Текст книги "Мон-Ревеш"

IX

В это время Тьерре, отошедший было от Эвелины, чтобы не казаться слишком навязчивым, вернулся, будто бы невзначай, и возобновил свое состязание с нею.

– Вы любите бабочек, мадемуазель?

– Терпеть не могу. Они – эмблемы моего собственного легкомыслия, а я только и хочу, что отвлечься от самой себя.

– Ваш кузен Амедей, мадемуазель, очень любит бабочек.

– А-а! – как всегда, не подумав, сказала Эвелина. – Это потому, что их любит его тетушка.

Столь неосторожные слова едва не лишили Эвелину внимания, которым она рассчитывала завладеть. До этой минуты Тьерре видел в своих отношениях с дамами Пюи-Вердона лишь удовольствие походя помучить, испугать, вытеснить соперника, который попадется ему под руку. Теперь его взгляд быстро перенесся на Олимпию и Амедея; они стояли в уголке и тихо беседовали.

Казалось вполне естественным, что они советовались по поводу каких-то домашних дел с той, как бы узаконенной, таинственностью, с которой хозяева стараются не помешать досугу или развлечениям гостей. Однако Тьерре, полагая, что находится на пути к важному открытию, едва не забыл об Эвелине, в которой уже не было для него ничего загадочного, погнавшись за тенью новой тайны. Он вздрогнул от смутного любопытства, принятого Эвелиной за ревность.

«Натали угадала, – подумала она, – господин Тьерре влюблен в мою мачеху. Что ж, если надо дать бой, я его дам. Я не допущу, чтобы эта женщина, которой мы позволили завладеть сердцем нашего отца, не оставила нам ни одного жалкого обожателя».

Она действовала столь успешно, что Тьерре стал неотступно следовать за ней; он был немного озабочен, несколько резок, внутренне протестовал, но тем не менее его уже не отпускали если не оковы из цветов, то по крайней мере моток шелка, в котором он и запутался. Явился Флавьен; принимая похвалы и благодарность всего семейства, он думал лишь о том, чтобы среди всех находившихся там женщин (к Дютертрам прибыло несколько соседок) найти по глазам ту безрассудную особу или ту насмешницу, которая бросила ему в голову, то бишь в шляпу, ветку азалии. Прежде чем он успел встретиться глазами с Натали, она увидела цветок у него в петлице и сказала себе: «Или он никого не любит, или его легко отвлечь. Когда человек серьезно влюблен, он не отдается первой встречной, а этот цветок выглядит на нем, как объявление на доме, который продается или сдается внаем». Натали взяла газету и притворилась, будто просматривает ее; когда Флавьен, сделав ловкий маневр, нашел способ подойти к ней, чтобы поздороваться, она была уже хорошо подготовлена и оказала ему ледяной прием. Очень любезно поздоровавшись с ней, он удалился, думая: «Это уж наверняка не та красавица, чьи цветы я ношу в петлице».

Эвелина, даже не заметив его, так оживленно разговаривала и была настолько поглощена Тьерре, что Флавьен улыбнулся, сказав себе. «И это не она».

Какая-нибудь из дам, живущих по соседству? Среди них не было ни одной хорошенькой, а разве можно предположить, что за подобной тайной кроется смешная или неприятная особа?

Оставалась госпожа Дютертр. Она встретила и поблагодарила Флавьена с любезной и спокойной сердечностью; казалось, она не заметила цветка у него в петлице. Да и почему она должна была его заметить, если была тут совсем ни при чем?

Но вдруг Флавьен, в свою очередь, заметил кое-что. У Олимпии, в ее кружевном жабо, был цветок азалии, совершенно схожий с его цветком и только что срезанный – ведь, как известно, азалия, отделенная от стебля, живет лишь несколько минут.

«Вот оно что!» – подумал Флавьен.

– Дорогой мой сосед, – сказал он Дютертру, – дело сделано, вы теперь хозяин маленького поместья Мон-Ревеш. Я им больше не занимаюсь. Но, – продолжал он, глядя на госпожу Дютертр, – как вы, так и ваша супруга, несомненно, поймете, что есть вещи, которые не продают и не дарят, семейные реликвии, с которыми не расстаются. Так я никогда и не собирался отдавать из рук кровать, комнату, маленький замок, на котором еще лежит, так сказать, отпечаток облика моей двоюродной бабки. Однако я был счастлив сегодня, отделив частицу от старой обстановки и принеся ее к вашим ногам, сударыня. Ничего более ценного, что я мог бы вам преподнести, чем эта священная для меня реликвия, я не нашел. Но так как я не могу принести башню Мон-Ревеша и поставить ее к вам на камин, позвольте мне сохранить ее для себя. Никто из членов вашей семьи не захочет жить в этой бедной башенке, такой маленькой, такой печальной, такой уединенной. Но мне там хорошо, я уже полюбил ее, и мне было бы тяжело видеть, что в ней живет фермер. Я вам передаю, дорогой Дютертр, служебные постройки под пригорком, но прошу вас оставить мне мой холм, покрытый вереском, мой ров, заросший кустарником, и мое временное пристанище Мон-Ревеш рядом с вами. Вычтите, прошу вас, стоимость всего этого из общей стоимости поместья.

– Это ничего не стоит, дорогой сосед, – ответил Дютертр. – Такого рода здания, имеющие художественную или историческую ценность, не играют никакой роли в делах нашей провинции и не входят в контракты покупки и продажи, если только они не являются помещением сельскохозяйственного назначения. Здесь об этом не может быть и речи; ферма Мон-Ревеша вполне достаточна как строение, и ваш маленький замок, в котором никакой фермер добровольно не поселится, поскольку говорят, что там водятся привидения, рискует погибнуть от воздействия времени. Следовательно, мы ничего не будем вычитать из общей стоимости поместья и вы сохраните все права на холм Мон-Ревеша и все, что к нему относится. А теперь позвольте сказать вам, что в нашей сделке обогащает меня более всего: ваше намерение сохранить какое-то пристанище рядом с нами; мы сможем надеяться на пребывание или возвращение превосходнейшего соседа.

Госпожа Дютертр одобрила мужа взглядом, в котором Флавьену почудилось волнение, и сердечной улыбкой; однако по ее лицу разлилась краска, когда Флавьен, горячо пожав руку Дютертру, поцеловал руку хозяйке дома.

Натали ничего не упустила из этого разговора, хотя делала вид, что не слушает его. «Игра выиграна, – подумала она, – он останется. Замок за цветок – поступок, скажем прямо, рыцарский!» И она прикрепила к корсажу цветок азалии, оставленный ею про запас, на случай, если того потребует ее замысел. Флавьен не обратил на это никакого внимания.

Эвелина тоже навострила уши, и так как она не следовала примеру Натали, которая держала глаза опущенными к газете, она заметила радостное и оживленное смятение Флавьена и удовлетворение, вдруг сменившееся замешательством, у Олимпии. Слишком смелый взгляд Флавьена заставил Олимпию оробеть при всем ее чистосердечии, а Эвелина, эта восемнадцатилетняя девушка, как ни странно, не знала, что такое робость. Она подумала, что Натали угадала правильно и что какая-то любовная интрижка или кокетливая игра началась между «превосходнейшим соседом» и ее мачехой.

Эвелина подошла к Флавьену, пытаясь выстрелить наугад:

– Я вижу, господин де Сож ни романтичен, ни любопытен. Ему говорят о привидениях, сообщают, что в его замке они водятся, а он не обращает на это ни малейшего внимания.

– Разве не во всех замках водятся привидения? Везде, где я жил, было свое привидение. А у вас его нет?

– О, привидения встречаются лишь в покинутых замках или в тех, где еще живут аристократы, – сказал Дютертр. – Реалистическая буржуазия выставила призраков за дверь, и это очень жаль, признайтесь, барышни!

– Но вы не говорите, какого рода привидения есть в Мон-Ревеше! – воскликнул Тьерре. – Меня они очень интересуют! Господин де Сож, наверно, пресыщен легендами, поскольку их у него столько же, сколько замков; но у меня ведь нет даже и самой захудалой бойницы, и я очень хотел бы знать, какие приключения ожидают нас в осенние морванские ночи.

– А, вот видите, – живо сказала Эвелина, – вы хотите продлить ваше пребывание здесь до туманных ночей октября или ноября! Я же вам говорила! – И она поглядела на Флавьена, смотревшего на Олимпию.

Дютертр подхватил:

– Надеюсь! Разве мы не собирались охотиться весь сезон, мой дорогой Тьерре? Можете рассчитывать на меня – правда, раз в неделю, потому что я охочусь только на крупную дичь. Но я полагаю, что мы будем видеться чаще: каждый день, если вы захотите! Так я понимаю жизнь в деревне. Никаких приглашений, никаких визитов! Пусть все приходят и уходят, когда хотят, пусть бывают друг у друга, как в одной семье, и, главное, пусть ничто не напоминает церемонного этикета и вынужденной сдержанности парижской жизни.

Через неделю после этого, неделю, полную солнца, после великолепной охоты, после целых дней, посвященных прогулкам в экипаже, рыбной ловле или верховой езде совместно с семейством Дютертр, Флавьен и Тьерре возвращались домой в Мон-Ревеш между одиннадцатью часами вечера и полуночью; тусклое солнце село за облака; ветерок был еще довольно теплым, но пошел мелкий дождь.

Возвращаясь верхом из Пюи-Вердона в Мон-Ревеш, друзья беседовали, перескакивая с одной темы на другую, как беседуют при езде английской рысью, замедляя шаг лишь для того, чтобы взять крутой подъем или спуститься в темноте по опасному крутому склону.

– Крез, – сказал Флавьен груму в один из спокойных промежутков, – не уезжайте завтра, не повидав меня.

– Значит, я должен покинуть вас завтра, сударь?

– К моему величайшему сожалению, да, господин Крез! Я нашел наконец в вашем диком краю лошадей, слугу и экипаж; пришла пора вернуть вас к вашим обязанностям при мадемуазель Эвелине, которая согласилась расстаться с вами на неделю.

– О господи, да она вполне может обойтись без меня до конца своей жизни, – философически заметил Крез. – У нее, кроме меня, есть к услугам и другие лакеи; ведь я больше нуждаюсь в ней, чем она во мне.

– Не показывайте нам сокровища вашего ума, господин Крез, не то наше расставание будет слишком душераздирающим! – воскликнул Тьерре. – И поскольку вам нечего больше сказать, я прошу вас отъехать от нас назад, на расстояние в двенадцать лошадиных голов: постарайтесь сосчитать хорошенько, чтобы не было ни на одну меньше.

«До чего ж они глупы! – подумал Крез. – Но неважно, ведь платят они хорошо». И, проделав соответствующий маневр, он оказался в арьергарде.

– Сегодня уже почти холодный вечер, – заметил Тьерре.

– Нет, просто деревня становится грустной.

Флавьен снова поехал рысью. Тьерре присоединился к нему.

Когда они через десять минут опять перешли на шаг, пересекая топь, Тьерре сказал:

– Знаешь, я все-таки не родился кавалеристом, рысь меня утомляет. Я люблю только шаг и галоп.

– Но мы можем ехать так, как ты захочешь, друг мой. Выбери аллюр, и я последую за тобой. Неужели ты меня стесняешься?

– Нет; но на людях я следую за тобой из самолюбия, а когда мы одни – по привычке.

– При чем тут самолюбие? Ты отлично ездишь верхом.

– Вопрос о самолюбии встает только тогда, когда что-нибудь не ладится, это верно, поэтому-то я и имею глупость вкладывать самолюбие в верховую езду. Я обучался ей с яростью и с удивительной быстротой достиг того, что мои мускулы стали гибкими, а рука твердой. Со всей серьезностью я изучал лошадь, приспособленную к человеку, и человека, приспособленного к лошади. Я потратил на эту прекрасную науку больше физических сил и воли, чем когда учился мыслить и писать, и все из самолюбия. Тем не менее Эвелина открыла мне одну истину: «Вы пускаете нам пыль в глаза; вы изящны в седле, вы гордитесь своей посадкой, но на самом деле вы неустойчивы и в один прекрасный день сломаете себе шею».

– Это метафора?

– Может быть. Но здесь есть доля правды, как и во всем остальном. Для того чтобы по-настоящему ездить верхом, надо приучаться к манежу с детства. Надо, что называется, родиться на лошади – как дети из хороших семей и грумы, молодые дворяне и крестьянские дети. Мы же, происходя от людей, посвятивших себя коммерции, крючкотворству, искусству или ремеслам, вкладываем всю нашу силу, всю гибкость, все наши способности в мозг или в руки. Мы рождаемся и расцветаем в пыли канцелярий, контор или мастерских. Там наши мускулы хиреют, кровь разжижается, мы живем только нервами. Позднее, если нами овладевают соблазны праздного досуга, мы бываем достаточно ловкими и у нас хватает выдержки, чтобы подражать праздным людям во вкусах, манерах, привычках; но опытному глазу видно, что мы всегда лишь подделываемся под сословие патрициев; женщины в этом никогда не ошибаются, да и мы сами тоже, когда исследуем себя беспристрастно.

– Возможно. И, желая преобразиться подобным образом, вы даже теряете то, что ставит вас во многом выше нас.

– В чем же, по-твоему, друг мой, выражается это превосходство?

– Ты сам на него указал. У вас есть нервы, благодаря чему вы куда более приспособлены к цивилизованной жизни, в то время как наша мускульная сила отбрасывает нас к временам рыцарства. Вы живете мозгом, гибкостью мысли, способностью к труду, который требует выдержки, ловкостью рук – всем тем, что, может быть, животное делает менее прекрасным, но человека, несомненно, более сильным. Поэтому не жалуйтесь вы, люди третьего сословия{28}28
  …вы, люди третьего сословия. – Во Франции до революции 1789–1794 гг. население страны было разделено на три сословия: духовенство, дворянство и все остальное население, составлявшее третье сословие – от крупного буржуа до нищего крестьянина. Таким образом, третье сословие было неоднородным по своему составу, но руководящую роль в нем играла сильная, более организованная, создавшая свою идеологию буржуазия.


[Закрыть]: вы не родились верхом на лошади, но вы родились верхом на целом мире.

Как мы видим, эта беседа была далека от той, что велась во время кавалькады в Булонском лесу восемь или десять дней назад. Молодые люди заметно изменились. Каждый с готовностью уступал преимущества другому. Ревность сменилась излияниями чувств, соперничество – похвалами. Оба были влюблены, а любовь, будь она страстью или слабостью, порой делает открытыми и искренними даже сердца, наименее расположенные признавать себя побежденными.

Однако приятели отнюдь не обменивались откровенными признаниями. Флавьен тщательно старался не произносить при Тьерре имя, которое его занимало, а Тьерре, без конца упоминая об Эвелине, еще ни разу не говорил о ней серьезно.

Была уже ночь, и стояла полная тишина, когда они поднялись на холм Мон-Ревеша. Только иногда раздавалось уханье поселившейся в башне совы. Бледная луна просвечивала сквозь мелкий дождь, похожая на лампу в матовом стеклянном шаре.

– Какой меланхоличный пейзаж! – произнес Тьерре. – Ночь как в Шотландии, ночь призраков.

– Кстати, ты выяснил, как выглядят привидения нашей башни? Я забыл спросить об этом.

– Эвелина мне рассказывала; но она такая насмешница, что я ничему не верю. А-а, надо спросить Креза. Приблизьтесь, о богатый Крез, и скажите нам, что является людям в замке Мон-Ревеш.

– Да ерунда, сударь; глупости все это, – скептическим тоном ответил грум-морвандиец.

– Может быть, вы и вольнодумец, – продолжал Тьерре, – но извольте ответить на мой вопрос, и без рассуждений.

– Господи! У нас говорят, что там является какая-то дама.

– Молодая или старая? – поинтересовался Флавьен.

– Вот уж неизвестно: ее называют Дама с волком, потому что она является с большим белым волком, который следует за ней по пятам, как собака.

– Вы ошибаетесь, господин Крез, – заявил Тьерре, – волк должен быть черный.

– Нет, сударь, это у нее на лице черная полумаска[5]5
  Непереводимая игра слов: loup – волк и loup – полумаска (фр.).


[Закрыть].

– Вот мы и добрались до сути, – сказал Тьерре Флавьену. – Никакое четвероногое за ней не ходит, на лице у нее черная бархатная полумаска. И какое лицо у нее под маской?

– Как когда, сударь. Если она в хорошем настроении, она, говорят, совсем молоденькая и довольно миленькая. Если она обозлена, она стара и уродлива как черт. Но когда она хочет умертвить кого-нибудь и снимает эту штуку, тогда виден высохший череп – и человеку приходится через недельку прощаться с жизнью. Вот что говорят, но все это дурацкая болтовня.

Тьерре соскочил с лошади, потому что они уже въехали во двор замка, и сказал:

– Однако это совпадает с версией Эвелины. Ну что ж, предание хоть куда.

– Как, Жерве, вы еще не легли? – спросил Флавьен старого слугу, шедшего ему навстречу. – Я же вам запретил дожидаться меня, эти услуги вам уже не по возрасту.

– О, пусть господин граф не обращает внимания; просто я хочу обязательно сам запереть за вами дверь.

– Вы что же, считаете нас недостаточно взрослыми, чтобы самим запереть дверь? Ложитесь спать, ложитесь спать, мой славный Жерве.

– Сейчас, сударь, – ответил Жерве, потрогав запертую дверь со странной настойчивостью.

– Просто мы не сможем запереть ее так, как он, – вполголоса сказал Крез Тьерре. – Разве вы не видите, что он начертил на ней пальцами крест. Вот вам и Дама с волком! Он-то верит всей этой чепухе.

– Правда? Послушайте, папаша Жерве, вы ее видели сами?

Старик разволновался:

– Кого, сударь?

– Даму под маской?

– Да, сударь, – ответил старик с большой уверенностью и перекрестился. – Раз вам угодно говорить о ней и называть ее, я не ребенок, чтобы ее бояться. Слава богу, я добрый христианин и знаю молитвы, которые не пустят ее сюда. Можете называть меня сумасшедшим и дураком, если хотите, но я видел ее, как сейчас вижу вас, и именно на том месте, где вы стоите.

Старик был слишком убежден, чтобы с ним можно было спорить. Поэтому ни Флавьен, ни Тьерре не стали его осуждать, а, загоревшись любопытством, засыпали его вопросами.

– Я вам все расскажу, сударь, ведь это не сказка, а историческая правда… Госпожа Элиетта де Мон-Ревеш умерла здесь в тысяча шестьсот шестьдесят пятом году; если вы захотите, можете посмотреть – на чердаке есть ее портрет. Она является в том же наряде, в каком изображена на нем; а полумаску, которая у нее на лице, она не снимает, когда прогуливается по лесу. Но если ей взбредет в голову войти в замок, маски на ней уже не бывает, – тогда-то она и возвещает гибель.

– Она снимала ее перед вами? – спросил Тьерре.

– Нет, сударь, она не успела: я изгнал ее заклинанием, и она растворилась в тумане.

– Значит, вы не видели ее лица?

– Слава богу, нет.

– Но вы не рассказали нам ее историю.

Жерве вздрогнул, но тут же овладел собой.

– Я старый солдат и не струсил перед хорватами, которые исполосовали мне голову саблями при переходе через Минчо{29}29
  Я старый солдат и не струсил перед хорватами, которые исполосовали мне голову саблями при переходе через Минчо. – С 1527 г. Хорватия принадлежала Австрии и хорваты служили в австрийской армии в специальных частях легкой кавалерии, отличаясь поразительной храбростью и жестокостью по отношению к врагу. Минчо – река в Северной Италии, приток По. Во время первого итальянского похода генерала Бонапарта (1796–1797) здесь происходили ожесточенные сражения за город Мантую – опорный пункт австрийской армии – между французскими и австрийскими войсками.


[Закрыть]. Так что неприкаянной души мне бояться нечего. Послушайте ее историю; она короткая, но зато подлинная…

X

– Госпожа Элиетта де Мон-Ревеш была влюблена в одного ничтожного человечишку, по слухам – мелкого конторщика из Кламси. Желая избавиться от мужа, узнавшего о ее любовных шашнях, она предалась дьявольской науке, начала заниматься ядами там, на верхушке башни, где вы увидите ее печи. Она составила зелье и стала поить им своего мужа, Траншелиона де Мон-Ревеш; в скором времени он умер. Ей удалось сделать это, не вызвав никаких подозрений у представителей правосудия. Она собиралась выйти замуж за своего любовника, но узнала, что этот малый был уже женат в Руэрге, и решила умертвить его тем же способом. И вот в одну прекрасную ночь она влила в котел уж не знаю какую жидкость, которая вспыхнула и опалила ей лицо, оставив ужасный шрам. Эта история наделала много шуму. Ее любовника кто-то предупредил, и он сбежал. Госпожа Элиетта осталась одна и умерла в старости; с того самого времени она всегда носила на лице полумаску и приказала похоронить себя в ней, чтобы даже в могиле скрыть клеймо своего преступления. Невежественные крестьяне все переиначивают по-своему: они говорят, что она приручила большого злого волка и заставляла его пожирать всех, кто не платил податей, что он был похоронен у нее в ногах и является вместе с ней; но это неверно. Я вам рассказал все точно так, как рассказывали госпоже канониссе; она отлично знала эту историю со слов самого старого из окрестных кюре.

Окончив свой рассказ, Жерве еще раз с серьезным видом осенил себя крестом, поклонился своему хозяину и собрался было идти, но Флавьен остановил его:

– Погодите, Жерве; нет ли каких-либо следов этой истории в документации поместья?

– Нет, сударь. Вы действительно найдете там имена, грамоты, контракты и акты о продаже, которые доказывают существование госпожи Элиетты и господина Траншелиона; но что касается этой истории, которая дошла до нас только как предание, ваша бабушка, сколько ни искала, так и не смогла обнаружить никаких ее следов.

– Не считая портрета и печей? – спросил Тьерре. – Ей-богу, пока я их не увижу, я не лягу спать!

– И я тоже, – добавил Флавьен. – Дайте-ка нам ваш фонарь, Жерве; в башне, наверно, льет с потолка.

– Нет, господин граф, кровля у башни надежная. Но я сам посвечу вам.

И с решительностью, противоречившей всем его суевериям, старик пошел впереди, пересек двор, поднялся на лестницу башни и остановился лишь на чердаке, где среди старой мебели он нашел и показал им остаток перегонного куба и части печи для химических опытов, почерневшие от огня. Затем он перебрал свернутые в трубку полотна – то были старинные портреты, вынутые из рам, обветшалые холсты, на которых уже почти не осталось следов живописи, – и выбрал из них одно, которое как будто сохранилось немного лучше других.

– Это она, – сказал Жерве, не разворачивая холста.

– Заберем ее, – решил Тьерре, – мы лучше рассмотрим портрет в гостиной; если эта особа неприятна добрейшему Жерве, незачем расстраивать его и задерживать в такой поздний час.

Старик молча поклонился, проводил хозяев в гостиную, зажег свечи, напомнил молодым людям, что в камине горит огонь, на столе приготовлены кипятильник, чай, ром, лимоны, пирожные, сигары, и спокойно удалился, в то время как Крез, успев отвести в конюшню и почистить лошадей, тоже вернулся к себе в комнату, беззаботно посвистывая.

Тьерре развернул холст:

– Посмотрим на госпожу Элиетту!

Краски на портрете немного облупились, холст по углам слегка погрызли крысы, однако госпожу Элиетту вполне можно было разглядеть, и живопись оказалась не так уж плоха. На Элиетте была амазонка времен мадемуазель де Монпансье{30}30
  …времен мадемуазель де Монпансье. – Имеется в виду Анна-Мария-Луиза (1627–1693), дочь герцога Гастона Орлеанского (брата Людовика XIII) и Марии де Монпансье, прозванная La Grande Mademoiselle. Она участвовала в движении Фронды на стороне принцев – феодалов, выступавших за ограничение королевской власти.


[Закрыть] и шляпа из мягкого фетра с зеленым пером; замшевый камзол был стянут шарфом. Ее белокурые волосы, по-видимому, естественно вились, шея, подбородок и руки казались молодыми, рот был прелестный, алый, губы сложены бантиком. Остальное скрывала черная полумаска. Сбоку, на фоне, были написаны имя и дата, в точности указанные Жерве.

– Я увезу эту картину и отдам ее реставрировать, – сказал Флавьен.

– Боже тебя сохрани, она потеряет ценность, всю характерность; прикрепим ее к обоям булавками и найдем для нее раму, гармонирующую с ее ветхим видом.

Они нашли булавки, которыми канонисса пользовалась для своего туалета, и госпожа Элиетта была выставлена на стене. В это время хриплый и жалобный голос четко произнес в углу комнаты:

– Друзья мои, я умираю!

То был старый попугай; обманутый ярким светом, он, как обычно, медленно пробуждался, выгибая спинку и повторяя единственные запомнившиеся ему слова.

– Как! Эта ужасная птица еще здесь? – воскликнул Флавьен. – Право, в этом унылом Морване и в этом мрачном Мон-Ревеше все такое зловещее!

Тьерре подошел к столетнему Жако и снисходительно почесал его.

– Если на то пошло, так это у тебя сегодня разыгрались нервы, милый друг! На что ты жалуешься? Ты находишься в старом замке, маленьком, но унылом донельзя; вокруг тебя твои земли; тебе не надо, скучая и досадуя, делать их более плодородными, поскольку они проданы, а из всех способов эксплуатации земельной собственности во Франции это единственный, который мне понятен и которым я воспользовался бы, если бы Бог обременил меня родовым поместьем. С вершины твоего владения открывается великолепный вид, если только ты захочешь подняться на сто семнадцать ступенек твоей дозорной башни. Твои леса не доставляют тебе неприятностей, с тех пор как ты гуляешь в них только для удовольствия, но в них водится дичь, которую тебя умоляют убить, чтобы спасти в округе гречиху и картофель. Наконец, в твоем замке есть привидение, страшное предание, таинственный портрет, печь алхимика и голос сивиллы{31}31
  Сивилла – легендарная пророчица в греческой и римской мифологии.


[Закрыть], заучивший слова о смерти исключительно для того, чтобы услаждать твой романтический слух в осенние вечера. Какого дьявола тебе еще нужно? Если б у меня было все это, хотя бы на год, мое сердце и воображение обновились бы навсегда.

– А что тебе мешает остаться здесь? Остаться на год, на десять лет, навсегда, если ты этого захочешь. Послушай, может быть, ты примешь теперь от меня в дар Мон-Ревеш, раз уж выяснилось, что у него нет никакой коммерческой ценности и его можно включать или не включать в контракт, ничего не меняя в условиях продажи?

– Ты забываешь об одном, дорогой Флавьен: чтобы жить в таком домишке, не рискуя, что крыша упадет тебе на голову, надо ежегодно тратить не меньше тысячи франков на ремонт, а своим пером, при условии, что буду трудиться непрерывно, я зарабатываю самое большее тысяч шесть. Ты думаешь, стихи приносят доход? Я не могу удержаться и пишу много стихов, а моя проза не возмещает мне время, затраченное на них.

– Ну что ж! Пусть этот замок остается нам обоим. Я берусь содержать его в порядке, укреплять стены…

– А двери и окна? На тех, что со стороны деревни, можно сэкономить, но те, которые выходят во двор… Это же кружево!

– И это мое дело, раз я вменил себе в обязанность остаться владельцем бабушкиного дома. Давай заключим сделку: ты будешь, пока жив, пользоваться этим домом, не беря на себя ни расходов по его содержанию, ни налогов, а я буду время от времени наведываться сюда, чтобы пофилософствовать с тобой или покурить… Ты умеешь варить пунш? Здесь есть все, что нужно.

– Да, умею. Но материалистическая идея, которая пришла тебе в голову, вернула меня к действительности, – добавил Тьерре, наливая воду в чайник. – На какие средства я буду здесь жить? Ты ведь не должен кормить меня. Мы продали наши земли (видишь, я уже говорю так, будто владею Мон-Ревешем), и я не хочу проедать камни моей башни… А-а, постой! Мне пришла в голову одна мысль! Я ведь уже хорошо знаю все закоулки моего жилища!

Он открыл один из ящиков бюро розового дерева и вынул оттуда маленькую книжечку, не очень-то красивую, – простую книжку для записи кухонных расходов, но чистую и даже надушенную амброй, как все, что хранилось в ящиках канониссы.

– Год тысяча восемьсот сорок шестой, – сказал он. – Прошлый год. Записи за неделю… Памятка Манетты; расходы на стол: двенадцать ливров, шесть су… Не может быть! За неделю? Посмотрим! От такого обеда может бросить в дрожь! Меню на десятое сентября! Смотри, это сегодняшний день: курица, форель, взбитый омлет… Меню на одиннадцатое сентября: карп, куропатка, рисовые крокеты… А завтраки, о них вообще ничего не говорится! А нет, вот они! Завтраки делаются из остатков обеда, молока, яиц… Смотри: пряности, мыло, свечи… Манетта – воплощенная честность! Моя привратница считает мне свечи вдвое дороже… Питание, топливо и так далее и прочее – сто четыре, сто два, сто пять франков в месяц… В год немногим более тысячи двухсот ливров…

– Земли Мон-Ревеша приносили две тысячи, и бабушка экономила.

– Слава богу! Я тоже не буду тут жить, как Санчо на своем острове{32}32
  …как Санчо на своем острове. – Санчо Панса – герой романа испанского писателя Мигеля де Сервантеса Сааведра (1547–1616) «Дон Кихот» (1605–1615), которого герцог в шутку сделал губернатором города, выданного им за остров. Крестьянин Санчо показал себя более искусным правителем, чем знатные властители тогдашней Испании (см.: «Дон Кихот», ч. 2, гл. XLIV, XLV, XLVII, LUI).


[Закрыть]! Ну конечно! Флавьен, я проведу зиму здесь: истрачу двадцать пять луидоров и вернусь в Париж растолстевший, да еще с тремя томами, не проеденными вперед; я разбогатею… И если ты готов мне верить, оставайся тоже со мной: ты отдохнешь от высшего общества, омолодишь себе кровь и душу и женишься на одной из барышень Дютертр, чтобы получился счастливый конец.

– Которую из них ты мне уступаешь? – смеясь, спросил Флавьен. – Ох, до чего же невкусный у тебя пунш! Ты мне оставляешь Натали или Малютку?

– Говорят, Натали пишет превосходные стихи?

– Фу!

– Вспомни, пожалуйста, что я тоже пишу стихи, и постарайся хотя бы скрыть свое презрение.

– Дорогой мой, я скорчил гримасу от твоего пунша. Я люблю стихи и знаю, что Натали пишет совсем неплохо.

– И она хороша собой! Как королева десятого века!

– Косы вокруг головы! Я это ненавижу. Но все равно, стихи ее прекрасны.

И Флавьен зевнул.

– Значит, ты их знаешь?

– Понаслышке.

– Мне кажется, ты предпочитаешь Малютку!

– Бедная девочка! Она очаровательна. Я помещу ее в пансион до совершеннолетия.

– Так это Эвелина? Эвелина, амазонка, властительница моих дум?

– Я не хочу, чтобы она стала тебе противна, но моя жена никогда не будет ездить верхом: она слишком напоминала бы мне моих любовниц.

– Тогда… это госпожа Дютертр, прекрасная Олимпия?

– Дорогой мой, ты ведь говоришь о женитьбе! Не могу же я жениться на госпоже Дютертр!

– Но ты можешь любить ее.

– Я? Любить женщину, которая не будет мне принадлежать? А мое стремление к господству, что ты полагаешь делать с этим?

– Мне кажется, ты только притязаешь на него; а на самом деле у тебя, по-моему, самый ровный и самый счастливый характер.

– Возможно. Но я хочу владеть тем, что мне нравится; а то, чем я владею, не хочу делить. Поговорим о тебе: ты должен остаться здесь.

– Почему?

– Потому что тебе следует жениться на Эвелине.

– Опять-таки почему?

– Ты влюблен в нее.

– Ты серьезно меня об этом спрашиваешь?

– Я не спрашиваю, я это утверждаю.

– Флавьен!

– Тьерре!

– Неужели ты думаешь, будто я могу быть влюблен после всего того, что ты сказал?

– Да.

– Значит, до сих пор я ошибался в себе?

– Нет, ты себя обманывал.

– Ну, знаешь ли!..

– Да, мой дорогой, у меня есть все основания разоблачить твои увертки и плутовские шуточки.

– Вот оно что! И каковы же эти основания?

– Достаточно назвать одно, самое серьезное: я тебя уважаю и люблю.

– Ты сказал мне эти добрые слова впервые, а мы знаем друг друга тридцать лет!

– Да, но уже тридцать лет, как это тебе известно, и просто не к чему повторять это сегодня.

– Прости меня, Флавьен, – пылко протягивая ему руки, сказал Тьерре, – но я никогда в это не верил.

– В самом деле? – удивился Флавьен. – Очень нехорошо! – И он заколебался, прежде чем взять руки Тьерре, но, поразмыслив, горячо пожал их. – Да, ты недоверчив, то есть несчастен, я должен простить тебя.

– Что ты хочешь? Я сын вашего поверенного, а ведь это так мало значило в глазах твоей семьи – сын провинциального адвоката! Мы вместе начали учиться, но между нами была и разница в возрасте. Я старше тебя на четыре года; меня унижало то, что я начал так поздно и в школе сидел на одной скамье с ребенком, которому богатство заменяло раннее развитие.

– Значит, больше страдать должен был я, начавший с той же отправной точки и так сильно отставший.

– У меня был разум, соответствующий моему возрасту, и воля, свойственная моему роду, вот и все. Когда я окончил коллеж, ты был уже мужчиной, а я всего лишь школьником, плохо одетым, неловким и застенчивым.

– Да, меня забрали из коллежа, где я ничего не делал в то время, как ты отличался в науках, и заставили жить в замке; там я обучился фехтованию, верховой езде и искусству завязывать галстук. Ты, наверно, очень восхищался мной?

– Признаюсь, да; я себя стыдился.

– Потому что – хотя ты был гораздо больше мужчиной, чем я, – во многих отношениях ты оставался еще ребенком. А я был совершенным мальчишкой и презирал твою латынь и греческий, которым сегодня завидую.