Текст книги "Первые шаги / Premières armes"

Жорж Куртелин
Первые шаги / Premières armes

Первые шаги

I

«Есть такие воспоминания молодости, – начал рассказ наш общий друг Лабураш, – которые подобны кислому глотку скверного вина, отторгаемого желудком. Мой рассказ один из них.

В день, о котором идёт речь, я был под хмельком после того, как полдня носился со своим каникулярным бездельем из одной пивной в другую, – с видом громилы, в форменном мундире, прижатом к бедру одной пуговицей, – с тем претенциозным шиком, который так дорог взрослым учащимся коллежа. В половине третьего ночи я оказался около Одеона; ночь была восхитительная: дымка, исходящая от августовской луны, наполняла обширную площадь и, казалось, усиливала спокойствие и тишину. Вдруг, на углу улицы Расина, меня окликнул незнакомый голос:

«Эй, малыш!»

Я обернулся на голос; и при свете газового фонаря, пылавшем на женском затылке, я разглядел завлекающий жест неизвестной девушки. Тотчас я почувствовал, как в груди застучало сердце.

Я только что достиг восемнадцатилетия; кошмарный возраст, когда клокочет и восстаёт застоявшаяся невинность, когда мужественность заглушает свой неутолимый голод – общением, улыбкой, малейшим прикосновением первой встречной замарашки; и эта встреча меня потрясла, хотя на протяжении нескольких дней я её ожидал и стремился к ней неосознанно и со смутной надеждой.

Улыбаясь, девушка произнесла: «Послушай-ка!»

Я колебался. Она продолжила: «Ты меня боишься?»

Я больше не колебался. Мы разговорились. Она спросила: «Сколько тебе лет? У тебя есть семья? Где ты живёшь? Что ты так поздно делаешь на улице?»

Она произнесла всё это безжизненным голосом; и в то время, когда она говорила, через опущенную вуалетку я ощущал её страстные глаза, которые тщательно меня рассматривали. Вероятно, по моему непринуждённому виду, брезгливой мине пресыщенного человека она узрела во мне продукт призрачных радостей нашего мира. Внезапно она прервала разговор: «Пошли ко мне!»

Я возразил: «Дело в том, что…»

Она начала рубить с плеча: «Ну пошли же ко мне!»

И далее: «Скажи на милость! Просто с ума сойти! Я беру тебя на авось, с закрытыми глазами на то, что у тебя в карманах. У тебя мальчишеская физиономия, которая мне нравится, и сегодня вечером я очень влюблённая».

У меня вырвалось: «Это правда?» – и я попал в её руки. Эти три слова «я очень влюблённая» подстегнули мою кровь не хуже мимолётного зрелища подсмотренной интимной наготы: краешка белой жирной ляжки, которую продемонстрировала некая дама, прежде чем улеглась в постель. Ей стоило только зацапать меня со словами: «Иди же, дуралей!» – и я уступил.

Она жила в двух шагах от этого места, на улице Антуан-Дюбуа, в доме, основание которого врезалось в крутой откос тротуара. О! Я оказался в такой трущобе! Без названия! Невыносимо смердящая каменистая нора, непередаваемая смесь кислятины и пресности: дно унитаза, прокисшее мыло, застарелый животный жир! Лампа, которая едва теплилась на мраморе комода, с самого порога навеяла на меня безнадёжную грусть; и, поистине, я не сбежал, не отступил поспешно и безумно при виде такого свинарника только потому, что в меня вселилась тысяча чертей!

Тотчас же мне пришлось подчиниться. Последние обломки родительской щедрости, которую я заслужил благодаря успехам на Большом Всеобщем Конкурсе, – две монеты по пять франков звенели в моём кармане. Я их медленно вытащил, одну за другой, и протянул этой жалкой оборванке, которая, проявив гнусную жадность и подозрительность, погрузила по локоть свои руки в мои карманы, обыскивая меня…до какого места?.. чёрт побери!.. и выворачивая их в надежде, что, возможно, оттуда высыпятся ещё две монеты! Она выполняла эту работу с важной сосредоточенностью, с напряжением выдвинутых губ, которые выдавали в обыкновенной женщине наклонности дикой гориллы.

По окончании и с некоторым сожалением: «Ладно, – сказала она. – Вот кровать, ложись».

Я оплатил это право не малой долей гадливости: я приготовился им воспользоваться.

II

И в то время как я пристраивал, один за другим, ботинки в угол камина, чувствуя, как она смотрит на меня, не двигаясь с места, уперев руки в бока, извергая изо рта мучительную исповедь, меня охватило внезапное нетерпение.

«Ну и что? Что ты там делаешь? Ты что ли тоже не собираешься спать?»

Улыбаясь, она сконфуженно спросила: «Ну так да? Тебе очень хочется, не так ли?»

«Чего?»

«Остаться».

«Где?»

«Здесь».

Я был так потрясён, что застыл в изумлении, с коленями возле глаз и с голой ступнёй, повисшей в воздухе.

«Ты что, – выдавил я из себя, – смеёшься надо мной?»

Она возразила: «Совсем нет. Только я хочу тебе сказать одну вещь. Мама приезжает из Лиона сегодня ночью, я сейчас вспомнила. И поэтому…»

«Что поэтому?»

«Поэтому…чёрт возьми! Короче, ты понимаешь, не так ли? Если она накинется на меня и найдёт нас в постели, впечатление будет сильным. Нет, правда, детка, уверяю тебя: будет лучше, если ты уберёшься».

Она не переставала улыбаться скверной и идиотской улыбкой монстра, который пытается выглядеть любезным. Я вдруг прозрел в одно мгновение. Словно с глаз резко упала пелена. В чьих лапах я оказался, боже правый! О да! О да! Ничего не скажешь: для своих первых шагов я выбрал подходящую среду. Я ощутил себя погруженным в грязь, и, честное слово, меня бы вытошнило, если бы эта странная порочная фанфаронша, которая топила юнцов в потоках навозной жижи, не выглядела такой невозмутимой. Едва сдерживая ярость и, в то же время, очень удачно изображая равнодушие, я сказал просто: «Хорошо» и протянул руку за монетами. Но потаскушка сделала удивлённое лицо – причём с таким совершенством, что я был вынужден расставить точки над i.

«Мои су».

«Чего?»

«Мои су».

«Какие такие су?»

«Мои десять франков».

Она оторопела: «Зачем? Я их оставлю у себя, твои десять франков. Они окупятся в другой раз».

Я покачал головой: «Нет. Мои су».

На этот раз она чуть не вышла из себя: «Ну и дурак же ты со своими су! Может быть, ты думаешь, что я их у тебя украду?»

«Верни мне мои су».

«Ведь ты вернёшься завтра, дурашка! Да, это так, слушай, ты вернёшься завтра. Между двумя и тремя, годится? Ты спросишь мадам Августин».

«Я хочу свои су! – заявил я с любезным упорством. – Деньги – или же я остаюсь. Я не выйду отсюда».

И я не вышел бы отсюда ни за что на свете, так как видя, как она себя сдерживает, проглатывает потоки горькой жёлчи, я испытывал бесконечную радость мести! Улыбаясь, в свою очередь, мягкой улыбкой, я оставался непреклонным, с вытянутыми руками и, постукивая большим пальцем по среднему, призывал свои монеты. Она, наконец, поняла и сделала неуверенный жест:

«А ты, оказывается, хам».

«Может быть».

«Короче…»

Она не закончила фразу. Подошла к лампе: «Забирай свои шмотки».

И, видя моё удивление, добавила: «Чёрт возьми! Ты же не думаешь, что мы будем спать здесь? Может быть, для того, чтобы мама нашла нас в постели?»

Она попала в самую точку. Я вскочил на ноги. Какая разница – эта кровать или какая-нибудь другая!..

III

Спустя минуту, с ботинками в руке и с мундиром – на руке, я безрассудно лавировал в кромешной тьме спящего дома. Мадам Августин наступала мне на пятки, направляя меня то налево, то направо посредством лёгких постукиваний по моему плечу. Я слышал её голос:

«Иди же! Не бойся. Ещё только один этаж вниз – и мы на месте. Вон там! Будь повнимательней. Осторожно! Ещё три ступеньки».

Моя свободная рука беспокойно шарила в темноте, окуналась в струящуюся влагу окружающих стен, мимоходом задевала двери, производя шорох летучей мыши. Непроглядная темнота действовала на меня угнетающе, так что, в конце концов, я оказался во власти странного недомогания.

Я объявил: «Я не вижу ни зги. Нам ещё долго?»

На что она ответила: «Говорю тебе: мы уже на месте. Только протяни руку».

«Куда?»

«Перед собой».

«Ладно!»

«Готово?»

«Готово».

«Чувствуешь дверь?»

«Превосходно».

«Ищи замок».

«Подожди, сейчас найду…Я его держу!»

«На этом замке есть круглая ручка».

«Действительно».

«Ага. Ну вот, это здесь. Покрути ручку и сильно толкни».

Я подчинился. В ту же секунду я ощутил между лопаток сильный удар кулаком. Вдобавок ко всему, ну и хорош же я с этим ударом кулака! Точнее, с ударом тарана! Смахивает на толчок локомотива, наскочившего на меня своим буфером. Это было так неожиданно и одновременно так великолепно, что я рванул, как бомба, на десять шагов от этого места, головой вперёд, маневрируя руками по обе стороны тела с бешеной скоростью вихревого потока, подобно двум крыльям ветряной мельницы во время урагана. Позади меня дверь, с силой возвращаясь в прежнее положение, произвела пушечный залп.

«Где же я находился?»

Над моей головой, между трубами, мигали мириады звёзд. Под моими ногами терялась из виду цепочка булыжников, окружённых с двух сторон изгородью мёртвых зданий, в то время как в трёх шагах от меня, на высоте уличного фонаря, вколоченного в гипсовую штукатурку стены, молочнобелыми буквами на синем фоне вырисовывалась простая, но красноречивая надпись:

«Улица Месье-ле-Пренс».

Улица Месье-ле-Пренс! Я был на улице Месье-ле-Пренс! Без мундира и с голыми ногами! Вообрази всё это! О, как я был зол! В прыжке я обрушился на дверь и стал барабанить обеими руками: «Воровка! Воровка! Верни мне мои деньги, грязная девка! Плутовка! Дрянь! Мерзавка!»

Мои губы извергали грязные потоки гнусных слов; и выплёвывая их вместе со слюной, изрыгая во всю глотку, я наслаждался бесконечным облегчением. Это продолжалось целых пять минут. Через герметически закупоренную филенчатую дверь я слышал, как эхо моих ударов заполняло лестничную клетку. Наконец, на четвёртом этаже скрипнула оконная задвижка, и с шумом распахнулось окно.

«И долго будет продолжаться такая жизнь?» – спросил незаурядный голос.

Я задрал голову. В тёмном квадрате открытого окна выделялся белый силуэт гигантского существа, облокотившегося на оконное ограждение.

Я немедленно ответил: «Разве с вами кто-нибудь разговаривает? Я не интересуюсь цветом ваших чулок».

Мужчина не остался в долгу: «Постарайтесь повежливей – и поскорей, или я сейчас спущусь и надеру вам зад».

«Меня обокрали!!!» – взревел я.

«А мне до этого какое дело?»

«Мои деньги!»

«Что?»

«Я хочу свои деньги!»

«А, ты хочешь свои деньги? – понял мужчина. – Ну, тогда подожди минуту, я тебе их сейчас принесу на ладони. Несчастный марака! Жалкое ничтожество! Попробуй ещё разок устроить шум и разбудить людей; я спущусь – и ты увидишь, что будет».

После того, как этот видный мужчина закончил, за его спиной послышался хриплый женский смех.

«Оставь же его, пусть кипятится! – произнёс голос мадам Августин. – Ты что – не видишь, что это сосунок?»

Вот тогда я понял жизнь. Я больше не настаивал; я замолчал и, усевшись на тротуар, в грустном настроении стал натягивать свои ботинки».

Premières armes

I

Il est tels souvenirs de jeunesse, – dit notre ami Labourache, – qui vous reviennent comme l'aigre bouffée d'un de ces sales vins que l'estomac renie. Celui – ci est de ceux – là.

J'étais un peu gris, le jour où je parle, ayant employé ma soirée à promener de brasserie en brasserie mon désœuvrement de potache en vacances, mes airs de casseur d'assiettes et ma tunique d'uniforme pincée à la hanche, d'un bouton, avec ce chic prétentieux cher aux collégiens adultes. A deux heures et demie du matin je me trouvais devant l'Odéon; il faisait une nuit admirable; le bain vapoureux d'une lune d'août emplissait la vaste place dont il semblait augmenter encore la tranquillité et le silence. Soudain, au coin de la rue Racine, une voix me héla: «Psst!.. petit!»

Je me retournai, et, à la lueur d'un bec de gaz flambant au – dessus de sa nuque, je distinguai le geste d'invite d'une fille qui raccrochait. Le cœur aussitôt me battit.

Je venais d'atteindre mes dix – huit ans; âge terrible, où gronde et s'insurge la virginité contenue, où la virilité trompe sa faim impérieuse, au contact, au sourire, au moindre frôlement de la première souillon venue, et cette rencontre me bouleversa, encore que depuis quelques jours je l'attendisse et la poursuivisse vaguement, avec une espérance inquiète. La femme, qui riait, dit: «Ecoute voir».

J'hésitais. Elle reprit: «Est – ce que je te fais peur?»

J'approchai immédiatement. Nous causâmes. Elle me questionna: «Quel âge que t'as? T'as ta famille? Où que tu demeures? Qué qu'tu fais si tard dans la rue?»

Elle disait tout cela d'une voix morte, et, tandis qu'elle me parlait, je sentais à travers sa voilette baissée ses âpres yeux qui me fouillaient. Sans doute elle m'avait deviné, à mes allures dégagées, à ma moue dégoutée d'homme las, revenu des vaines joies de ce monde.

Brusquement, elle rompit les chiens: «Viens chez moi».

J'objectai: «C'est que…»

Elle trancha dans le vif: «Viens donc chez moi».

Puis: «Tiens, je m'en fous! je te prends pour ce que tu as, les yeux fermés, au petit bonheur de la profonde! T'as une figure de gosse qui me plaît, et je suis amoureuse comme tout, с'soir».

Je lâchai un «c'est vrai?» qui me mit en sa main. Ces seuls mots «je suis amoureuse» m'avaient cinglé le sang d'un coup de fouet, comme la vision entr'aperçue d'un coin de nudité intime: le bout de cuisse montré, blond et gras, d'une femme qui se met au lit.

Elle n'eut que la peine de me cueillir: «Arrive donc, nigaud!»

Et je cédai. Elle habitait à deux pas de là, rue Antoine – Dubois, une maison dont le pied se biseautait à la pente raide du trottoir. Ah!.. le taudis où je pénétrai!.. le taudis indicible! sans nom! puant à plein nez la tannière de pierreuse, ce composé

indéfinissable de toutes les aigreurs et de toutes les fadeurs: le fond de bidet, le savon sûri, le vieux suif! Une lampe qui brûlait bas sur le marbre d'une commode m'en révéla dès le seuil la désespérante tristesse, et, vraiment, pour n'avoir point fui, battu une retraite précipitée et folle au découvert d'un tel chenil, il fallait que j'eusse le diable au corps!

Tout de suite je dus m'exécuter. Dernières épaves des libéralités paternelles que m'avaient valu mes succès au Grand Concours Général, deux écus de cinq francs se battaient en ma poche. Je les en tirai lentement, l'un après l'autre, et je les présentai à cette triste gueuse qui se montra d'ailleurs ignoble de rapacité et de méfiance, plongeant les bras en mes poches jusqu'aux coudes, me scrutant… – jusqu'où? bon Dieu!.. – et retournant mes fonds de gousset dans l'espérance que, peut – être, deux sous en jailliraient encore! A l'accomplissement de la tâche elle apportait un recueillement grave, une tension en avant, des lèvres qui trahissaient tout à coup en la femme des dessous de gorille féroce.

A la fin, et comme à regret: «C'est bon, – dit – elle. – Voilà le plumard, couche – toi».

J'avais payé ce droit d'assez d' écœurements: je me préparai à en user.

II

Or, comme j'accouplais mes chaussures dans l'angle de la cheminée, une brusque impatience me prit, à sentir qu'elle me regardait faire sans se grouiller, les mains aux hanches, la bouche travaillée d'une confession pénible.

«Et bien, quoi? qu'est – ce que tu fais là? Est – ce que tu ne vas pas te coucher, toi aussi?»

Souriante et embarrassée, elle demanda: «Alors oui? Tu y tiens beaucoup, n'est – ce pas?»

«A quoi?»

«A rester».

«Où?»

«Ici».

Mon ébahissement fut tel, que j'en demeurai suffoqué, le genou en la hauteur de l' œil et mon pied nu immobilisé dans le vide.

«Ah ça, – dis – je, – tu te fiches de moi!»

Elle protesta: «Du tout! Seulement, je vais te dire. Maman arrive de Lyon cette nuit; je m'en rappelle maintenant. Alors…»

«Alors quoi?»

«Alors… dame!.. Enfin tu comprends, n'est – ce pas? Si elle me tombait sur le poil et qu'elle nous trouve couchés ensemble, ça ferait un drôle d'effet. Non, vrai, mon coco, je t'assure: il vaudrait mieux que tu t'en ailles».

Elle souriait toujours, un sourire mauvais et idiot, de monstre qui se fait aimable. Et, en une seconde, je vis clair. Ce fut comme un rideau tiré violemment. En quelles pattes étais – je tombé, bonté du ciel! Oui, ah! oui, j'avais bien choisi mon terrain, pour y faire mes premières armes. Je me sentis submergé de boue, et j'en eusse vomi, ma parole d'honneur, n'eût été cette étrange forfanterie du vice qui ferait avaler aux gamins des rivières entières de purin, sans broncher! Rageant à froid, jouant à merveille, pourtant, la comédie de l'indifférence, je dis simplement: «C'est bien» et je tendis la main pour avoir ma monnaie. Mais la garce fut l'étonnée, et avec tant de perfection que je dus mettre les points sur les i.

«Mes sous».

«Quoi?»

«Mes sous».

«Quels sous donc?»

«Mes dix francs».

Elle s'ébahit: «Pourquoi faire? Je les garde, tes dix francs. Ils seront tout payés pour une autre fois».

Je hochai la tête.

«Non. Mes sous».

Du coup, elle faillit perdre patience.

«Est – il bête, avec ses sous! Tu crois que je vais te les voler, peut – être?»

«Rends – moi mes sous».

«Puisque tu reviendras demain, bêta! Oui, с'est cela, tiens, tu reviendras demain. Entre deux et trois, ça te va – t – il? Tu demanderas madame Augustine».

«Je veux mes sous! – déclarai – je avec un aimable entêtement. – Mon argent, ou je reste! Je ne sors pas de là».

Et je n'en fusse pas sorti pour un empire, car je goûtais, à la voir se contenir, ravaler des flots de bile amère, les infinies joies de la vengeance! Souriant, à mon tour, et doux, je restais les bras en avant, battant inexorablement, du bout de mon pouce sur le médius, le rappel des monacos.

Elle comprit enfin. Elle eut un geste découragé: «Tu es mufle, tu sais».

«Ça se peut».

«Enfin…»

Elle n'acheva pas. Elle vint à la lampe: «Prends tes frusques».

Et, comme je m'étonnais: «Parbleu! Tu ne penses peut – être pas que nous allons coucher ici? Pour que maman nous trouve pagnottés, sans doute?»

С'était trop juste. Je me mis sur pied. Aussi bien, un lit ou un autre!

III

Une minute plus tard, les souliers à la main, la tunique à cheval sur le bras, je nageais en aveugle par les ténèbres profondes de la maison endormie. Madame Augustine marchait sur mes talons, me guidant à gauche ou à droite, par petites pressions légères exercées sur mon épaule. Je l'entendais:

«Va toujours! N'aie pas peur. Plus qu'un seul étage à descendre et nous sommes rendus. Là!.. Prends garde. Attention! Il y a encore trois marches».

Anxieuse, ma main libre fouillait l'ombre, se trempait à l'humidité ruisselante des murailles, raclait des portes au passage, avec un frôlement de chauve – souris. Tant de nuit, à la longue, m'oppressait; je me sentais gagné à un étrange malaise.

Je déclarai: «Je n'y vois goutte. Il y en a encore pour longtemps?»

Mais elle: «Nous y sommes, je te dis. Etends seulement le bras».

«Où?»

«Devant toi».

«Bon!»

«C'est fait?»

«C'est fait».

«Sens – tu une porte?»

«Parfaitement».

«Cherche la serrure».

«Attends que je la trouve… Je la tiens!»

«Il y a un bouton, à cette serrure».

«En effet».

«Bon! Eh bien, c'est là. Tourne le bouton et pousse fort».

J'obéis. Au meme instant j'eus la sensation, entre les deux épaules, d'un coup de poing qui m'arrivait. Et encore, je suis bon, avec mon coup de poing! Un coup de bélier plutôt!.. quelque chose comme le choc d'une locomotive qui me fût venu frapper de son heurtoir. Cela fut tellement soudain et formidable à la fois, que je m'en fus dinguer à dix pas de là, lancé comme une bombe, la tête la première et les bras manœuvrés de chaque côté du corps avec le tournoiement fou de deux ailes de moulin à vent dans une bourrasque. Derrière moi, la porte, violemment ramenée, déchaînait un coup de canon. Où étais – je?..

Au – dessus de ma tête, entre les cheminées, des myriades d'étoiles clignaient de l' œil. Sous mes pieds, à perte de vue, c'était le moutonnement du pavé gardé de deux haies de maisons mortes, tandis qu'à trois pas, à la hauteur d'un réverbère fiché dans le plâtre d'un mur, s'élevaient en blanc de lait sur fond bleu, ces mots simples mais éloquents:

RUE

MONSIEIR – LE – PRINCE

Rue Monsieur – le – Prince! J'étais dans la rue Monsieur – le – Prince! en bras de chemise et les pieds nus!

Tu vois ça d'ici!.. Non, ma rage!..

D'un bond je m'étais rué sur la porte, et je la tambourinais à tour de bras:

«Voleuse! voleuse! Rends – moi mon argent, saleté de fille! coquine! saloperie! ordure!»

Des infamies me montaient aux lèvres en flots de fange, et je goûtais un infini soulagement à les baver, à les cracher, à les vomir à pleine bouche. Cela dura bien cinq minutes. A travers le panneau clos hermétiquement, j'entendais l'écho de mes coups emplir la cage de l'escalier. Enfin, au troisième étage, une espagnolette grinça; une croisée, bruyamment, s'ouvrit.

«Ça ne va pas finir, cette vie – là?» – demanda une voix formidable.

Je levai le nez. Sur le carré sombre de la fenêtre ouverte, se détachait la silhouette blanche d'une espèce de géant accoudé sur le garde – fou.

Je demandai: «Qui est – ce qui vous parle? Je ne vous demande pas la couleur de vos bas!»

L'homme dit: «Tâchez à êt'poli et plus vite que ça, ou je vas aller vous botter le cul».

«On m'a volé!» – hurlai – je.

«Qu'ça peut me foutre, à moi?»

«Mon argent!»

«Quoi?»

«Je veux mon argent!»

«Ah! tu veux ton argent? – fit l'homme. – Eh ben, attends – moi une minute; je te l'apporte dans le creux de la main. Bougre de barbouillé!.. Miteux!.. Essaye encore à faire du pet et à réveiller les personnes; tu vas voir si je vas pas descendre!»

Ainsi parla cet homme distingué et derrière lui un rire enroué de femme monta.

«Laisse – le donc ce fourneau – là! – dit la voix de Mme Augustine. – Tu vois donc pas que c'est un pané».

Alors je compris la vie. Je n'insistai pas, je me tus, et, m'étant assis sur le trottoir, je remis tristement mes chaussures.