Текст книги "Исповедь молодой девушки (сборник)"

XIV

И все-таки они опять встретились на следующий день. Он умолил ее подарить ему последний день братской беседы и совершить вместе с ним «мещанскую» прогулку, дружескую, спокойную. Они пошли в Зоологический сад, сидели под большим кедром, бродили по лабиринту. Было тепло; снегу не осталось и следа. Бледное солнце светило сквозь сиреневые облака. Почки уже наливались соком. В тот день Лоран был поэтом, только поэтом и художником-созерцателем; он был глубоко, необычно для него спокоен: ни угрызений совести, ни желаний, ни надежд; временами наивная веселость. Тереза, наблюдавшая за ним с удивлением, не могла поверить, что между ними все кончено.

На следующий день без причины, без предлога вновь разразилась страшная буря, совершенно так же, как она возникает в летнем небе только потому, что накануне была прекрасная погода.

Потом с каждым днем все больше и больше темнело, пока не наступил словно конец света: кромешный мрак как будто прорезали беспрерывные вспышки молний.

Однажды ночью он пришел к ней очень поздно, ничего не соображая и не зная, где он находится; не сказав ей ни слова, он повалился на диван в гостиной и тут же заснул.

Тереза ушла в свою мастерскую и в отчаянии стала горячо молить бога, чтобы он избавил ее от этой пытки. Она упала духом; чаша ее страданий переполнилась. Она плакала и молилась всю ночь.

Занималась заря, когда она услышала звонок. Катрин спала, и Тереза подумала, что это какой-нибудь запоздалый прохожий ошибся дверью. Звонок повторился; он повторился три раза. Тереза пошла на лестницу посмотреть в окошечко над входной дверью. Она увидела мальчика лет десяти-двенадцати, хорошо одетого; он смотрел на нее снизу вверх; лицо его показалось ей ангельским.

– Что случилось, дружок? – спросила она. – Вы заблудились в этом квартале?

– Нет, – ответил он, – меня сюда привели; я ищу даму, которую зовут мадемуазель Жак.

Тереза спустилась, открыла мальчику дверь и смотрела на него с необычайным волнением. Ей казалось, что она уже где-то видела его или что он был похож на кого-то, чье имя она не могла вспомнить. Ребенок тоже держался смущенно и нерешительно.

Она повела его в сад, чтобы там расспросить, но вместо ответа он сказал, весь дрожа:

– Так это вы мадемуазель Жак?

– Это я, дитя мое. Что вы от меня хотите? Что я могу для вас сделать?

– Взять меня и оставить у себя, если вы согласны, чтобы я жил у вас!

– Но кто же вы?

– Я сын графа ***.

Тереза едва удержалась, чтобы не закричать; первым ее движением было оттолкнуть ребенка, но вдруг ее поразило его сходство с лицом, которое она написала недавно, глядясь в зеркало, чтобы отослать этот портрет своей матери, – это было ее собственное лицо.

– Погоди! – воскликнула она, судорожно заключив мальчика в объятия. – Как тебя зовут?

– Маноэль.

– О боже! Кто же твоя мать?

– Это… Мне строго наказывали не говорить вам сразу! Моя мама сначала была графиня ***, там, в Гаване; она меня не любила и очень часто говорила: «Ты не мой сын, я не обязана любить тебя». Но мой отец любил меня и всегда говорил: «Ты только мой, у тебя нет матери». А потом он умер, полтора года тому назад, и графиня сказала: «Ты мой и останешься со мной». Это потому, что отец завещал ей деньги с тем условием, что я буду считаться их общим сыном. А все-таки она так и не любила меня, и мне было очень скучно с ней. И вот приехал один господин из Соединенных Штатов – его зовут господин Ричард Палмер – и стал просить, чтобы графиня меня отпустила. Графиня сказала: «Нет, я не хочу». Тогда господин Палмер сказал мне: «Хочешь, я отвезу тебя к твоей настоящей маме? Она думает, что ты умер, и будет очень рада увидеть тебя». Я сказал: «Да, конечно!» Тогда господин Палмер приехал ночью в лодке, потому что мы жили на берегу моря; а я встал тихо-тихо, и мы оба плыли до большого корабля, а потом мы пересекли все большое море, и вот мы здесь.

– Вы здесь! – сказала Тереза, прижимая ребенка к груди; вся дрожа от счастья, она согревала его своим телом и, пока он говорил, покрывала его пылкими поцелуями. – Где же он, Палмер?

– Не знаю, – сказал мальчик. – Он привел меня к дверям, сказал: «Позвони!», и потом я больше его не видел.

– Поищем его, – сказала Тереза, – он, наверное, недалеко!

И, побежав вместе с мальчиком, она быстро нашла Палмера, который стоял поодаль, ожидая, пока не уверится в том, что ребенок признан своею матерью.

– Ричард! Ричард! – воскликнула Тереза, бросаясь к его ногам посреди еще пустынной улицы (она сделала бы то же самое, даже если бы улица была полна народа). – Вы для меня бог!

Больше она не могла говорить; задыхаясь от счастливых слез, она почти обезумела.

Палмер увел ее под деревья на Елисейских полях и заставил сесть. Ей понадобился по меньшей мере час, чтобы успокоиться, прийти в себя и обрести способность ласкать своего сына без риска задушить его.

– Теперь я заплатил свой долг, – сказал ей Палмер. – Вы подарили мне дни надежды и счастья, я не хотел оставаться в долгу. Я возвращаю вам любовь и утешение на всю жизнь, потому что ребенок этот – ангел, и мне нелегко расстаться с ним. Я лишил его наследства и взамен должен оставить ему другое. Вы не имеете права препятствовать этому; я уже принял меры, и все формальности соблюдены. У него в кармане бумажник, который обеспечит ему настоящее и будущее. Прощайте, Тереза! Считайте меня своим другом до гроба.

Палмер уехал счастливый; он совершил хороший поступок. Тереза не захотела больше переступать порог дома, где спал Лоран. Она послала рассыльного к Катрин, чтобы передать ей свои распоряжения, которые она написала в маленьком кафе, где позавтракала вместе с сыном. Затем она взяла фиакр, и они провели весь день, разъезжая по Парижу и покупая все необходимое для долгого путешествия. Вечером Катрин присоединилась к ним с вещами, которые она запаковала в течение дня, и Тереза уехала в глубь Германии, чтобы спрятать там своего ребенка, свое счастье, свой покой, свой труд, свою радость, свою жизнь. Счастье ее было эгоистичным: она больше не думала о том, что станется без нее с Лораном. Она была матерью, а мать безвозвратно убила в ней возлюбленную.

Лоран проспал весь день и проснулся в одиночестве. Он встал, проклиная Терезу за то, что она где-то гуляет, не заботясь о его ужине. Он удивился, не найдя и Катрин, послал к дьяволу весь этот дом и вышел.

Только по прошествии нескольких дней он понял, что произошло. Когда он увидел, что дом Терезы снова сдан внаем, что мебель запакована или продана, когда он прождал недели и месяцы, не получив от нее ни слова, он потерял надежду и стал думать лишь о том, чтобы как-нибудь заглушить свое горе.

Только через год он нашел способ передать Терезе письмо. В своем несчастье он обвинял одного себя, он просил ее не отказать ему в прежней дружбе, потом, возвращаясь к своей страстной любви, закончил письмо такими словами:

«Я знаю, что не заслуживаю даже этого, потому что я тебя проклял и в отчаянии от того, что я потерял тебя, прибегал к средствам отчаявшегося, чтобы излечиться от своей любви. Да, я старался очернить твой характер и твое поведение в моих собственных глазах, я осуждал тебя с теми, кто тебя ненавидит, и с удовольствием слушал о тебе дурное от тех, кто тебя не знает. В твое отсутствие я вел себя с тобою так же, как когда ты была здесь! Но почему тебя здесь больше нет? Если я сойду с ума, виновата будешь ты, не надо было покидать меня… О, я, несчастный, я ненавижу тебя и вместе с тем боготворю. Я чувствую, что вся моя жизнь пройдет в любви к тебе и в обращенных к тебе проклятиях… И я прекрасно вижу, что ты меня ненавидишь! Я хотел бы убить тебя! Но если бы ты была здесь, я упал бы к твоим ногам! Тереза, Тереза, ты, значит, стала чудовищем, раз ты не знаешь больше жалости? О, ужасное возмездие, эта неизлечимая любовь и этот неутолимый гнев! Что же я сделал такого, о боже, чтобы потерять все, даже свободу любить или ненавидеть?»

Тереза ответила ему:

«Прощай навсегда! Но знай, что ты ничего не сделал против меня, чего бы я не простила, и что ты и впредь не сможешь сделать ничего такого, чего бы я снова не могла простить. Бог обрекает иных гениальных людей на то, чтобы они блуждали среди бурь и творили в страданиях. Я достаточно изучила тебя, я знаю твои теневые и светлые стороны, твое величие и твою слабость и знаю, что ты жертва судьбы и что к тебе нельзя подходить с той же меркой, как к большинству других людей. Твои страдания и твои сомнения, то, что ты называешь твоим возмездием, быть может, необходимые условия для твоей славы. Научись же переносить их. Ты изо всех сил стремился к идеалу счастья, но ловил его только в мечтах. Так знай же, что твои мечты, дитя мое, – это твоя действительность, это твой талант, это твоя жизнь; разве ты не художник? Будь спокоен, Бог простит тебе то, что ты не мог любить. Он обрек тебя на эту неутолимую жажду, чтобы твоя молодость не была поглощена одной женщиной. Женщины грядущего, те, кто будет созерцать твои произведения в веках, – вот твои сестры и возлюбленные».

Исповедь молодой девушки

Исповедь молодой девушки

Господину М.-А.

Мой друг, перед тем как принять серьезное решение, к которому вы меня побуждаете, я хочу самым искренним образом поведать вам о себе и о своей жизни. Мой рассказ будет долгим, точным, подробным, иногда несколько наивным. Я просила вас дать мне возможность в течение трех месяцев побыть в одиночестве, чтобы собраться с мыслями, привести в порядок свои воспоминания и спросить свою совесть, нет ли у нее ко мне упреков. Позвольте мне не принимать никакого решения, не высказывать даже никакого мнения о предложении, которое вы мне делаете, прежде чем этот рассказ не будет представлен вашему вниманию.

Люсьена

I

30 июня 1805 года госпожа де Валанжи ехала в своей старой карете, представлявшей собою весьма странное и сложное сооружение, в котором было что-то от коляски, что-то от таратайки и что-то от ландо, но которое, в сущности, не было ни тем, ни другим, ни третьим. Это был один из тех причудливых экипажей, которые провинциальные фабриканты изобрели для удобства путешественников во времена Директории[16]16
  Директория – период Французской буржуазной революции, предшествовавший государственному перевороту Наполеона Бонапарта и продолжавшийся с 27 октября 1795 года по 9 ноября 1799 года.


[Закрыть], в эту эпоху перемен, поисков вслепую и всяческих прихотей во всех областях жизни. Тяжелая и прочная карета была еще вполне пригодна, а госпожа де Валанжи отнюдь не стремилась изменить свои привычки. Она избежала революционных гроз, укрывшись в своем замке Бельомбр, где-то в глубине горного ущелья Прованса, сохранив в неприкосновенности свое скромное состояние и свои умеренные взгляды. Это была превосходная женщина, малообразованная, выражаясь литературным языком, но зато кроткая, любящая и преданная, обладавшая безошибочной чуткостью сердца. Не она сдала Тулон англичанам и желала побед чужеземцам. И не она взяла Тулон обратно[17]17
  Не она сдала Тулон англичанам… И не она взяла Тулон обратно… – В 1793 году тулонские роялисты подняли контрреволюционное восстание и, обратившись за помощью к Англии, впустили в город английские и испанские войска, которые были изгнаны республиканцами в декабре 1793 года.


[Закрыть] и желала побед Республике или Империи[18]18
  …побед Республике или Империи. – Имеются в виду Республика эпохи Великой французской революции (1792–1799) и Империя Наполеона I (1804–1815).


[Закрыть].

– Я уже старуха, – говорила она, – и прошу только, чтобы меня оставили в покое. Кроме того, я женщина, а потому не могу желать никому зла.

Эта прекрасная женщина спокойно ехала сейчас в своей карете. Рядом с нею сидела крепкая провансальская крестьянка, держа на руках здоровенького грудного младенца, родную внучку госпожи де Валанжи, мадемуазель Люсьену, которой было десять месяцев. Этот ребенок, привезенный в Прованс, родился в Англии, где его отец, маркиз де Валанжи, женился во время пребывания за границей на ирландке из хорошей семьи. Английский климат не был благоприятен для двух первых детей, рожденных от этого брака, и они умерли во младенчестве. Почти с самого рождения Люсьену доверили французской кормилице и поручили заботам ее бабушки, которая приехала за ней в Дувр и затем в течение трех месяцев благополучно воспитывала ее под южным солнцем. Этот ребенок, которого в силу обстоятельств его рождения и положения его отца увезли за границу, отнюдь не нарушил своим возвращением покоя Франции, но ему суждено было самым странным образом нарушить покой своей собственной семьи.

Дорога поднималась в гору все выше. Жара стояла невыносимая. Открытая и низкая карета двигалась так медленно, как только могут плестись две старые клячи, если кучер крепко уснул на козлах. Видя, что госпожа де Валанжи тоже заснула, кормилица хорошенько закутала в белое муслиновое покрывало затихшую Люсьену, которая задремала раньше всех, и решила, конечно, зорко следить за своим сокровищем. Но было так жарко и они ехали так медленно, что, когда они достигли перевала и лошади, почуяв запах конюшни, сами прибавили рыси, все вдруг проснулись. Кучер, чтобы показать, что он не спит, начал нахлестывать лошадей, а госпожа де Валанжи бросила спокойный и нежный взгляд на покрывало, под которым спала ее внучка… Но вдруг кормилица, почувствовав, что под покрывалом никого нет, что нет никого и у нее на руках, что нет никого у нее на коленях, вскочила с помутившимся от ужаса взором. Она лишилась дара речи, ее глаза блуждали, она казалась полумертвой, полусумасшедшей: ребенок исчез.

Она не издала ни звука, она не могла вымолвить ни слова, она выскочила на дорогу, она упала, она лишилась чувств. Кучер остановил лошадей и, смутно соображая, что ребенок, вероятно, выпал из рук кормилицы на дорогу, не стал ожидать приказания своей оцепеневшей от ужаса хозяйки, а постарался как можно скорее повернуть карету назад. Разочарованные лошади не выказывали особого усердия. Бедняга кучер сломал даже свой кнут, но дело от этого вперед не продвинулось. Старуха, полагая, что может бежать, вышла из кареты. Тем временем кучер, хлеща что есть сил лошадей кнутовищем, опередил ее. Кормилица, как только пришла в себя, изнемогая, потащилась за старухой. На пыльной дороге не видно было ни одного прохожего, все следы уже были сметены свежим бризом, всегда дующим в этих местах. Несколько крестьян, работавших в отдалении, примчались на крики женщин и тоже с воплями и причитаниями пустились на поиски. Наиболее усердным все-таки был кучер, который с ужасом ожидал, что вот-вот они найдут в колее раздавленного колесами ребенка. Он всхлипывал, как человек добросердечный, извергая в то же время кощунственные ругательства, как настоящий язычник.

Но куда там! Ничего не нашли – ни раздавленного ребенка, ни обломка кареты, ни клочка ткани, ни капли крови, никакого следа, никакого знака на этой пустынной и немой дороге! Огромные мельницы, старинные владения монашеских орденов, расположены здесь в двух-трех лье друг от друга, вдоль бурного течения Дарденны. Кучер взывал о помощи, расспрашивал всех, стараясь выяснить, бия себя в грудь, когда же он уснул. Никто не мог ему этого сказать, настолько все привыкли видеть его спящим на козлах! Никто не обратил внимания, когда ребенок исчез из кареты. Никаких следов! Через несколько часов вся округа была на ногах, от замка Бельомбр до деревушки Реве, где карета делала остановку и где ребенка еще видели прильнувшим к груди кормилицы. Полиция не так уж скоро прибыла на место происшествия, но зато она сделала все, что было возможно. Обыскали все столь редкие жилища этой долины, обследовали все овраги и ямы, арестовали несколько бродяг, подвергли допросу всех, кого было можно… Но минул день, неделя, месяц, год, и никто даже представить себе не мог, что, собственно, произошло с малюткой Люсьеной.

II

Кормилица впала в состояние буйного помешательства, пришлось держать ее взаперти. Старик кучер, которого снедало горе и терзало уязвленное самолюбие, стал искать утешения – или, скорее, забвения – в вине. И однажды вечером он утонул вместе с одной из своих лошадей в Дарденне, которая выступила из берегов. Говорят, что маркиз де Валанжи скрывал как можно дольше от своей жены эту зловещую и таинственную историю. Когда она узнала правду, она умерла. Маркиз сделался сумрачен, раздражителен, несправедлив и поклялся, что его останки не будут преданы земле на его неблагодарной и столь роковой для его судьбы родине. Он отверг предложения госпожи де Валанжи, которая умоляла его принять все меры для возвращения во Францию. Он объявил, что никого и ничего больше не любит. Он не мог простить своей матери, что она не уберегла его единственного ребенка. Только старая госпожа де Валанжи устояла под градом ужасных ударов, которые обрушились на ее семью. Она преисполнилась набожности и благочестия, давала обеты и делала вклады во все церкви округи, не теряя надежды на то, что какое-то нежданное чудо вернет ей бедняжку внучку.

Прошло четыре года. Наступил 1809 год. Госпоже де Валанжи было уже семьдесят лет. Однажды утром к ней пришла женщина с поблекшими щеками, которую отпустили из больницы. Это была Дениза, кормилица, оправившаяся от умственного расстройства, но страшно постаревшая и истощенная до такой степени, что ее едва можно было узнать.

– Сударыня, – сказала она, – мой покровитель святой Денис три раза являлся мне во сне. Трижды он велел мне отправиться к вам и сказать, что мадемуазель Люсьена вернется, и вот я пришла. Лекари уже давно считают меня здоровой. Только эти господа, которые ни во что не верят, твердят, что у меня с головой что-то неладно. Вот почему я дважды не вняла голосу святого, моего покровителя. Но на третий раз я уже не посмела идти наперекор ему. Послушайте, что я скажу вам, а потом поступайте, как вам будет угодно. Я знаю, что выполнила свой долг.

Появление Денизы испугало старую даму, но она успокоилась, увидев ее мягкий, искренний и полный внутренней решимости взгляд. К тому же видение, представшее Денизе, отвечало ее смутным мечтам и негаснущим надеждам. Она вознесла столько молитв, раздала столько милостыни, столько раз ездила на богомолье, заказала столько обеден, что для нее просто невозможно было не уповать на помощь Божью. Галлюцинации Денизы казались ей некими откровениями. Ей желательно было знать, в каком виде являлся ей святой, сколько ему могло быть лет, во что он был облачен, в каких выражениях он объяснялся с нею. Дениза была совершенно простодушной, она была начисто лишена фантазии, она не хотела да и не могла ничего выдумать. Ей предстал некто, в ком она узнала святого, она слышала слова, которые возвещали о возвращении ребенка, и больше она ничего не знала.

Госпожа де Валанжи попросила своего врача и своего священника освидетельствовать и расспросить Денизу. Доктор объявил, что мозг ее в порядке. Пастырь провозгласил ее чистой душой, и все это было верно. Старая дама заключила отсюда, что видение есть неоспоримый факт и предсказанию можно верить. Она все время держала Денизу при себе и снова начала поиски, как будто ее внучка пропала только вчера.

Это необъяснимое происшествие наделало в округе много шуму. Но его уже начали постепенно забывать, как вдруг разнесся слух, что внучка нашлась так же таинственно, как и пропала. Друзья, родственники, бездельники и просто любопытные толпами отправились в замок, чтобы все разузнать, подозревая, не обман ли все это, но исполненные решимости установить истину. Дениза весьма радостно принимала всех, вопя о чуде и злобно шипя на тех, кто не хотел этому верить. Госпожа де Валанжи была настроена совсем иначе. Она объявила, что помощь провидения тут вполне естественна и что ее дорогую малютку доставили ей здоровой и невредимой добрые люди, которые ее где-то нашли. Все хотели увидеть ребенка. Но она отказывалась сделать это, говоря, что девочка устала от путешествия и чувствует себя растерянной в новой обстановке. Это было заявлено столь решительным тоном, что все разъехались, одни – убежденные в том, что госпожа де Валанжи говорит всерьез, другие – что у нее есть какие-то малопонятные причины распускать слухи, лишенные всякого основания. Два ближайших друга семьи, доктор и адвокат, были единственными, кому было дозволено поглядеть на Люсьену, и вот что поведала им бабушка.

Некое лицо, имени которого она назвать не пожелала и даже не сообщила, какого оно пола, попросило ее спуститься в Зеленую залу – так называлось одно место в парке, расположенное в овраге ниже замка. Там ее заставили поклясться, что она никогда не обмолвится ни одним словом, которое могло бы навести на следы виновников этого дела. На этих условиях ей отдадут ребенка и докажут его подлинность. Госпожа де Валанжи поклялась на Евангелии. Тогда ей рассказали такие вещи, которые не оставили у нее ни малейшего сомнения в том, что это и есть ее внучка, и следующей ночью в той же самой Зеленой зале ей возвратили ребенка, не пожелав даже получить никакого вознаграждения или компенсации за те заботы, которыми была окружена девочка в течение четырех лет, или за путевые расходы по ее возвращению. Так что нечего было и задавать бесполезные вопросы госпоже де Валанжи или надеяться, что она нарушит свою клятву. Она добавила притом, что так как девочка говорит только на иностранном языке, который мог бы выдать место, откуда ее привезли, то никто ее не увидит, пока она этот язык не забудет.

Адвокат, господин Бартез, пояснил госпоже де Валанжи, что те предосторожности, которыми она по необходимости окружает самый факт возвращения своей внучки, могут впоследствии повлечь за собой серьезные затруднения в вопросе об установлении гражданского положения ребенка, если только не будут представлены неоспоримые доказательства подлинности ее личности.

– У меня будут такие доказательства, – возразила госпожа де Валанжи. – У меня и сейчас уже их достаточно, чтобы укрепиться в своей уверенности. А те, которые могут потребоваться по закону, в свое время и в должном месте будут предъявлены. Я уполномочиваю вас сообщать всем, что вы видели мою внучку, присовокупляя при этом, что я в здравом уме и твердой памяти, что я не приписываю ее возвращения чуду, что меня не обманули, не воспользовались мною для своих целей и, наконец, что я знаю, что это именно она, и я это со временем докажу. Каждый поймет, что я не могу да и не хочу выдавать тайну лица невиновного, которое близко, однако, к виновникам, и я не должна предать их в руки правосудия.