рикардо, и если уж ему случалось напевать ее, то больше для того, чтобы отвести рок.

– Ты поешь?

– Извини, я задумался.

Женщина нервным жестом раздавила сигарету в первой попавшейся пепельнице.

– По всей видимости, тебя, кажется, не очень-то тронуло то, что я только что сказала.

Сразу он не ответил. Ему вспомнилось, что этот самый кошмар его преследовал уже несколько ночей. Поневоле вообразишь себе бог знает какую болезнь!

Рикардо небрежно махнул рукой:

– Послушай, Флора, не будем говорить об этом. Я уже все забыл.

– Ты считаешь, что говорить на незнакомом языке голосом неизвестного человека вполне нормально? – Она в раздражении возвела глаза к небу. – Какое-то безумство!

– Согласен. Может, я и бормотал что-то такое. Но многие люди ворчат во сне, невнятно говорят, несут околесицу…

– Не своим голосом? Голосом… – Флора помешкала, прежде чем продолжить: – Замогильным, загробным!

– Замогильным!.. Миленькая, тебе не кажется, что ты немножко преувеличиваешь?

Вакаресса потянул ее за рукав в спальню:

– Пошли. Еще нет и пяти. А мне надо бы немного поспать перед дорогой.

– Ты уезжаешь?

– У меня важная встреча. Намечается неплохое дельце.

– Когда вернешься?

– Дней через четыре-пять.

– Но мы приглашены на ужин к Женаро на завтра.

– Очень жаль. Придется пойти без меня.

– Рикардо, любимый, нехорошо так поступать. Ведь это уже не первый раз…

Приблизившись, он нежно обнял ее:

– Не сердись. Дело-то важное. И скрылся в спальне.

Оставшись одна, Флора прилегла на канапе с узорчатыми подушками.

Какого черта продолжала она ходить к этому мужчине? Она, Мендоса! Подумать только, она отдала ему девственность и согласилась выйти замуж! Она была молода – всего-то двадцать семь – и красива. Стоило посмотреть, как мужчины глазели, когда она проходила мимо. Да и богата она была, не беднее Рикардо. Кроме того, никто больше не мог похвастаться таким происхождением: среди ее предков был известный Педро Мендоса, основатель Сент-Мари-дю-Бон-Эр, Буэнос-Айреса. Произошло это, правда, в XVI веке, а сейчас шел 1930 год. Но какое это имеет значение! В Аргентине не было человека, который не слышал бы, кто такой Педро Мендоса.

Откуда же такая страсть? С его стороны были только мимолетные знаки внимания. Хуже того, он ни разу не сказал ей: «Я тебя люблю», даже в разгар любовных игр. Она знала его почти год, но никак не могла определить: то ли у Рикардо Вакарессы совсем отсутствовали эмоции, то ли какой-то страх начисто парализовал его чувства. Единственное, что его интересовало, – это пастбища, размеров которых он и сам не представлял. Кроме лошадей, его увлекал разве что конный баскетбол – глупая забава, которую Флора ненавидела. Как можно восхищаться всадниками, до кровавого пота старающимися загнать кожаный мяч в железное кольцо, укрепленное на столбе? Подумать только, первоначально мячом служила несчастная утка! Вот глупость!

Флора коснулась пальцем щеки. Углубившись в свои мысли, она и не заметила выплывавшие из глаз слезинки.

2

Буэнос-Айрес – не город, Аргентина – не страна. Это два корабля, посаженные на мель. На их палубах процветает, рождается, живет, поет и умирает половина планеты.

Такие мысли приходили к Рикардо всегда, когда он ехал по дороге, пересекавшей столицу и уводившей в пампу, к югу от Санта-Розы.

По примеру его деда, Эмилио Вакарессы, прибывшего в эти края восемьдесят лет назад, сотни тысяч эмигрантов решили ловить удачу здесь, между сьеррой и лиманом.

Разбушевавшаяся волна, отделившаяся галактика, разбитая мозаика… не подобрать слов для определения неистового нрава этих людей, вознамерившихся создать новый мир. Итальянцы, конечно, ну и испанцы, французы, поляки, англичане, ливанцы, немцы, сирийцы привезли в повозках свой говор, смешение акцентов, где звучало греческое «о», славянское «из», восточное «кха». В их повозках звучали национальные мелодии и песни: негритянские ритмы, венские вальсы и польки. Какими шумными были разгульные ночи в борделях, на непросыхающих ложах нищих кварталов и в трущобах Ла-Бока! Дикие смешанные свадьбы породили чудесных крепышей-бастардов. Во всеобщем веселье их окрестили африканским именем «тамбо». Позднее, когда они облагородились и узаконились, перед ними стали заискивать и из лести называть их «танго».

Еще и сегодня, в начале сентября 1930 года, трое жителей из четырех имели европейские корни. «В конечном счете, – как любил повторять покойный отец Рикардо, – кто мы, как не итальянцы, живущие во французском доме и называющие себя англичанами?» Но время терпеливо уравнивало всех, и эта шутка перестала быть актуальной. «Портено», как называли здесь жителя побережья, все реже и реже вглядывался в океан, меланхолия и ностальгия испарялись: он твердо знал, что это его родная страна. Именно эта, и никакая другая.

Этим утром, как и каждый день, начиная с 1596 года, Буэнос-Айрес, томившийся на берегах Параны, поворачивался спиной к пампе, чтобы посмотреться в лиман, о котором говорили, что он львиного цвета, и позабыть о грязи, лежащей на берегах реки.

Луис Агуеро, молодой шофер-негр, недавно нанятый Рикардо, бросил взгляд в зеркало заднего вида, свернул направо и выехал на авениду Майо. Сразу же показались роскошные здания в османском стиле. Таков был весь Буэнос-Айрес: французский квартал впритык к домам выходцев с Огненной Земли.

Когда впереди показалось кафе «Тортони», Рикардо дотронулся до плеча Агуеро:

– Остановитесь на минутку, Луис. Неплохо бы… – Он не закончил фразы. – Нет. Пожалуй, рановато. Еще не открыли террасу. Жаль. Кофе мне сейчас не повредил бы.

– Мы остановимся по дороге.

– Конечно, но не раньше чем через сотню километров. – Устроившись поудобнее на заднем сиденье, он продолжил разговор: – Сразу видно, что вам впервые приходится ехать так далеко. Да, ваш брат устроился на работу?

– Пока нет, увы.

– Я предупреждал его. Но он все же уволился. Не очень-то умно. Паскуаль был шофером моего отца, мог бы стать и моим. Он, наверное, считал, что его не ценят, что он заслуживает большего. Я прав?

Агуеро, похоже, смутился:

– Я… я и вправду не знаю, почему он уехал.

– Ладно, ладно. Не увиливайте. Как это неразумно! Уехать куда глаза глядят в пятьдесят пять лет, с женой и тремя детишками! Ах ты, Господи! Когда только люди поймут, что нельзя требовать больше, чем заслуживаешь? Если бы я уступил в одном, то должен был уступить и в тысяче других вещей.

Луис откашлялся и решил промолчать.

– Триста сорок километров, – вздохнул Рикардо. – Точнее, триста сорок семь до пампы.

– Совсем мало, сеньор Вакаресса. В таком автомобиле вы не почувствуете усталости.

– Вы еще не знаете, что мне незнакома усталость: обычно в дороге я сплю.

Машина мчалась к юго-западу, уклоняясь от Атлантического побережья.

«Заря моей жизни, повторяю: что естественно, то не стыдно».

Ну и любопытный же этот сон, врывавшийся время от времени в его ночи на протяжении почти двух месяцев! В первый раз это произошло в поместье, на пастбище. В тот день, едва прибыв на место, он ощутил тоску, а вечером пришел кошмар.

«Не в кошмаре дело, Рикардо, а в твоем голосе».

Флора, конечно же, преувеличивала. Лучше не думать об этом. Разве не говорят, что сон – это выдумка?

Он наугад вытащил газету из пачки, лежащей на сиденье, рассеянно пробежал ее. Она была посвящена перевороту, устроенному неделей раньше высшими офицерами под руководством генерала Урибуру. После четырнадцати лет правления был смещен только что переизбранный народом президент Иполито Иригойен. Его противники считали, что он совершил ошибку, не обрушившись на крупных собственников: недопустимо, чтобы все капиталы сосредоточились в одних руках. Как будто, пощипав богатых, можно обогатить бедных! Чушь! Менять правительство, когда будущее такое ненадежное! Крах на Уолл-стрит в прошлом году глубоко потряс мировую экономику. За банкротством банков последовали закрытия предприятий, безработица охватила всех, мир катился черт знает куда. Верно одно: военные не удержатся у власти. Едва победив, армия заваливается спать, и только смерть ее разбудит. Это ясно всем. Но в общем-то все это не так уж важно: радикалы, социалисты, деспоты или демократы – любое правительство хорошо, лишь бы не затрагивалась империя Вакаресса.

Голос Луиса оторвал его от газеты:

– Вы не поверите, но всю жизнь я мечтал водить машину вроде этой.

– Значит, вы не из тех парней, которые сходят с ума по «десенбергам», «кадиллакам» и другим американским игрушкам?

– Ах, сеньор! Ни в коем случае. Я считаю, что ничто в мире не сравнится с «панхард-левассором». С вашим особенно. Какой кузов! Шесть цилиндров. Чистейший бриллиант… Тормоза гидравлические, подвесной амортизатор и…

– Довольно, Луис. Я в этом не разбираюсь. Я купил ее главным образом по настоянию матушки. Она представить себе не могла, что может сесть в машину не французского производства.

– Почему?

– Она была француженкой.

– Вы, значит, говорите по-французски, сеньор?

– Хуже, чем по-испански.

– А ваш отец?

– Он сын итальянского эмигранта. Но тоже без ума от Франции. А вы, Луис, откуда родом?

Молодой человек удивился:

– Вы не догадываетесь? Даже по цвету моей кожи?

– Африканец? Потомок рабов?

– Совершенно верно. Мои предки прибыли из Африки двести лет назад, привезли их испанцы. Удовольствия было мало от такого путешествия. Вам трудно представить это, сеньор. Похоже, смерть ничто по сравнению со страданиями тех людей. Высадив в Перу, их, как скотину, погнали пешком через северные области Чили. Вдумайтесь только: сто лет назад мои соотечественники составляли больше тридцати процентов населения Аргентины! Сегодня же есть только один афроаргентинец в этой стране… – Он гордо ударил себя в грудь: – Я! Впрочем, еще мой брат Паскуаль. Я часто спрашивал себя, как могла исчезнуть с земли целая раса…

– Извините, Луис. Мне хочется вздремнуть. По идее километров через шестьдесят вам встретится трактир. Тогда разбудите меня.

Рикардо как мог вытянулся на кожаном сиденье и закрыл глаза. Через минуту он уже похрапывал.

Пейзаж в окне автомобиля менялся поминутно: он был то охряным, то зеленым, то виднелись небо и золотисто-коричневые холмы. Временами появлялся шпиль церкви, отдававший лазурью в тени омбу – дерева, прозванного последним из могикан. Оно одно способно выжить в пампе по той простой причине, что саранча непонятно почему отказывалась пробовать его. А все остальное – листья деревьев, люцерна, посевы – было безжалостно сожрано. Омбу, должно быть, допотопный монстр, уцелевший динозавр, лапы-корни которого уходят глубоко в землю, качая оттуда сок, придающий дереву окаменелость. И в самом деле, выжило оно потому, что ни на что не годилось, его не брал даже огонь.

Подальше раскинулись табачные плантации; широкие листья табака почти поглощали ослепительный свет. А еще дальше – темная масса. Деревня? Стога сена? Масса шевелилась, границы ее менялись по мере приближения. И вскоре масса оказалась огромным стадом быков, черной полосой выделявшимся на бледном горизонте. Быки двигались неизвестно куда – на самый край света, затерявшись в огромном пространстве.

Через четверть часа Агуеро проговорил:

– Сеньор Вакаресса, думаю, это тот самый трактир.

Рикардо приник к боковому стеклу. На краю дороги выделялось небольшое кирпичное строение. На вывеске, проржавевшей от сырости, можно было разобрать надпись от руки: «Флорида».

– Прекрасно, остановись.

В шуршании гравия «панхард» затормозил у входа в здание. Луис поспешил выскочить, чтобы открыть заднюю дверцу, но Рикардо уже вылез из машины. Он расправил складки пиджака, ловко поправил узел галстука.

– Ждите меня. Я не задержусь.

Трактир оказался почти пустым, но накурено в нем было здорово. Рикардо известно было это местечко, поскольку он всегда останавливался здесь. В зале стояло несколько деревенских столов с червоточинами, стены окрашены известью, висела и картина, предположительно изображающая пейзаж Санта-Розы.

Три посетителя в длинных блузах с сигарами во рту о чем-то спорили; на них посматривал, небрежно привалясь к стойке, хозяин. Клубы табачного дыма медленно поднимались к горящему фитилю лампы над их головами, лениво кружились, потом струйкой улетали в раскрытую дверь. Четвертый посетитель сидел. На вид он был старше всех. Обветренное красноватое лицо, прямые волосы выдавали в нем индейца.

Рикардо подошел к стойке:

– Кофе, пожалуйста.

При этом он сделал быстрое и резкое движение рукой, что на языке жестов означало «кофе нуазетт».

– Вам не повезло. Кофеварка вот уже два дня как сломалась. Есть только парагвайский чай мате.

Рикардо выругался.

– Ладно, за неимением лучшего…

Он прошел к угловому столику, сел, закурил сигарету и предался своим мыслям. В первую очередь, конечно же, перед ним встало лицо Флоры. Нежная Флора. А ведь он иногда был несправедлив к ней. Она любила его. Она страстно его любила. Почему же что-то у них не ладилось? Любовное неравновесие, наверное? Может, и тут проявляется древний миф о супругах, где один чаще всего любит сильнее?

Любопытно, что всегда, думая об этой женщине, он представлял ее только одетой, настолько болезненной была ее стыдливость, настолько пугало ее все относящееся к сексу. И вместе с тем секс ей нравился: женщина-лакомка по природе своей грешница. Рикардо хорошо понимал, что они несовместимы. А это, согласно его парадоксальной теории, является залогом успешного брака. Он давно уже пришел к убеждению, что супружеские пары распадаются только от скуки. А скука появляется, когда люди пытаются приспособиться друг к другу. Что может быть гибельнее жизни с женщиной, которая всегда со всем согласна и полностью разделяет интересы мужа? Всю жизнь он убегал от подобных дам, которые, посчитав, что соблазнили его, нашептывали после любви, как много у них общего. Они ничего не знали о ликовании, когда открываешь новый мир, и о волнении, вызванном удивлением. Да, это мог быть идеальный брак. Флора подарила бы ему двух красивых детей, желательно, чтобы один из них был мальчик. Да и чего большего может желать сорокалетний мужчина, у которого уже есть все?

– Ваш травяной мате, сеньор.

Хозяин поставил на стол небольшую бутылочную тыкву с соломинкой, наполненную настойкой темно-зеленого цвета.

Рикардо затянулся сигаретой, прежде чем поднести соломинку к губам. Ему нравился этот вкус горького чая, смешанного с табачным дымом. Бог знает почему он напоминал ему поцелуи Флоры.

По залу поплыла мелодия флейты. Пронзительная, чарующая, с налетом меланхолии. Мелодия, словно поток чистой воды, омывала тишину. Рикардо поискал глазами музыканта. Это мог быть только старый индеец, виденный минутой раньше. Углубившись в себя, безразличный ко всему, положив локти на стол, играл именно он. К какому раздробленному племени он принадлежал? Чаруа? Гарани? Что он делал здесь, вдали от высокогорных плато?

Он отвернулся, продолжая потягивать свой мате. Было что-то трогательное в этой мелодии, как в рыданиях ребенка. Звуки ее еще некоторое время очищали атмосферу, потом наступила тишина.

– Как тебя зовут, друг? Мое имя – Янпа. Рикардо вздрогнул от неожиданности. Как к нему мог подойти индеец?

– Ты не обязан мне отвечать. Имена преходящи. Мы можем менять их по своему усмотрению. Я же – Янпа. Я из племени техуельчей.

Рикардо немного пришел в себя. Еще один тронутый, один из тех бедняков, который за разговорами выудит из него несколько песо.

– Ты думаешь, что я свихнувшийся старик, не так ли? Ты, может быть, даже принимаешь меня за хейоку? Кто знает? Может, я и такой.

– Я не знаю, что такое хейока, – проворчал Рикардо.

– У моих братьев, которые живут на равнинах, там, далеко на севере, хейока – это человек, делающий все наперекор другим. Он садится на лошадь головой к хвосту, прощается, когда надо здороваться, говорит: «Я сейчас испачкаюсь», – вместо того чтобы сказать: «Я сейчас умоюсь». У него тысячи других причуд. Над ним смеются, он делает все, чтобы над ним смеялись, но, поверь мне, племя тоскует без такого хейоки. Если бы у техуельчей были подобные типы, они легче переносили бы несправедливость.

Рикардо сунул руку в карман и вытащил пригоршню песо.

– Нет! Друг! Не делай этого.

Тон был таким неожиданным, что рука замерла в воздухе. Рикардо раздраженно бросил монеты на стол и собрался встать.

– Погоди!

Бугорчатая рука индейца с удивительной силой схватила его за локоть; рука была шершавая и твердая, как высушенная глина.

– Погоди. Ответь мне. Я должен знать. Это очень важно. Ты уже совершил Великое Путешествие?

– О чем ты говоришь?

– Ну и глупец же я! Ведь ты живешь в городе. А душа давно не говорит с людьми из городов.

– Разумеется, – сказал Рикардо, пытаясь подавить нетерпение. – А сейчас мне нужно уйти. Меня ждет длинная дорога.

Индеец тихо покачал головой, в уголках его губ затаилась загадочная улыбка.

– Твоя дорога действительно будет длинной.

– Да отпусти же меня!

– Не бойся. Я не сделаю тебе плохого. – Он наклонился к уху Вакарессы: – Ты принадлежишь к избранным. Ты обладаешь властью.

Было что-то ненормальное в силе, с которой индеец сжимал его локоть.

– Ты – шаман, шаман. Я сразу это увидел. Как только ты вошел…

Хозяин крикнул из-за стойки:

– Эй, там! В чем дело? Этот старый дурак пристает к вам?

Не обращая на него внимания, индеец снова зашептал:

– Ты шаман, только еще не знаешь этого. Лишь тебе предстоит пройти в дверь круга.

– Я это запомню. Может, теперь отпустишь меня?

Янпа снисходительно разжал свои тиски.

Рикардо гневно взглянул на него и поспешил к выходу. Переступая порог, он услышал за спиной скрипучий голос индейца:

– Что бы ты ни делал, помни: сон – разум одного. Действительность – безумие всех!