Текст книги "И то же в нас очарование. Том 1. Стихи"

Суд идёт

 
Годы нас разлучают с теми,
кем дорожили, кто любил нас до слез.
А война унесла документы архивов,
без которых признать по закону нельзя,
что и тетя, и дядя по крови мне родня.
 
 
Суд неспешно решает
неотъемлемость прав и надежду дает,
что у внука не будет бессердечных минут.
Доказательной базой, у судьи на столе, —
ворох старых бумаг, так «бесценных» сейчас.
 
 
Только совесть и сердце протестуют любя,
так как их «показания» неприемлет судья.
Не приносит мне радость
благодать «по закону»,
если их неучастие оскорбляет меня.
 

У соборной ограды

 
У соборной ограды
совершенно неброский павильончик стоит
и красавица Лена православному люду
коврижки с изюмом, булки выпечки свежей
и кирпичики хлеба каждый день продает.
 
 
Я не мог не заметить
и тебе рассказать
о Елене Прекрасной,
об улыбке волшебной
и сиянии ее глаз.
 
 
Скромность послана свыше,
честность носит характер,
а подарков от жизни,
как судить я могу,
получала едва ли.
 
 
А глаза светом полны —
благовесту сродни, —
оттого и стою у окошка,
«изучая цену», а уйти от нее
все никак не могу.
 
 
Счастлив тот, кому в сердце
дева радость несет,
кто ей волосы гладит,
кому ужин готовит,
с кем встречает рассвет.
 
 
Я бы многое отдал за тепло ее глаз.
Но на донце колодца,
в родниковой воде,
держит ключик от сердца
неприступность её.
 
 
В нашем северном лете
всё давно уж не так:
что запретно веками, то доступно сейчас.
Дешевеет надежда
и любовь на продажу по часам предстает.
 
 
Девы древних профессий растлевают святое
и – не греют никак…
Вот и колокол звонит – оживает душа.
Вот, что это такое —
незатоптанная красота!
 

Танцы ренуара

 
Я в Париже будто жил,
не сьезжал.
Ренуара как-то раз повстречал,
Он соломенную шляпу примерял
и модель для полотна выбирал.
 
 
Кастинг просто чудно обьявлял
и девчонок из простушек приглашал.
Танцевать хотели многие из дам,
но стоять перед мольбертом за пятак!?
Два сезона Пьер партнершу изучал
и в конце-концов шедевры написал.
 
 
В дивных платьях, во весь рост,
карнавал в голубые платья юных дам обряжал.
Сам Огюст, в портретном сходстве, сказал,
как умело в танце линию держал,
что Дега подобных танцев не писал, —
оказалось, сельских танцев он не знал.
 
 
Да,
Париж без русских казаков
ничтожно мал
и Бистро, печать от них приняв,
со стены, глазами Ренуара,
празднично являет парижан.
 

Иди ко мне!

 
Как хороша ты перед сном.
Как тонко пахнут твои руки,
маня к себе в волшебный дом.
Закрыты наглухо все ставни
и двери скованы замками,
и свет полночного светила
зашторен темною гардиной,
и смолкли звуки…
Где оне?
А отблеск в зеркале являет
все тайны прелести твоей
и сердце сразу обмирает,
когда меня ты обнимаешь
и говоришь: «Иди… ко мне!»
 

Любовь – алтарь

 
Душа сиречь есть Храм;
Любовь – алтарь его
и если ты вошла в мой храм,
то будь в нем храмовой иконой.
И к ней приложатся губами
бессчётное число людей.
 
 
Они найдут в тебе защиту,
моля тепло в душе хранить
и быть неразделимо рядом.
До дней последних неизменной,
все понимающей и нежной,
и справедливой в доброте.
 
 
Свеча гореть пред нею будет
и не загаснет никогда.
В любви находим мы надежду
и верим: счастлива она.
Любовь, тобой мы дышим во спасение,
но жаль, – с грехом к тебе идём…
 

Шестьсот кусочков смальты

 
Меня простить лишь может Муза,
за то, что терпит мои вирши,
и, проявляя благосклонность,
велит оттачивать перо,
беря примеры у Шекспира,
учась у Гумилева и у Лорки.
У Блока взять тонкие черты
   от «Незнакомки»;
у Есенина —
  «Выткался над озером алый свет зари…»;
«Дебют» – у Бродского
   и «Молитву» – у Цветаевой…
 
 
Как они велики и мал мой школьный опыт…
 
 
Как свежи были еще розы
и как легки твои слова.
Едва ты вымолвила слово,
а мне дышать уже нельзя
и паутинкой незаметной тобою сеть,
пленившая мне сердце,
в одно мгновенье сплетена.
 
 
Я пленник идеальных ощушений,
послушник чувственных начал
и предан взглядам Янь и Инь.
Прости меня, Муза,
за прегрешения в слове,
за леность в черновой работе,
за взмах моих бессильных мыслей,
за готовность стоять пилигримом
у твоего парадного входа.
 
 
Шестьсот кусочков смальты
я уложил в мозаику пережитого,
но не спешу вводить последнюю черту.
Хочу тебе служить,
о Муза поэтического жанра,
до дней последних донца…
Простить меня можешь, лишь, ты!
 

Целительница

Собою затмевая все софиты,

Она несла, как истину – любовь,

Собрав мечты, что вдребезги разбиты.

Она умела просто брать душой,

В ней женственность пылала от природы,

Что б важной для кого-то очень стать,

Поверьте, ей не нужно раздеваться…

Ксения Газиева

 
Да, ты умеешь просто брать душой,
своё очарованье не растратив.
Собою затмевая все софиты,
средь сотен ослепила и меня.
 
 
И женственность, пылая от природы,
сожгла дотла мои мечты и
в пепел превратила ожидания,
ещё вчера влекущие к тебе.
 
 
Но коль важнее
для меня ты хочешь стать,
Поверь, тебе не нужно
предо мною раздеваться…
 
 
Я красоту твою
всем сердцем принимаю,
а наготу приемлю лишь любя, —
не требуешь, ведь, ты награду.
 
 
Всё потому, что истину несёшь
ты как любовь и просветляешь душу.
От скверны очищая естество,
своим явлением, просто, – исцеляешь.
 
 
Целительница, милая моя!
 

Питер не Париж

В Амстердаме есть и свой Мулен руж,

Там бывал и твой почтеннейший муж!

В панталоны деньги девкам совал,

И рукою щупал там, вот нахал!

Орфей Без Эвридики

Амстердам, конечно, тоже хорош.

Где еще такую сказку найдешь?

И когда еще его посетишь?

Но, желаю, почему-то в Париж.

Эману Элька

 
Дорогая, ну зачем тебе Амстердам и
в Париже Мулен Руж уж не тот.
Я недавно в Берлине бывал —
там никто о рубле не вспоминал.
 
 
В нём повсюду голубые дома,
и у дам лишь прозрачно трико.
А кафешки там ничего,
где за пивом не видно лицо.
 
 
Почему не летишь ты ко мне или
Питер для тебя сероват?
Может рубль ещё слабоват?
В Эрмитаже оставишь свой след.
 
 
Помоги мне мосты на рассвете свести.
Распишись рукой по Неве,
опрокинь тень Авроры
на гранит ещё тёплых ночей…
 
 
В Амстердаме есть и свой Мулен руж,
Там бывал и твой почтеннейший муж!
 

Нарисуй меня

 
Ты хотел огня,
Чтоб обжечь нутро.
Нарисуй меня
На стене метро.
 
 
Чёрным напиши-
В нем печаль видна.
До корней души
Я обнажена.
 
 
А еще вплети
Тёмный фиолет.
За твое «прости!»
Мне прощенья нет.
 
 
Тенью глаз не трожь.
Обведи края.
И тогда поймёшь,
Как любил меня.
Эману Элька
 
 
Бросил бы перчатку
и на три шага…
Но нельзя так сделать —
строг Устав дуэли:
у барьера бьются только господа.
 
 
Эля, если скажешь: «Он меня унизил!
Загоню я пулю в Лафаря22
  Дантес выстрелил первым. Пушкин упал. Раненый поэт остановил француза на том же месте, и так как в его пистолет набился снег, Данзас подал ему другой. Опершись на левую руку, Пушкин выстрелил и ранил своего противника в запястье. Таким образом, оба пистолета побывали в руках Пушкина в этот день.«Вечером ему сделалось хуже. В продолжение ночи страдания Пушкина до того усилились, что он решил застрелиться». Со слов Данзаса в ночь с 27 на 28 января Пушкин хотел в последний раз спустить курок. Позвав человека, он велел подать ему один из ящиков стола и спрятал пистолеты под одеяло, но бдительный Данзас отобрал их у поэта. После дуэли пистолеты исчезли из поля зрения пушкинистов на целый век. Сенсация разразилась на юбилейной выставке в Париже в 1937 году Серж Лафарь явил миру те самые пистолеты.


[Закрыть] пистоль —
смоет оскорбление супостата кровь»…
Не гневи подруга сердца моего:
не ходи по краю, обнажив бедро!!!
 

Пропасть

Бездна – это не взгляд во тьму,

А то, что видно тебе одному.

Что счастье прожито, а не изведано,

И дни не складываются в последовательность,

Они срываются по отвесной —

Цель отразила красоту в неизвестность.

Пропасть – это если не совместить

Красоту «люблю» и правду «прости».

Владимир Панкрац

 
Жизнь дана,
чтобы прожить не иначе как цельно и
неиспытанное, неизведанное,
но предоставленное
разрывает на части её смысл,
скрывая тайну ее красоты.
 
 
Так птице,
рождённой чтобы летать, но
неиспытавшей своим крылом силу ветра,
невозможно себя сравнить с теми,
кто парит высоко в облаках,
словно играя с ветром.
 
 
Если Он или Она
соизмеряют возможное с невозможным,
ищут оправдание несовместимости чувств,
то «люблю» и «прости»,
не без причины, всегда нетерпимы!
Бездна – лежит между ними!
 

Не пущай ты мужа до Парижу

Свези меня до городу Парижу

Жена сказала мужу, тронув грыжу,

Нажитую чрезмерною работой:

Свези меня до городу Парижу

Мне от Буренок отдохнуть охота.

За всю-то жизнь была два раза в Туле,

Когда меня свозить просила в Сочи.

Как проклятая тридцать лет мантулю

За просто так с утра до темной ночи.

Не стану я с французиками шашни

Крутить. Ведь я верна до гроба мужу

Хочу увидеть Эфелёву башню

и на шесте вертнуться в Мурен Лужу.

Что есть такое шест? Так это палка.

Ты, Ваня, будто первый раз родился.

Жену Ивану стало очень жалко.

И закурив он скупо прослезился.

Что видела жена моя по факту?

Ни праздников, ни шоу, ни веселья.

Пошёл в сарай, завел свой старый трактор

Повез жену на поле Елисея.

Возил свою в двенадцатом Василий.

И мы могём. Чай мордою не рыжи.

Как хорошо, что есть у нас в России

Свои отдельно взятые Парижи.

Эману Элька

 
Мурен Лужа где-то рядом с полем Елисея;
если я не путую, – в Парижу.
Я намедни ездила до брату.
Жинка Кольки проживает у Морматру,
что за мельницей, у этой самой Лужи.
 
 
Представляешь, в этом самом, т.е.
у Парижу, сдвинутые все до одного на баб.
Там художники рисуют вроде мелом,
натуральным мелом, говорю.
Видела картину с вернисажу —
так по ихнему что-ль выставку зовуть.
 
 
Так, прикинь, сидит на травке баба,
ну лишь в том, в чем матка родила,
а вокруг усатые мужчины,
тобишь прямо мужики, —
и все в костюмах, т.е.
в этих самых, в пиджаках.
 
 
Та картинка прозвана как
«Завтрак на траве».
Вроде как бы, нет у них стола…
Срамота одна и только.
Говорят, что это нынче модно:
завтракать на травке в ниглиже.
 
 
Слышишь, Элька, ты поди в Парижу
своего-то Сеньку не пущай.
Он притащит с площади Свободы
к нам в село такую ж моду…
Там поди всех девок охраняй.
Не пущай его до энтого Парижу.
 
 
Башня Эйфеля там видна сдалека.
Жуть какая тощая, как пика.
Прям за ней и тянутся энти,
как его, ну – Елисеева поля.
Не пущай.
 
 
Пусть заводит свой любимый трактор…
Видела, как он вчерась за Нюркой
глазками водил по ейной юбке —
обтрепал, поди, ей весь подол…
 

На изломе лета

 
Крым обретая,
тебя мгновенно забирает
распевом волн
      под трепыханьем крыльев чаек
и музыкой бродячих шансонье,
усердно пережевывающих звуки.
 
 
И Солнце утром бережно ласкает
мой взгляд
      на бархатистость волн и тонкий стан,
еще незагоревшей феи,
на выходе из пены волн
овалом бедр зрачок сужает.
 
 
Все блекнет перед ожиданием
неизъяснимо трогательных чувств,
обласканных жарой
      и свежестью шампанского в бокале,
где хрупкости стекла
      сродни нервозность губ
и легкое дрожанье
      удлиненных пальцев твоих рук.
 
 
Но роза черная
не ляжет тенью на озере
     раскрытых в удивленьи глаз
и поцелуй мой встретит
     твои наглухо захлопнутые губы
и легкая истома вдруг промчится по спине
при шелесте скользящего на пол
     сиреневого цвета платья…
 

Посвящение

Поэтессе Инне Яровой

 
Стрекозий танец твоего смычка
отбросил полог трепетной прохлады
и волн коснулся, замыкая осенний грустный вальс.
И медленно переходя в осенний блюз
и предвещая новые обьятия,
сомнений новых рой явив,
от чудодейственных признаний
на ложе пляжного песка,
оставил след несбывшихся свиданий…
В полночный час усталостью забылся,
и нежно-нежно улыбнулся,
в сон вечный отпустив твои глаза…
 
 
Стихом придя к нам в новые рассветы,
усладой рифм его
и музыкой душевной —
напомнишь краткость бытия
и упоенность светом…
Светись всегда!
Живое слово твоего стиха
наполнит смысл бытия
твоим участием,
требовательно строгим,
заветом новым прозвучит в делах,
тобой незавершенных.
 

Плененная временем

 
Как светла твоя тонкая суть,
что у времени на поводке:
по весне с тополей сыпет пух,
летом – тени с часами короче,
осень – стелит желтый ковер
листопадом с высокого клена,
а зима – та проказница, тянет на лед,
чтоб вертеть фуэте на снегурках…
 
 
А я рядом стою
и дойти не могу,
чтоб согреть твои милые руки…,
чтобы листья убрать…,
чтоб букеты дарить…,
чтобы пух удалить…,
чтобы счастье продлить…
Оттого, что светла твоя тонкая суть!
 

Расскажи мне

 
Напиши мне, родная,
про желанье свое:
любоваться пожаром рябины
у меня за дачным окном,
о не ласковом Ялтинском солнце и о ветре,
ломающим ветви в парке новом
близ порта в Кенасах.
 
 
Напиши о желтеющей кроне берез в Партените
и о скором, так мною желанном,
«балу хризантем» в Никитском саду.
Расскажи мне, про густые туманы
и летящих на юг журавлей.
Напиши про все то, без чего я прожить не могу.
 
 
И тогда, под осеннюю проседь
ниспадающих с кленов листов,
Я тебя приглашу на тур вальса осенний
в Летний сад, что еще не закрыт от снегов…
Напиши мне о том, как у счастья находятся слухи,
от которых на сердце одна кутерьма.
 
 
Напиши мне о том,
как ты мною любима и еще об одном:
как ты любишь меня.
Обо всем,
            я прошу,
                     напиши!
 

Приглядись

 
Еще не светится окно
приходом яркого светила
и сон владеет половиной мира,
а мыслей беспокойная игра
меня влечет в твои обьятия.
 
 
О, Слово,
как воздать тебе за все,
что ты являешь Делу?
И есть ли мера, равная по силе,
тобой исполненных начал.
 
 
Вчера ты мне сказало:
«Приглядись!
Она ль тебе не пара?
В ней все тебе благоволит
и все к тебе стремится!
 
 
Участлива и скора в деле.
Всегда приветлива
и угодить спешит,
предвосхитив твои желания.
Природа наделила красотой
и добротой безмерной,
а в ласке равной нет,
как нет в ней наносного чванства.
 
 
Скромна и рассудительна,
не по годам умна и знает толк в костюме.
Дитя любви она любви желает и плоть ее
снедает жажда материнства.
Отбрось сомнения,
с букетом роз, признайся
в чувствах к ней одной.
 
 
Избраннице твой и суженой твоей!
Приглядись!
Открой в ней клад, какого не видал!».
Так Слово превратилось в явь
и Дело принесло нам счастье.
 
 
И это было не во сне,
а если б так, —
то сон был вещим!
 

У милых глаз

 
Октябрь воздух остудив,
убрал весь пляжный инвентарь
и коньюнктура, оценив метеопрогноз,
закрыла до весны все временные лавки.
На набережных исчезли музыканты
и сувениров порядело многоцветие
с картинками приморских городов.
 
 
Нет вызывающий восторг
минимализм нарядов юных дам
и чаще вижу на плечах пуховые платочки.
Порывы ветра разметали листопад
по узким дворикам,
где объявления о свободных номерах
вновь запестрят с приходом мая.
 
 
В твоих глазах уходят с отблеском зари
восторги штилем и луной,
в обьятия твои спешащей
по водной глади узенькой тропой.
Крым нас очаровал приятной новизной
старинных парков
и дорог убранством.
Открытостью музеев и дворцов,
и замечательной афишей у театров.
 
 
Здесь дышит все счастливым пробуждением
и нет обыденности запустения.
В соседстве храмы и мечеть,
а молодость, заботы стариков щадя,
в квартирах новых и домах,
справляет новоселье. И пусть нам осень
возвестит размеренность годов течение, —
у милых глаз нет возраста старения!
 

В Балаклаве

 
На горе святое место —
храм 12-ти Ученых
по лицензии Христа,
а внизу – у глади моря —
разливанное вино,
маркированное в бочках,
с этикетками – в бутылках
и с ценой нехристианской, —
знамо, нет у них креста!
 

Кто оплатит

Здесь снится вам не женщина в трико,

а собственный ваш адрес на конверте.

Здесь утром, видя скисшим молоко,

молочник узнаёт о вашей смерти.

Здесь можно жить

и в зеркало глядеться, … как фонарь

глядится в высыхающую лужу.

И. Бродский, 1972

 
Несправедливость
в жизнь привнесли законы Рима
с рабским Правом, где проститутка
требует сестерций с покрывающего тела
и Цезарь в Бруте узнает бессмертия начало.
 
 
Коррупция Сената такова,
что до сих пор,
расплывшись по иным краям,
она с успехом процветает.
 
 
Суд Рима слился с Властью
на все века и бедный
требования свои убавил.
Искусство виллами пьянит
и розами Соренто.
Вино по-прежнему в бокалах подают
и музыка октавами качает волны.
 
 
Гондолы арку проплывая,
гостей стеклом венецианским развлекают…
Все как всегда. Здесь можно жить
 и в зеркале лагуны
находить прекрасных островов
гранитные могилы,
 
 
возможно, обретя приют для собственного тела;
как термы пепельной Помпеи,
хранят сожженных юные тела,
окоченевщих в вечном поцелуе.
 
 
Природа и Закон немногословны,
часто – скрытны, оставляя нас
наедине с Судьбою.
И час последний кто предвосхитит?
Долги мои пред ней, возможно ль, кто оплатит?
 

Запрещающий свет

 
Ты прости, что горю слишком ярко.
Ты прости, что живу чересчур долго.
Меня видно на всех перекрестках,
Где стоят семафоров торшеры.
 
 
Ты прости, что любил и люблю неумело,
что цветами сорил и деньгами.
Мне так нужно, чтоб был я лучшим,
чтоб гордилась ты мной всечасно.
 
 
Не прощай, если я обидел
и писать о себе не надо.
На звонки отвечать не стану,
номер твой для меня – забыт.
Наших губ не назначена встреча
и обьятий остыла истома.
 
 
Ты не худшая, я – не лучший.
Так к чему канитель тянуть.
Подойдя к перекрестку заново,
Сделай шаг мне навстречу, не бойся,
и пойди на мой красный,… запрещающий свет.
 

Ощущения родства

 
На пике осени
крылатым взмахом журавлей
стремятся к югу мои мысли,
а желтый лист резным узором
усердно красит нивы и луга.
 
 
В твоих глазах свет ожиданий,
надежды тихие ручьи —
источники воспоминаний,
а журавли, в полетной перекличке,
несут исправно мой воздушный поцелуй твоим,
еще непризнанным никем губам.
 
 
Сады и парки нам являют дары
натруженных ветвей,
а клумбы нежность излучают ковром
ухоженных цветов.
Как мило все,
что ты являешь в простой
и чувственной манере
до сердца, слуха моего, стихом своим,
душой открытой.
 
 
И очевидны ощущения родства
весенних глаз твоих
и робкого волнения, средь поздней осени,
моих отчетливых седин… Мы с тобой два берега
у одной реки и, на пике листопада,
скользим по глади вод в плену у слова и пера…
 

Счастье, заходи

Не обгорят рябиновые кисти,

От желтизны не пропадет трава,

Как дерево роняет тихо листья,

Так я роняю грустные слова.

С. Есенин

 
Счастье,
что так робко не заходишь ты в мой дом?
Почему стоишь растерянно у входа
и не вносишь радость в новый дом?
 
 
Отлетела юность золотая в те края,
где солнце круглый год и,
курлыча громко в поднебесьи,
журавли не плачут ни о ком.
 
 
Отчего на сердце смута и под сердцем
колет острый нож?
Разве я любви искал и не нашел?
И не мне ль ты ласки подарила,
опьянив кораллом томных губ?
 
 
Счастье, размышлять так долго вряд ли стоит:
чье крыльцо красивей и милей.
Заходи и не смущайся,
этот адрес крепок и надежен,
и тебе в нем много будет дел.
 

Боль

 
НеобъятнА
галактика телА
и остреЕ,
чем в теле болЬ
от дыры гвоздЯ.
Я планетой к тебе лечУ, —
стань мне спутницеЙ,
как ЛунА…
Сколько соли несёт стенА,
та, что плачет уже векА!
И тогда не сыскать нигдЕ
слова лучшегО,
чем ЛЮБЛЮ!
 

Увези меня ты к морю

 
Я хочу уехать к морю и
сидеть под пледом вместе,
наслаждаясь цветом моря,
слушать чувстенную вьюгу,
целовать твои глаза…
 
 
И теснит мои желания
чёрной змейкою коса, и
сказать тебе желаю,
как люблю тебя родная,
в белом платьице душа…
 
 
Как же вырваться на
волю,
позабыть грудные клетки
душных комнат,
ограничивающих вдох?
 
 
И только ты, твоё явление,
даёт надежду дальше жить!
Увези меня ты к морю,
к крику чаек
и волне…
 

Её миссия

 
Не возьмёт эту женщину старость
и года сединой не украсят
пышный сноб её милых кудрей.
И болезнь никогда не заставит
нетерпимость свою проявлять.
 
 
Она может светиться улыбкой,
всем даря безвозмездно и чисто
радость каждого нового дня.
Как красиво она одета; как проста,
обходительна, в меру строга.
 
 
И походка – не просто движение,
а несение в сердце креста.
Удивительна и расторопна.
Полна нежности и обаяния,
совершенна её душа.
 
 
Бог мне дал испытать наслаждение
говорить с ней о трудных делах.
И в суждениях изысканно тонких,
ум её обретает ту ясность,
что дается занятием долгим
 
 
и терпением вникать в суть явлений,
раскрывая все важные грани,
находя самый верный ответ.
Счастье стало её милосердным и
любому, спеша помочь,
 
 
она сердце своё оставит,
она в полночь рассвет принесёт.
И любить может только всецело,
все сомнения отметая,
отдает без остатка себя.
 
 
Как же трудно найти то слово,
чтоб тебе за любовь воздать
полной мерой всего неземного
и продлить родниковую свежесть
твоего для меня бытия!
 

Грёзы

 
Ты в окне моём утренний свет
и любимое мною кино,
не прочитанный роман,
не написанное тебе письмо…
 
 
Мне никак, никогда и нигде
до тебя не дойти, не обнять,
не увидеть морщинки лица,
не согреть охладевшие руки.
 
 
Как так можно о чём-то мечтать,
сердцем чувствуя неприступную стену лет,
что стоит между нами?
И возможно ль любить лишь стихами?
 
 
Пусть одною улыбкой твоей
озарен сумрак осени и гудками тяжелых барж,
проплывающих по ночам
под разведёнными над Невой мостами.
 
 
Я смотри на тебя, позабыв про года,
и мне грезится скорая встреча.
Где в сердечных делах познаем всю быль
или небыль,
Только бы встретить то утро… Которого нет.
 

Красотою умертви

 
Страсть от страсти —
страсть пьянит;
Плоть от плоти —
плоть родит.
 
 
Губ от губ —
шальных губ не разлучить;
Рук от рук —
нетерпеливых рук не отлучить.
 
 
Душа в душу —
дыша жить;
Слово к слову —
сказ творить.
 
 
От тебя к тебе
для любви спешить —
От себя к себе
только строгим быть;
 
 
Завлекая, не лукавь —
Отпуская, отвлекай;
Наготой ошеломи —
красотою умертви!
 

Экземпляр единственный

 
Все 13 пунктов Вашего резюме —
совпадают с моим списком, кроме 11-го.
Я не играю на скрипке,
но могу ее слушать 24 часа в сутки.
То, что я пишу, – не стихи, не поэзия,
а попытка подобрать ноты
к состоянию свой души.
 
 
Влюбленность в красивое —
в любом моем поступке,
во вдохе и выдохе.
Нежность к цветку сильнее
нежности цветка ко мне.
Инициатива моя, а продолжение за тобой
и это во всем.
Взрываюсь эмоциями на тонкий юмор
 и погружаюсь в
Марианскую впадину – там тихо —
при встречи с низким.
 
 
Поддержу, даже если падую сам.
Отзовусь, если забыли.
Вернусь, если очень хотят.
Улыбнусь, ощутив боль.
Не – засну, если думаю о тебе.
Букет лилий – лучшее,
что может подходить к твоим глазам.
 
 
Море и горы мои спутники.
Живу в музеях. В театре – на галёрке.
Временно прописан в библиотеках.
Приглашу к танцу, но приятней —
когда приглашают.
Чистая рубашка ближе к телу, нежели свитер.
Пешком чаще, реже на подлодке.
 
 
Курить и пить – только фимиам и наслаждение.
Проще слушать, труднее – изображать знающего.
Если влюбиться, то всецело.
Дата. Подпись.
Сему верить.
Подлинно.
 
 
Экземпляр единственный.
Ответ обязателен.