Текст книги "Без дна"

– Что же он делал?

– Почем я знаю! Он влезал под колокол, рискуя сломать себе ноги, в его-то годы, на лесах; он входил внутрь до половины, в некотором роде покрывался колоколом до бедер. И говорил сам с собою, и прислушивался к гулу бронзы, отражающей его голос.

Он рассказывал мне также, что значит видеть колокола во сне; если верить ему, то видеть качающийся колокол пророчит несчастие; перезвон предрекает клевету; падающий колокол – душевное расстройство; лопнувший – огорчения и страдания. Наконец, он прибавил, помнится, что если ночные птицы летают вокруг освещенной лунным светом колокольни, то, наверно, в церкви совершат святотатство, или священнику грозит смерть.

Тем не менее, эта манера трогать колокола, влезать внутрь, раз они освящены, приписывать им предсказания, вмешивать их в толкование снов запрещена формально книгой Левит и не понравилась мне; я попросил его, немного резко, прекратить эту игру.

– Но вы же не поссорились?

– Нет, и я даже жалею, признаться, что погорячился!

– Так я это устрою, я повидаюсь с ним, – сказал Дез Эрми, – это решено, правда?

– Решено.

– Теперь мы вас оставим, ведь вам вставать на заре.

– О! В половине шестого, чтобы звонить к заутрене, а потом я могу снова лечь, если захочу, потому что до без четверти восемь звонить не надо, да и то надо ударить только несколько раз перед началом службы, так что, вы видите, это нетрудно!

– Гм! – посочувствовал Дюрталь. – Если бы мне пришлось так рано вставать!

– Это дело привычки. Не выпьете ли вы еще по стаканчику перед уходом? Нет? Точно? Так в путь! – Каре зажег фонарь, и они начали, вздрагивая, спускаться гуськом по оледеневшим ступенькам темной винтовой лестницы.

VI

На следующее утро Дюрталь проснулся позже обыкновенного. Прежде чем он открыл глаза, перед ним пронеслась, при внезапной вспышке сознания, сарабанда демонических обществ, о которых говорил Дез Эрми. «Целая свора мистических клоунесс, которые становятся на голову и молятся со сложенными ногами», – зевая, сказал он себе. Он потянулся, взглянул на окно с льдистыми лилиями и завитками из инея. И поскорей спрятав руки под одеяло, остался нежиться в постели.

– Отличная погода, чтобы сидеть дома и работать, – сказал он, – я встану сейчас и затоплю камин, ну, немного мужества… и…

Вместо того, чтобы отбросить одеяла, он натянул их повыше, до самого подбородка.

– Ах! я отлично знаю, что тебе не нравится, когда я валяюсь заполдень, – сказал он кошке, пристально смотревшей на него черными зрачками, растянувшейся на конце кровати у его ног.

Это было животное привязчивое и ласковое, но сумасбродное и лукавое; она не допускала никаких фантазий, никаких уклонений, она ожидала, чтобы вставали и ложились в один и тот же час; а когда она бывала недовольна, во мраке ее взгляда очень отчетливо сквозили отблески тревоги, в значении которых хозяин никогда не ошибался.

Если вечером он возвращался раньше одиннадцати часов, она встречала его у двери прихожей, царапала дерево, мяукала, прежде даже, чем он входил в комнату; она обращала к нему томные золотисто-зеленые глаза, терлась об его брюки, вспрыгивала на мебель, поднималась на задние лапки, подражая маленькой лошадке, встающей на дыбы, встречала его при его приближении дружескими движениями головы; после одиннадцати часов она уже не шла к нему навстречу, вставала только, когда он подходил, выгибала спинку, но не ласкалась; еще позже она не двигалась, а если он позволял себе погладить ее головку или почесать внизу шейку, она ворчала и жаловалась.

В это утро лень Дюрталя вывела ее из себя, она уселась на постели, надулась, потом подошла угрюмо и села в двух шагах от своего господина, глядя на него недовольным взглядом, означавшим, что он должен убраться и уступить ей теплое местечко.

Забавляясь этими ужимками, Дюрталь не шевелился, глядя в свою очередь на кошку. Огромная, совсем простая, она была все-таки странной, со своим мехом наполовину рыжеватым, как зола лежалого кокса, наполовину серым, как волос новых половых щеток, с маленькими белыми мазками там и сям, похожими на хлопья, вьющиеся над угасшими головешками. Это была самая подлинная бродячая кошка, на высоких лапах, длинная, с головой хищника, покрытая правильными черными волнами, которые окаймляли черными браслетами лапы, удлиняли глаза двумя большими чернильного цвета зигзагами.

– Несмотря на твой характер чудаковатой старой девы, убивающий всякую радость, все-таки ты мила, – сказал вкрадчиво Дюрталь, чтобы ее умаслить. – Притом же я давно уже рассказываю тебе о самых сокровенных вещах, ты – моя наперсница, ты – невнимательный и снисходительный духовник, рассеянно, но удивляясь, одобряющий мысленные злодейства, в которых ему, хотя бы он того и не стоил, признаются, чтобы отвести душу. В этом, впрочем, оправдание твоего существования; ты позволяешь выговориться старому холостяку, я окружаю тебя заботами и вниманием – и тем не менее, когда ты в дурном настроении, как сегодня, ты бываешь часто нестерпима!

Кошка продолжала смотреть на него, не сводя глаз, стараясь по интонациям разобрать смысл слов, которые слышала. Она поняла, без сомнения, что Дюрталь не намерен вскакивать с постели, поэтому водворилась на прежнее место, но на этот раз отвернувшись от него.

– Однако, – сказал обескураженный Дюрталь, взглянув на часы, – мне надо все-таки заняться Жилем де Ре.

И одним прыжком он кинулся к своим брюкам, а кошка, неожиданно подброшенная с места, запрыгала по одеялам и немедленно свернулась клубком в теплых простынях.

– Что за холод! – Дюрталь натянул суконный жилет и пошел в другую комнату затопить камин.

– Мороз, – пробормотал он. К счастью, его квартира легко нагревалась. Она в действительности состояла попросту из прихожей, миниатюрного салона, крошечной спальни, уборной, где едва можно было повернуться, – все это на пятом этаже, над довольно чистым двором, за восемьсот франков в год.

Он обставил ее без роскоши; из маленькой прихожей Дюрталь сделал рабочий кабинет, закрыл стены шкафами черного дерева, полными книг. Большой стол у окна, кожаное кресло, несколько стульев; простенок над камином он задрапировал сверху до самой доски старинной тканью и вместо зеркала повесил старую резную из дерева картину, изображающую среди извращенного пейзажа, где вместо голубого было серое, вместо белого – рыжее, вместо зеленого – черное, коленопреклоненного пустынника в шалаше, а около – кардинальскую шапку и пурпурную мантию.

А вокруг этой сцены, целые части которой темнели чернотой пригорелого лука, развертывались неразборчивые эпизоды, надвигаясь один на другой, нагромождая близ черной дубовой рамы маленькие фигурки и игрушечные дома. Здесь святой, имя которого тщетно искал Дюрталь, переезжал в лодке извилины реки с металлической и плоской водой; там он бродил по деревне, величиной в ноготь, потом исчезал во мраке рисунка и снова появлялся выше – на Востоке, в пещере, с верблюдами и тюками; его опять теряли из виду и, после более или менее долгой игры в прятки, он появлялся, еще меньше, чем прежде, один, с палкой в руках, с мешком за плечами, взбираясь на гору к неоконченному, странному собору.

Это была картина неизвестного художника, старого голландца, усвоившего через вторые краски приемы у итальянских мастеров, которых он, возможно, когда-нибудь видел.

В спальне стояла большая кровать, пузатый комод, кресла; на камине – старинные часы и медные подсвечники; на стенах – прекрасная репродукция Боттичелли из Берлинского музея: Богородица, скорбная и могучая, домашняя и страдающая, окруженная ангелами в виде изнемогающих юношей, держащих восковые свечи, скрученные, как канаты, кокетливыми девушками с цветами в длинных волосах, соблазнительными пажами, вожделеющими ребенка Иисуса, который, стоя возле Матери, благословляет всех.

Рядом гравированный Куком эстамп Брейгеля: «Девы мудрые и девы неразумные», маленькое панно, разрезанное посередине завивающимся облаком с двумя растрепанными ангелами по углам, бьющими в барабаны, засучив рукава, а внутри облака третий ангел, с пупком, просвечивающим под смятым платьем, развертывает бумажную полоску со стихом из Евангелия: «Ессе sponsus venit, exite obviam ei {Вот жених идет, выходите навстречу его (лат.).}».

A под облаком, с одной стороны, – девы мудрые, славные фламандки, разматывают лей при свете зажженных ламп, вертят, распевая псалмы, свои прялки; с другой, на луговой травке, – неразумные девы, четыре веселые кумушки, танцуют, взявшись за руки, а пятая играет на волынке и отбивает такт ногой, стоя около пустых ламп. Над облаком пять мудрых дев, уже утонченные, прелестные, нагие, поднимаются, потрясая зажженными светильниками, к готическому храму, где их встречает Христос, а с другой стороны – неразумные девы, также нагие под тусклыми волосами, тщетно стучатся в запертую дверь, держа в усталых руках погасшие факелы.

Дюрталь любил эту старую гравюру, верхние и нижние сцены которой благоухали тихой интимностью, счастливой наивностью примитивов; он видел в ней, словно соединенное в одной рамке, облагороженное искусство Остеде и искусство Тьерри Бутса.

Ожидая, пока раскалится решетка, уголь на которой трещал и начинал шипеть, как горячее масло, он сел за письменный стол и начал разбирать заметки.

– Итак, – сказал он себе, – мы подошли к моменту, когда милейший Жиль де Ре начинает искать великую тайну. Легко себе представить, какими сведениями он обладал о способах превращения металлов в золото.

Алхимия была возрождена за сто лет до его рождения. В руках герметиков оказались писания Альберта Великого, Арнольда из Вилленовы, Раймунда Луллия. По рукам ходили манускрипты Николя Фламеля; невозможно, чтобы Жиль, обожавший странные книги, редкие вещи, не приобрел их; добавим, что в то время были в полной силе эдикт Карла V, запрещающий, под страхом тюрьмы и веревки, работы по превращению металлов, и булла «Spondent pariter quas non exbibent», которую папа Иоанн XXII огласил против алхимиков. Их книги были запрещены, а, следовательно, еще более желанны; наверно, Жиль их долго изучал, но от этого до понимания так далеко!

Они, правду сказать, представляли себя самую невероятную галиматью, самую непонятную тарабарщину. Сплошь аллегории, угловатые и неясные метафоры, бессвязные эмблемы, запутанные параболы, загадки, полные условных обозначений! «Вот, например», – сказал он, беря с полки своей библиотеки манускрипт, который оказался «Аш-Мезарефом», книгой еврея Авраама и Николя Фламеля, восстановленной, переведенной и комментированной Элифасом Леви.

Этот манускрипт одолжил ему Дез Эрми, открывший его однажды среди старинных бумаг.

Он содержал рецепт так называемого философского камня, великого эликсира квинтэссенции и превращений.

«Рисунки не совсем ясны», – пробормотал он, перелистывая раскрашенные рисунки пером, изображавшие в бутылке под заголовком «химическое совокупление» зеленого льва с опущенной головой в серпе молодой луны; в других флаконах были голубки, то подымающиеся к пробке, то уткнувшие головку вглубь, в жидкость черную, или взволнованную красными и золотыми волнами, то белую с чернильными точками, с лягушкой или звездой внутри, то иногда мутную, кипящую, или горящую на поверхности пламенем пунша.

Элифас Аеви объяснял, как мог, значение этих пернатых за стеклами, но воздерживался от обнародования пресловутого рецепта волшебного средства и отшучивался, как и в других своих книгах, где он, торжественно утверждая, что хочет раскрыть старые тайны, молчал под предлогом, что погибнет, если выдаст такие страшные секреты.

Весь этот вздор, воспринятый современными оккультистами, помогал скрывать их полное невежество.

– В общем, вопрос ясен, – сказал Дюрталь, закрывая манускрипт Николя Фламеля.

Философы-герметики открыли, – и после долгих разговоров современная наука не отрицает более, что они были правы, – открыли, что металлы суть сложные тела и что состав их тождественен. Они, следовательно, различаются между собой просто потому, что составляющие их элементы входят в различных пропорциях; а если так, то можно при помощи агента, перемещающего эти пропорции, изменять тела, и превратить их одно в другое, ртуть, например, в серебро, свинец в золото.

Агент этот и есть Философский камень, меркурий, – не обыкновенная ртуть, которую алхимики считают просто изверженным металлическим семенем, – но меркурий философов, называемый также зеленым львом, змеей, молоком Пречистой Девы, понтийской водой.

Но рецепт меркурия, камня мудрых, никогда не был открыт, его яростно ищут в Средние века, Возрождение, все эпохи, включая нашу.

«И что только не пробовали, – подумал Дюрталь, просматривая свои заметки, – мышьяк, обыкновенная ртуть, олово, соль серная, азотная кислота, ртутные соединения, соки чистотела и портулака, внутренности голодных жаб, человеческая моча, менструальная кровь и женское молоко!»

Жиль де Ре в своих опытах должен был на этом остановиться. Один в Тиффоже, без помощи посвященных, он, очевидно, не мог производить полезных изысканий. В то время ядро герметиков было во Франции, в Париже, где алхимики собирались под сводами Нотр-Дам и изучали иероглифы костехранилища младенцев и портала Сен Жак де ла Бушери, на котором Фламель перед смертью изобразил в кабалистических эмблемах изготовление пресловутого камня.

Маршал не мог добраться до Парижа, не попавшись английским войскам, заграждавшим дорогу; он предпочел более простой способ, он призвал знаменитейших алхимиков юга и с большими расходами перевез их в Тиффож.

Документы, которыми мы владеем, показывают, что он построил печь алхимиков, афанор, купил зажимы, правильные тигли и колбы. В одном из крыльев замка он устроил лаборатории и заперся там с Антонием Палермским, Франсуа Ломбардским, Жаном Пти, парижским ювелиром, день и ночь предававшимися сотворению Философского камня.

Ничто не вышло; в конце опытов герметики исчезают, и тогда в Тиффоже началась невероятная толчея знатоков и советчиков. Они являются со всех концов Бретани, Пуату, Мэна, поодиночке и со свитой фокусников и колдуний. Двоюродные братья и приятели маршала, Жиль де Силле и Роже де Брикевиль, рыскают по окрестностям, сгоняя к Жилю дичь, а священник его домовой церкви, Евстахий Бланше отправляется в Италию, где алхимиков можно найти на любом углу.

Тем временем Жиль де Ре продолжает, не теряя надежды, свои постоянно неудающиеся опыты; он кончает полной уверенностью, что маги правы, что никакое открытие невозможно без помощи сатаны.

Однажды ночью он отправляется с прибывшим из Пуатье колдуном, Жаном де ла Ривьер, в лес, примыкавший к замку Тиффож. Он остается со слугами – Анрие и Пуату – на опушке леса, а колдун уходит вглубь. Безлунная, удушливая ночь; Жиль волнуется, всматриваясь в мрак, вслушиваясь в тяжелый сон немой равнины; испуганные спутники его жмутся друг к другу, дрожат и перешептываются при малейшем шорохе. Вдруг раздается вопль. Спотыкаясь, они двигаются ощупью, в темноте, и при дрожащем свете замечают Аа Ривьера, измученного, дрожащего, растерянного, рядом с его фонарем. Вполголоса он рассказывает, что дьявол появился в образе леопарда, но прошел рядом с ним, не взглянув на него, ничего ему не сказав.

На другой день колдун скрывается, но появляется другой. Это болтун по имени Дюмениль. Он требует, чтобы Жиль своей кровью подписал бумажку с обязательством отдать дьяволу все, чего тот пожелает, «кроме жизни и души», но, хотя Жиль и соглашается, чтобы в день Всех Святых в его домовой церкви пели службу проклятых, лишь бы только помочь своему колдовству, сатана не является.

Маршал уже начал сомневаться в могуществе магов, но, испытав новое средство, убедился, что иногда демон показывается.

Вызыватель духов, имя которого потеряно, заперся в зале Тиффожа с Жилем и де Силле.

Он чертит на полу большой круг и приказывает спутникам войти в него.

Де Силле отказывается; охваченный ужасом, которого он сам не понимает, он дрожит всеми членами, укрывается близ открытого им окна, шепча потихоньку заклинания.

Более смелый Жиль стоит посреди круга; но при первых же словах заговора он в свою очередь трепещет и хочет перекреститься. Колдун приказывает ему не шевелиться. Внезапно он чувствует, что трогают его затылок; он пугается, колеблется, умоляет Пречистую Владычицу спасти его. Разъяренный заклинатель выбрасывает его из круга, вышвыривает за дверь, а де Силле – за окно; очутившись внизу, они стоят, разинув рот, потому что из комнаты, где действует маг, несется рычание. «Торопливые и частые удары шпаги по железу» слышны сначала, потом стоны, крики отчаяния, вопль человека, которого режут.

Они прислушиваются, перепуганные; когда шум стихает, они осмеливаются открыть дверь, и находят колдуна лежащего на полу, избитого, с рассеченным лбом, в луже крови.

Они уносят его; полный жалости Жиль укладывает его на собственную постель, целует, лечит, заставляет исповедаться, боясь, что тот умрет. Несколько дней колдун остается между жизнью и смертью, выздоравливает наконец и скрывается.

Жиль уже отчаивался добиться от дьявола рецепта могущественного средства, когда Евстахий Бланше известил, что возвращается из Италии; он везет с собой профессора магии из Флоренции, неотразимого вызывателя демонов и лярв, Франсуа Прелати.

Тот поразил Жиля. Едва двадцати трех лет от роду, он был одним из умнейших, ученейших и утонченнейших людей своего времени. Что делал он, прежде чем поселился в Тиффоже и начал там вместе с маршалом ужаснейший из виденных когда-либо ряд преступлений? Протокол его допроса в процессе Жиля не дает подробных указаний на этот счет. Он родился в епархии Лукки, в Пистое, посвящен в священники епископом Ареццо. Скоро после своего посвящения он сделался учеником одного флорентийского мага, Жана Фонтенеля, и подписал договор с демоном по имени Баррон. С этого момента вкрадчивый и красноречивый аббат, ученый и обаятельный, должен был предаться ужаснейшему кощунству и выполнять убийственный ритуал черной магии.

Жиль восторженно увлекся этим человеком; погасшие печи загораются вновь; яростно призывая ад, они вдвоем ищут камень мудрецов, который Прелати видел, – гибкий, хрупкий, красный, с запахом высушенной морской соли.

Но тщетно они колдуют. Огорченный Жиль удваивает заклинания, но они плохо кончаются, однажды Прелати едва не погиб.

После полудня однажды Евстахий Бланше заметил в одной из галерей замка рыдающего маршала, из-за двери комнаты, где Прелати вызывал дьявола, неслись стоны пытаемого.

«Там демон истязает беднягу Франсуа, войди, умоляю тебя», – закричал Жиль. Но испуганный Бланше отказывается. Тогда, несмотря на свой испуг, Жиль решается сам; он готов уже выломать дверь, но она распахивается, и окровавленный Прелати падает ему на руки. При помощи соучастников он смог добраться до комнаты маршала, где его уложили; но побои, им полученные, были так жестоки, что начался бред; лихорадка росла. Жиль в отчаянии сидел над ним, ухаживал за ним, призвал духовника, плакал от счастья, когда опасность для жизни миновала.

«Все-таки он очень странен, этот случай, повторившийся с неизвестным колдуном и с Прелати, которые при тождественных обстоятельствах были опасно ранены в пустой комнате» – сказал себе Дюрталь.

Но документы, излагающие эти случаи, не оставляют сомнений – это выдержки из протоколов процесса Жиля; с другой стороны, признания обвиняемых и показания свидетелей совпадают; невозможно допустить, чтобы Жиль и Прелати солгали, потому что, признаваясь в вызывании демонов, они сами себя осуждали на сожжение заживо.

Если бы еще они объявили, что лукавый являлся им, что их посещали суккубы, если бы они утверждали, что слышали голоса, обоняли запахи, касались даже тела – можно было бы допустить галлюцинации, похожие на некоторые случаи в Бисетре; но здесь не может быть расстройства ощущений, болезненных видений, потому что налицо имеются раны, следы ударов, вещественные, видимые, осязаемые явления.

Можно представить себе, как должен был уверовать в реальное существование дьявола мистик, каким был Жиль де Ре, после присутствия при подобных сценах!

Несмотря на неудачи, он не мог сомневаться, – а Прелати, до полусмерти избитый, должен был сомневаться еще меньше, – что, если пожелает сатана, они откроют, наконец, порошок, который осыплет их богатствами, сделает почти бессмертными, так как в то время полагали, что философский камень может не только превращать неблагородные металлы, как олово, свинец, медь, в благородные – серебро и золото, но и исцелять все болезни и продолжить жизнь, без немощей, до пределов, достигнутых некогда патриархами.

«Что за странная наука!» – раздумывал Дюрталь, подымая решетку камина и грея ноги.

Философия герметиков родила свои плоды, несмотря на издевательства нашего века, который вместо новых открытий только раскапывает уже забытые вещи. Под именем изомерии профессор современной химии Дюма признает правильность теорий алхимиков, а Вертело объявляет: «никто не может утверждать, что изготовление тел, считающихся простыми, невозможно».

Притом же бывали проверенные случаи, достоверные факты. Кроме Николя Фламеля, которому, по-видимому, действительно удалось Великое Делание, химик ван Гель-монт в XVII веке получил от неизвестного четвертую часть крупинки философского камня и с помощью этой крупинки преобразил в золото восемь унцев ртути.

В то же время Гельвеций, оспаривающий учение алхимиков, получил, также от неизвестного, порошок, которым обратил в золото слиток свинца. Гельвеций не был, конечно, простофилей, и Спиноза, проверивший опыт и удостоверивший его абсолютную правдивость, не был, в свою очередь, ни ротозеем, ни молокососом!

Что думать, наконец, о таинственном Александре Сетоне, который под именем космополита странствует по Европе и перед князьями публично совершает превращение металлов в золото? Захваченный в плен Христианом II, курфюрстом Саксонии, этот алхимик, презиравший, как удостоверено, богатство, никогда не сберегавший созданного им золота и живший бедняком, молясь Богу, вынес мучения, как святой; он допустил бить себя розгами, колоть кинжалами, но отказался выдать секрет, полученный им от Самого Создателя, как утверждал он, подобно Николя Фламелю!

И подумать только, что поиски продолжаются доныне! Но большинство герметиков отрицает медицинские и божественные свойства Философского камня. Они думают просто, что это средство представляет из себя фермент, бросив который в расплавленный металл, производят молекулярные изменения, похожие на те, которым подвергаются органические вещества, когда бродят от действия дрожжей.

Дез Эрми, который знает этот мир, уверяет, что больше сорока алхимических печей горит теперь во Франции, и что в Ганновере, в Баварии адепты еще многочисленней.

Отыскали ли они несравненный секрет древности? Это маловероятно, несмотря на известные утверждения, потому что никто еще не выделывает искусственно драгоценного металла, происхождение которого так странно и невыясненно, что в Париже, во время процесса в ноябре 1886 года, между господином Поппом, построившим городские пневматические часы, и негласными участниками его предприятия, инженеры химики из горного института, объявили в суде, что можно извлечь золото из булыжников; так что стены, которые нас укрывают, могли бы быть золотыми россыпями, а в мансардах скрываются, быть может, самородки!

«Все равно, – продолжал он улыбаясь, – эти науки счастья не принесут». Он вспомнил старика, устроившего алхимическую лабораторию в шестом этаже, на улице Сен-Жак.

После обеда этот человек, Огюст Редуте, работал обыкновенно в Национальной библиотеке над трудами Николя Фламеля; утром и вечером он продолжал около своих печей поиски Философского камня.

В прошлом году, 16 марта, он вышел из библиотеки вместе с соседом по столу и объявил ему по дороге, что овладел наконец знаменитым секретом. Придя в свой кабинет, он бросил в колбу куски железа, и, добившись реакции, получил кроваво-красные кристаллы. Его гость исследовал соли и пошутил; тогда рассвирепевший алхимик кинулся на него с молотком, так что пришлось его связать и отнести немедленно в больницу св. Анны.

В XVI веке, в Люксембурге, посвященных жарили в железных клетках; в Германии, веком позже, их вешали в соломенных платьях на золоченых виселицах; теперь, когда их оставляют в покое, они сходят с ума!

«Положительно, они плохо кончают», – заключил Дюрталь.

Позвонили, и он встал отпереть дверь; консьерж принес письмо.

Дюрталь распечатал конверт.

– Что такое? – изумленно спросил он, читая:

«Милостивый Государь!

Я не искательница приключений, не любительница остроумной болтовни, опьяняющаяся ей, как другие ликерами и духами. Еще более чуждо мне вульгарное любопытство, желание узнать, соответствует ли внешность автора его произведению, мне чуждо, впрочем, все, что Вы можете предположить. Я только что прочла Ваш последний роман…»

– Ей понадобилось порядочно времени, потому что он уже больше года, как вышел, – пробормотал Дюрталь.

«…скорбный, как порывы измученной души…»

– К черту! Пропустим комплименты; они, впрочем, плохо обоснованы, по обыкновению!

«…А теперь, хотя я и думаю, что всегда безумно и глупо стремиться осуществить желание, но не хотите ли Вы встретить одну из Ваших сестер по усталости, вечером, в месте, Вами указанном, после чего оба мы вернемся к своим очагам, очагам людей, которые осуждены на бесконечное одиночество. Прощайте, верьте, что в этот век истертых монет, я вас считаю кем-то.

…Не зная, получу ли ответ, я воздержусь пока и не назову себя. Вечером служанка зайдет к вашему консьержу и спросит, нет ли ответа для госпожи Мобель».

– Гм! – сказал Дюрталь, складывая письмо. – Я знаю ее; наверно, одна из старых дам, ищущих поместить забытую партию своих ласк, отдать свою душу! По меньшей мере, сорок пять лет; окружение ее составляется из молодчиков, довольных всегда, если не приходится платить, или писателей, которых удовлетворить нетрудно, потому что уродство любовниц в этом мире баснословно! А, может быть, это простая мистификация, – но чья? И для чего? Ведь я же никого теперь не знаю! Во всяком случае надо только не отвечать.

Но, против воли, он снова развернул письмо. «Чем же я рискую, однако, – сказал он себе, – если эта госпожа хочет сбыть мне слишком старое сердце, ничто не заставляет меня принять его; дело кончится первым же свиданием».

Да, но где ей это свидание назначить? Здесь нельзя; раз она войдет ко мне, дело усложнится, потому что выгнать женщину трудней, чем бросить ее на перекрестке. Не назначить ли ей как раз угол Севрской улицы и улицы Ла-Шез; это уединенно и близко отсюда. Начнем-ка с неопределенного ответа, не обозначая точно места; этот вопрос мы решим потом, если она отзовется.

И он написал письмо тоже с жалобами на душевную усталость, и заявил, что встреча бесполезна, так как ничего счастливого здесь, на земле, он не ждет более.

«Я прибавлю, что болен, это всегда хорошо выходит, и в случае надобности послужит извинением слабости», – сказал он себе, скручивая папиросу.

Так, готово. Это ее не слишком поощрит… О! да к тому же… Еще что? Чтобы избежать в будущем трений, недурно дать ей понять, что по семейным причинам серьезная и продолжительная связь со мной невозможна. Вот и довольно на первый раз…

Он сложил письмо и нацарапал адрес.

Потом задумался, держа письмо в руке. Положительно, отвечать глупо. Кто знает? Кто может предвидеть, в какие неприятности вовлечет эта затея? Он знал ведь хорошо, что какова бы ни была женщина, она приносит тьму огорчений и досады. Если она добра, то часто глупа чересчур, или недостаточно здорова, или несносно плодовита. Если она плоха, то вдобавок надо готовиться ко всевозможным неприятностям, заботам, оскорблениям. Ах! Как ни вертись, одни неприятности!

Он почувствовал горечь воспоминаний о женщинах, припомнил ожидания и обманы, ложь и измены, беспросветную душевную грязь еще молодых женщин! Нет, положительно, это не для меня, в мои годы. Да и женщины мне теперь не нужны!

Но, несмотря на все, незнакомка его интересовала. Кто знает? Хорошенькая ли она? Она может быть – по странной случайности – не слишком цинична; ничего не стоит проверить. Он перечел письмо. Орфографических ошибок не было, почерк не конторский, мысли о моей книге посредственны, но нельзя же требовать, чтобы она оказалась знатоком!

– И пахнет скромным гелиотропом, – добавил он, нюхая конверт.

Э! Наудачу! И, уходя завтракать, он оставил у консьержа ответ.