Текст книги "Записки Мегрэ. Первое дело Мегрэ. Петерс Латыш (сборник)"

Я еще раз повторяю, что мы разыгрываем партию, и у этой партии нет конца. Один раз начав играть, очень трудно, а порой попросту невозможно, остановиться.

Доказательство этому – многие сотрудники полиции, ушедшие на пенсию; нередко помимо своей воли они поступают на работу в частное детективное агентство.

Впрочем, это крайняя мера; любой полицейский, которой ворчал все тридцать лет службы, ругая свое полунищее существование, всегда готов вернуться в ряды штатных сотрудников и работать даже бесплатно.

Я сохранил о Северном вокзале самые тягостные воспоминания. Не знаю почему, но я всегда вижу его наполненным холодным и липким утренним туманом, еще не проснувшуюся толпу, покорно бредущую, словно стадо животных, к платформам или к улице Мобеж.

Представителей человеческого рода, которых мне доводилось там встречать, можно отнести к людям, потерявшим надежду, и некоторые аресты, проведенные мной на этом вокзале, оставили в душе чувство острого сожаления, а не чувство профессионального удовлетворения.

И все же, если бы мне пришлось выбирать, я снова занял бы пост на платформах и не согласился бы сесть в поезд самого роскошного вокзала, чтобы уехать в залитый солнцем уголок на Лазурном Берегу.

Глава 6
Этажи, этажи и снова этажи!

Время от времени, почти всегда вследствие политических потрясений, на улицах происходят волнения, которые, однако, больше не являются демонстрацией всеобщего народного недовольства. Можно подумать, что в какой-то момент возникает брешь, открываются невидимые шлюзы и мы видим, как богатые кварталы заполняются существами, о которых здесь и понятия не имели. Эти существа напоминают выходцев из Двора чудес[6]6
  В Средние века так назывались некоторые парижские кварталы, заселенные бандитами, нищими, бродягами, публичными женщинами, монахами-расстригами и поэтами.


[Закрыть], и когда они проходят под окнами, на них смотрят, как смотрели бы на сутенеров и головорезов, появившихся из тьмы Средневековья.

Данное явление получило особый размах после волнений 6 февраля[7]7
  6 февраля 1934 года в Париже была предпринята попытка фашистского путча. – Примеч. ред.


[Закрыть], и сильнее всего меня поразило то удивление, которое выразили на следующий день почти все средства массовой информации.

В течение нескольких часов центр Парижа был оккупирован не демонстрантами, а толпой отощавших людей, которые испугали тамошних обывателей не меньше, чем появление стаи голодных волков, и это событие неожиданно огорошило журналистов, которые в силу своей профессии знают «дно» столицы не хуже полиции.

На сей раз Париж действительно ужаснулся. Но уже на следующий день, когда был наведен порядок, город забыл, что «чернь» не уничтожена: она просто вернулась в свои норы.

Разве полиция нужна не для того, чтобы удерживать ее там?

Но все ли знают о том, что существует специальная бригада, которая занимается исключительно двумястами-тремястами тысячами португальцев, итальянцев и выходцев из Северной Африки, которые проживают в Двадцатом округе, а вернее будет сказать – разбили там лагерь, едва владеют французским языком или вовсе не знают его, повинуются иным законам и обычаям?

У нас на набережной Орфевр есть карты, на которых цветными карандашами отмечены своего рода островки, заселенные иностранцами: евреи проживают в районе улицы Розье, итальянцы – в районе Ратуши, русские – в районе улиц Терн и Данфер-Рошеро…

Многие иностранцы стремятся ассимилироваться, поэтому не доставляют никаких хлопот; однако есть и такие – одиночки или целые группы, – которые намеренно остаются в стороне и ведут среди не замечающей их толпы свое особое, никому не понятное существование.

На моем пути не раз встречались люди, причем почти всегда здравомыслящие, хотя и наделенные незначительными и тщательно скрываемыми недостатками или даже пороками, которые обращались ко мне с одним вопросом, и губы их подрагивали в предвкушении ответа:

– Неужели вам не противно?

Они не имели в виду кого-то конкретного; они говорили обо всех тех, с кем нам приходилось иметь дело. Они хотели, чтобы им поведали грязные тайны, рассказали о невиданных пороках, о крайней бедности, предоставив им возможность громко возмутиться, а втайне насладиться обретенными знаниями.

Подобные люди охотно используют слово «дно».

– С чем вы только, наверное, не сталкивались там, на дне?

Я предпочитаю не отвечать им. Я просто смотрю на них особым образом, совершенно бесстрастно, и они сразу же догадываются, что я хочу сказать, потому что обычно смущенно опускают глаза и не настаивают на ответе.

Я многому научился, дежуря в общественных местах. Я учился на ярмарках и в больших магазинах, учился везде, где толпится народ.

Я уже рассказывал об опыте, приобретенном на Северном вокзале.

Но, без сомнения, именно в меблированных комнатах я лучше всего узнал людей, которые так пугают обитателей роскошных кварталов, когда открываются шлюзы.

Здесь нет необходимости в кованой обуви, ведь агентам не приходится преодолевать километры и километры тротуаров. Здесь нужно двигаться, если можно так выразиться, «вверх».

Каждый день я перебирал карточки десятков, сотен гостиниц, чаще меблированных комнат; в подобных домах крайне редко можно обнаружить лифт, и нам приходилось карабкаться на седьмой или восьмой этаж, минуя тесные лестничные клетки, где едкий запах человеческой нищеты разъедал горло.

В больших отелях с вращающимися дверями и швейцарами в ливреях тоже разыгрываются свои драмы, и здесь есть тайны, в которые полиция вынуждена совать свой нос.

Но именно во множестве безымянных гостиниц, которые частенько можно даже не заметить с улицы, прячется в норы кочевой народ. Таких людей трудно поймать в каком-нибудь другом месте, и они редко подчиняются требованиям закона.

Обычно мы ходили туда вдвоем. В особо опасные кварталы порой нас отправлялась целая группа. Чаще всего мы выбирали время, когда большинство постояльцев уже укладывались в постель, то есть где-то после полуночи.

Это напоминало кошмарный сон, который всегда начинался с одного и того же: ночной сторож, хозяин или хозяйка, дремавший за своим окошком, нехотя просыпался и тут же, загодя, принимался оправдываться:

– Вы же прекрасно знаете, у нас никогда не было неприятностей…

Прежде фамилии постояльцев заносились в регистрационные книги. Позднее, когда были введены обязательные удостоверения личности, появились карточки, требующие заполнения.

Один из нас оставался внизу. Второй отправлялся наверх. Иногда, несмотря на все принятые меры предосторожности, кто-то подавал сигнал, и уже на первом этаже мы слышали, как дом пробуждается, словно растревоженный улей. В комнатах начиналась беготня, на лестнице раздавались крадущиеся шаги.

Нам случалось обнаруживать пустую комнату, постель, еще хранящую тепло человеческого тела, и открытое слуховое окно, выходящее на крышу.

Обычно нам все же удавалось добраться до второго этажа, не потревожив постояльцев. И тогда мы стучали в первую дверь, за которой слышалось недовольное ворчание и вопросы на иностранном языке.

– Полиция!

Это слово понятно всем. Люди в ночных рубашках, а порой и совершенно голые – мужчины, женщины, дети – метались в плохо освещенном помещении, пропитанном отвратительным запахом, расстегивали неправдоподобно большие чемоданы, чтобы разыскать паспорт, спрятанный среди вещей.

Надо видеть это беспокойство, застывшее во взглядах, эти жесты сомнамбул и эту покорность, которую можно встретить только среди изгнанников, утративших связь с родиной. Можно ли назвать покорность «гордой»?

Они не испытывали к нам ненависти. Мы были хозяевами. Мы обладали – или они полагали, что обладаем, – самым страшным полномочием: отправить их обратно через границу.

Некоторым, чтобы попасть в нашу страну, потребовались годы изощренной хитрости или смиренного терпения. Они достигли земли обетованной. У них были документы, настоящие или поддельные.

Они протягивали нам эти документы, всегда опасаясь, что мы уберем их в карман. Они инстинктивно пытались задобрить нас, заискивающе улыбались и бормотали несколько с трудом заученных французских слов:

– Месье комиссар…

Женщины почти не испытывали чувства стыдливости, в их взглядах отчетливо читалось колебание, а затем неловкое, едва уловимое движение в сторону смятой постели. Неужели мы не соблазнимся? Неужели это не доставит нам удовольствия?

Однако все эти люди были горды, но я никогда не сумею описать подобную гордость. Гордость дикого зверя?

На самом деле они и вправду напоминали диких зверей, запертых в клетку. Они смотрели на нас, как звери, не зная, ударим мы их или погладим.

Иногда, охваченный паникой, один из них принимался размахивать документами, что-то лепетать скороговоркой на своем языке, жестикулировать, призывая на помощь своих соотечественников, стараясь убедить нас, что он – честный человек, что его внешность обманчива, что…

Некоторые плакали, другие сжимались в комочек в углу, напряженные, будто бы готовые к прыжку, но рано или поздно всегда смирявшиеся.

Проверка личности. Именно так называлась эта процедура на казенном языке. Те, чьи документы оказывались в порядке и не вызывали никаких сомнений, оставались в своих комнатах и закрывали двери со вздохом облегчения.

Остальные…

– Спускайтесь!

Если они не понимали, мы сопровождали слова красноречивым жестом. И они одевались, продолжая что-то бормотать. Они не знали, что должны делать, что из вещей можно взять с собой. Порой, когда мы поворачивались спиной к задержанным, они бросались к тайнику, чтобы забрать свои «сокровища» и спрятать их в карманах или под рубашкой.

В конце концов на первом этаже собиралась небольшая группа иммигрантов, и никто уже не произносил ни слова: каждый теперь думал лишь о себе, о том, как ему защищаться.

В квартале Сен-Антуан существовали гостиницы, где в одной комнате мне случалось обнаружить семь или восемь поляков, большая часть из которых спала прямо на полу.

В регистрационной книге был записан лишь один из них. Знал ли хозяин гостиницы обо всех остальных? Заставлял ли он платить за ночлег каждого из них? По всей вероятности, да, но подобные нарушения почти невозможно доказать.

У незарегистрированных, как и следовало ожидать, документов не оказывалось. Что они делали, когда наступающий день вынуждал их покидать комнату?

Не имея удостоверений, дающих право на работу по найму, они не могли получать регулярную зарплату. Но при этом не умирали с голоду. Следовательно, они что-то ели.

И подобных им насчитывались тысячи, десятки тысяч.

А если мы обнаруживаем деньги у них в карманах, или спрятанными в шкафу, или, что чаще всего, в ботинках? Следовательно, нам необходимо узнать, откуда они взяли эти деньги, а это значит, что неизбежен изнуряющий допрос.

Даже если они понимают французский язык, то притворяются, что не слышат вопросов; они смотрят вам прямо в глаза и кажутся олицетворением доброй воли и желания сотрудничать, и при этом неутомимо твердят о своей невиновности.

Их соотечественников допрашивать бесполезно. Своих они не выдадут. Они будут рассказывать одну и ту же историю.

Однако около шестидесяти пяти процентов преступлений, зафиксированных в парижском округе, совершаются иностранцами.

Лестницы, лестницы и снова лестницы. Мы бегаем по ним не только ночью, но и днем, повсюду натыкаясь на продажных девиц – профессиональных проституток и просто роскошных юных особ, покинувших, бог знает почему, родные страны.

Я знавал одну польку, которая делила с пятью мужчинами номер гостиницы на улице Сен-Антуан. Она постоянно подбивала их на воровство и по-своему вознаграждала тех, кто возвращался с добычей; в это время остальные мужчины, находившиеся тут же, в комнате, с трудом сдерживали ярость, и чаще всего впоследствии набрасывались на обессилевшего счастливчика.

Двое из поляков были огромными, мощными детинами, но их подружка нисколько не боялась соотечественников и управляла ими лишь при помощи улыбок или нахмуренных бровей. Однажды во время допроса, в моем собственном кабинете, я даже не знаю после какой фразы, произнесенной на родном языке, полька преспокойно отвесила пощечину одному из гигантов.

– Вы много чего повидали на своем веку!

Да, я действительно много чего видел: совершенно разных мужчин и женщин, в самых невероятных ситуациях, стоящих на самых разных ступенях социальной лестницы. Видел, записывал, пытался понять.

Но понять не какую-то великую общечеловеческую тайну. Подобная романтическая идея вызывает у меня протест, даже ярость. И это одна из причин, по которой я взялся за перо, желая внести определенную ясность.

Надо признать, что Сименон тоже пытался это объяснить. Но, тем не менее, я чувствовал себя неловко, когда читал в его книгах о некоторых «моих» улыбках, «моем» поведении, которые мне совершенно не свойственны и которые заставили бы моих коллег недоуменно пожимать плечами.

Должно быть, лучше остальных это чувствует моя жена, однако, когда я возвращаюсь с работы домой, она не задает лишних вопросов, какое бы дело я ни вел.

Что касается меня, то я тоже не лезу с откровениями.

Я сажусь за обеденный стол, как любой другой служащий, вернувшийся из конторы. Случается, что я коротко, как бы между прочим, рассказываю о встрече, об опросе, о мужчине или женщине, которых я допрашивал.

И тогда мадам Мегрэ задает вопрос, чаще всего касающийся практической стороны дела.

– В каком квартале?

Или:

– Сколько лет?

Или:

– Как давно она живет во Франции?

Потому что все эти детали со временем стали для нее столь же показательны, сколь и для нас.

Она никогда не расспрашивает меня о побочных обстоятельствах, какими бы гнусными или бередящими душу они ни были. И Бог знает, это не проявление равнодушия!

– А жена навещала его в камере предварительного заключения?

– Сегодня утром.

– Она взяла с собой ребенка?

Мадам Мегрэ уделяет особое внимание тем моим подследственным, у которых есть дети. О причинах этого я не хотел бы упоминать. Было бы ошибочно думать, что у людей, живущих вне закона, у злоумышленников или преступников, нет детей.

Мы приютили у себя маленькую девочку, чью мать я отправил за решетку – ей предстояло провести в тюрьме весь остаток своих дней, – но мы знали, что отец заберет ребенка, как только вернется к нормальной жизни.

Она и сейчас навещает нас. Малышка превратилась в симпатичную девушку, и моя жена с гордостью водит ее по магазинам.

Я еще раз хочу подчеркнуть, что мы не испытываем к нашим подопечным никаких сентиментальных чувств – ни ненависти, ни отвращения, ни жалости – в обычном понимании этого слова.

Мы работаем с людьми. Мы наблюдаем за их поведением. Фиксируем определенные факты. Пытаемся узнать новые детали.

В какой-то степени наши знания можно назвать «техническими».

Будучи еще молодым, я обшарил от подвала до чердака одну подозрительную гостиницу, заходил в каждую комнатушку и заставал там спящих людей, представавших предо мной во всей своей беззащитности; я рассматривал с лупой их документы и мог сказать почти каждому, что ждет его в будущем.

Во-первых, многие лица уже были мне знакомы. Париж – не такой большой город, и в определенных местах часто встречаешь одних и тех же людей.

Во-вторых, некоторые истории повторяются вплоть до мелочей, одни и те же причины приводят к одним и тем же результатам.

Бедняга, прибывший из Центральной Европы, в течение месяцев или даже лет откладывал деньги, чтобы купить в подпольной конторе своей страны фальшивый паспорт. Он беспрепятственно пересек границу и полагал, что все невзгоды остались позади, но через шесть месяцев или максимум через год он неизбежно попадет в руки полиции.

Более того, мы можем мысленно проследить его путь от границы, просчитать, в каком квартале, в каком ресторане, в какой гостинице этот путь закончится.

Мы знаем, что он попытается раздобыть фальшивое или настоящее удостоверение для работы, и все, что мы должны будем сделать, – это отправиться к очередям, которые каждый день выстраиваются перед многочисленными заводами квартала Жавель.

И с чего нам злиться, в чем упрекать его, если он окажется там, где неминуемо должен был оказаться?

То же самое касается и молоденькой служанки, которая впервые пришла потанцевать под аккордеон. Что мы можем ей посоветовать? Вернуться к своим хозяевам и отныне всячески избегать кавалеров, поражающих внешним лоском?

Это ни к чему не приведет. Она вновь вернется. Мы снова встретим ее на другой танцплощадке, а затем однажды вечером – перед дверью гостиницы близ Центрального рынка или площади Бастилии.

В среднем десять тысяч девушек каждый год проходят этим путем, десять тысяч девушек, покинувших родную деревню и приехавших в Париж, где они устраиваются работать служанками, и им требуется всего несколько месяцев или даже несколько недель, чтобы освоиться в городе.

А чем отличается судьба восемнадцатилетних или двадцатилетних юношей, которые в какой-то момент начинают одеваться особым образом, вести определенный образ жизни и проводить вечера у стоек баров?

Вскоре они станут щеголять новыми костюмами, носками и галстуками из искусственного шелка.

И все они закончат в отделении полиции и будут стыдливо отводить глаза после попытки ограбления или вооруженного нападения, если только не пополнят собой ряды угонщиков машин.

Некоторые приметы никогда не лгут, и в конечном счете именно эти приметы, мельчайшие нюансы поведения мы изучаем, когда проходим службу во всех подразделениях, когда измеряем шагами километры тротуаров, когда карабкаемся с одного этажа на другой, когда проникаем в самые жалкие лачуги и бродим среди толпы.

И поэтому прозвище «кованые ботинки» нисколько не задевает нас; напротив, мы им гордимся.

Мало кто из служащих набережной Орфевр к сорока годам не знает в лицо, к примеру, всех карманников города. Мы даже знаем, где их можно найти в такой-то день, по случаю такой-то церемонии или такого-то торжества.

Также мы знаем, например, что в скором времени наверняка произойдет ограбление ювелирного магазина, а все потому, что специалист по подобным кражам, редко попадавшийся с поличным, испытывает недостаток в деньгах. Он покинул отель на бульваре Осман и перебрался в более скромный отель на площади Республики. Уже две недели он не платил по счетам. Женщина, с которой он живет, устраивает ему сцены и давно не приобретала новых шляпок.

Конечно, мы не можем ходить за ним по пятам – чтобы установить слежку за каждым подозреваемым, не хватит всех полицейских Парижа. Но мы держим руку на пульсе. Агенты, дежурящие на улицах, предупреждены и особенно внимательно следят за ювелирными магазинами.

Известно, как работает грабитель. Известно, что он никогда не изменит своим привычкам.

Разумеется, нам не всегда сопутствует успех. Это было бы слишком замечательно. Порой злоумышленника берут прямо на месте преступления. Порой – после приватной беседы с его подружкой, которой внятно объясняют, что ее будущее будет более безоблачным, если она вовремя проинформирует нас о замыслах грабителя.

В газетах очень много пишут о сведении счетов между бандитами, о том, что на Монмартре или в районе улицы Фонтен ночью звучали револьверные выстрелы. Подобные публикации всегда будоражат воображение публики.

Но именно такие преступления доставляют меньше всего хлопот работникам набережной Орфевр.

Мы знаем почти все о враждующих бандах, нам известно, в каких областях пересекаются их интересы и какие споры между ними возникают. Мы также знаем, кто кого ненавидит и кто на кого затаил обиду.

Одно преступление влечет за собой другое – это как рикошет. В баре на улице Дуэ пристрелили Лучиано? Рано или поздно корсиканцы отомстят. И почти наверняка один из них подкинет нам необходимую информацию.

– Кажется, что-то замышляется против Дэдэ Пошляка. Он это знает и появляется лишь в сопровождении двух громил.

Когда Дэдэ все-таки прикончат, можно почти не сомневаться, что у нас в конторе прозвучит анонимный звонок и нас посвятят во все детали этой истории.

– Одним меньше!

Конечно, мы арестуем виновных, но это не имеет особого значения, потому что эти люди дерутся между собой по причинам, известным лишь им одним, следуя некоему кодексу, который они неукоснительно блюдут.

Именно это имел в виду Сименон, когда во время нашей первой встречи категорически заявил:

– Профессиональные преступники меня не интересуют.

Писатель не знал только одного, но понял это в дальнейшем: мы крайне редко имеем дело с непрофессиональными преступлениями.

Я не говорю об убийствах из ревности, которые по большей части не содержат в себе никакой тайны и являются логическим завершением острейшего кризиса, возникшего в отношениях двух или нескольких людей.

Я также не говорю о поножовщине, которую по субботам или воскресеньям затевают пьяницы в пригородных трущобах Парижа.

Кроме этих происшествий, наиболее распространенными преступлениями считаются убийства двух типов: убийство неизвестной одинокой старушки, совершенное одним или несколькими хулиганами, и убийство проститутки на пустыре.

В первом случае виновнику редко удается ускользнуть от нас. Почти всегда это молодой человек – один из тех, кого я описывал ранее, – который уже несколько месяцев не ходит на завод и желает прослыть «опасным головорезом».

Он уже наметил для себя какой-нибудь табачный киоск, галантерейную лавку или маленький магазинчик на пустынной улице.

Иногда юнец покупает револьвер. Но чаще он довольствуется молотком или разводным ключом.

Почти всегда злоумышленник знаком с будущей жертвой, а в одном случае из десяти несчастная старушка относилась к нему, как к родному сыну.

Он не собирался ее убивать. Он нацепил на лицо платок, чтобы не быть узнанным.

Платок соскользнул, а может, старая женщина принялась кричать.

Он выстрелил. Он ударил. Если уж парень выстрелил, то разрядил всю обойму – первейший признак паники. Если ударил, то нанес десять, двадцать ударов – и не потому что был кровожадным злодеем, как могут подумать многие, а потому что просто обезумел от ужаса.

Наверное, это удивит вас, но когда такой преступник, пытающийся храбриться, предстает перед нами, обычно мы коротко бросаем:

– Идиот!

В редких случаях им удается сохранить голову на плечах. И даже если одному из них улыбнется удача и его судьбой заинтересуется видный адвокат, он все равно получит не менее двадцати лет тюрьмы.

Что касается убийц проституток, то на них мы выходим только чудом. Обычно с такими преступлениями связаны самые долгие, самые безнадежные и самые омерзительные расследования, какие только можно представить.

Все начинается с мешка, который речник совершенно случайно выудил багром из Сены. В мешке почти всегда обнаруживается изуродованное тело. У него может отсутствовать голова, или рука, или ноги.

Проходят недели, прежде чем нам удается идентифицировать погибшую. Обычно речь идет о проститутке не первой молодости, из тех, кто не водит клиентов в гостиницу или в свою комнату, а довольствуется подворотней или темным сквером.

Ее давно не видели на привычном месте, которое с наступлением ночи окутывается тайной и где скользят молчаливые тени.

Те девицы, которые знали убитую проститутку, не желают с нами разговаривать. Когда их допрашивают, они отделываются туманными ответами.

В конечном итоге после упорных поисков нам удается вычислить кое-кого из ее постоянных клиентов. Чаще всего ими оказываются одинокие мужчины, почти отшельники, люди без возраста, оставляющие о себе лишь смутные воспоминания.

Женщину убили ради денег? Маловероятно. Какие деньги у дешевой проститутки!

Возможно, это был какой-то старик, пораженный безумием, или незнакомец из другого района, один из тех сумасшедших, кто, предчувствуя приближение обострения, повторяющегося через равные интервалы времени, четко знает, что ему делать, и принимает все меры предосторожности, о которых другие преступники даже не помышляют?

Мы даже представить себе не можем, сколько в городе таких сумасшедших. В каждой столице мира есть свои маньяки, они наносят удар внезапно, а затем вновь на протяжении долгого времени ведут размеренную, ничем не примечательную жизнь.

Это могут быть весьма респектабельные мужчины, отцы семейства, образцовые служащие.

Никто не знает, как они выглядят, и когда мы случайно арестовываем одного из таких убийц, мы почти никогда не можем предъявить ему убедительное обвинение.

Мы располагаем достаточно точными статистическими данными по разным типам преступлений.

За исключением одного.

Отравление.

В данном случае любые приблизительные цифры неизбежно будут неверными: или завышенными, или заниженными.

Каждые три месяца или каждые полгода в Париже или в провинции, в основном в провинции, в маленьком городке или в деревне врач немного внимательнее, чем обычно, осматривает тело умершего и неожиданно обнаруживает интригующие симптомы.

Я употребил слово «неожиданно», потому что чаще всего это один из его пациентов, за чьей болезнью врач наблюдал уже давно. И вот больной внезапно умирает в своей постели, в лоне семьи, которая выказывает горе, подобающее случаю.

Родственники даже слышать не желают об аутопсии. Врач решается на вскрытие лишь в том случае, если его подозрения достаточно обоснованны.

Или же через несколько недель после похорон в полицию приходит анонимное письмо, в котором излагаются совершенно невероятные на первый взгляд детали.

Я описываю все это так подробно с целью донести до читателя, что только при условии стечения всевозможных обстоятельств можно начать следствие по делу об отравлении. Слишком сложны административные формальности.

Обычно речь идет об охваченной нетерпением жене фермера, которая уже долгие годы ждет смерти супруга, чтобы счастливо зажить с кем-то из работников.

Она просто помогает природе, как напрямик заявляют некоторые из подобных особ.

Иногда, но реже, отравителем становится мужчина, который таким образом избавляется от больной супруги, мертвым грузом повисшей на его шее.

Разоблачить преступника помогает случай. Но как часто случай не срабатывает? Этого мы не знаем и можем только выдвигать гипотезы. В нашем ведомстве, как и в ведомстве на улице Соссэ, многие полагают, что среди убийств, особенно убийств не раскрытых, отравления занимают первое место.

Конечно, есть и другие преступления, которые интересуют писателей и так называемых психологов, но они настолько редки, что составляют лишь малую толику нашей работы.

Но именно о таких злодеяниях узнает публика. Именно о них рассказывал и, я думаю, продолжит рассказывать в своих произведениях Сименон.

Я говорю о преступлениях, совершенных в социальных кругах, где их меньше всего можно было ожидать, и представляющих собой словно бы следствие долгого и незаметного брожения.

Некая улица, чистенькая, зажиточная – улица Парижа или иного города. Люди, у которых есть уютный дом, благополучная семья, достойная уважения профессия.

В принципе, мы не должны были бы даже переступать порог их дома. Зачастую это такой круг, куда нас допускают с великим трудом, где мы неуместны и поэтому чувствуем себя там весьма неуютно.

Но вот здесь кто-то умирает насильственной смертью, и мы тут как тут, звоним в дверь и видим перед собой непроницаемые лица – семью, каждый член которой, кажется, имеет свою тайну.

И в таких случаях не поможет весь опыт, приобретенный за долгие годы дежурств на улицах, вокзалах, в меблированных комнатах. Не поможет и то безотчетное уважение, которые испытывают к представителям власти, к полиции обычные люди.

Никто не боится, что его выдворят за границу. Никого нельзя увезти в кабинет на набережной Орфевр и подвергнуть многочасовому, неспешному допросу.

Перед нами стоят те самые здравомыслящие люди, которые при других обстоятельствах спросили бы нас:

– Неужели вам не противно?

Как раз у них нам и становится противно. Правда, не сразу. И не всегда. Так как расследование дела может затянуться и даже потребовать определенного мужества.

Всегда может раздаться телефонный звонок от министра, депутата или любого другого влиятельного деятеля, который предпримет попытку прекратить следствие.

Но вот понемногу внешний глянец респектабельности начинает трескаться и на поверхность всплывают более или менее отвратительные фамильные тайны, которые семейство решило скрыть от нас и которые необходимо вытащить на свет, не обращая внимания на мятежи и угрозы.

Иногда их бывает пять или шесть человек, и все они дружно лгут по тому или иному пункту, при этом стараясь исподтишка потопить остальных.

Сименон часто описывает меня как брюзгу, человека тяжелого, недовольного всем и вся, который смотрит на людей исподлобья и чьи вопросы порой звучат, как злобный лай.

Да, он видел меня таким, когда я расследовал так называемые «любительские» преступления, которые в конечном итоге всегда оказывались преступлениями, совершенными из корысти.

Нет, на них шли не из-за острой потребности в деньгах. Вернее, не из-за сиюминутной необходимости в деньгах, которая, как я уже говорил, толкала на преступление юных головорезов, убивающих старых женщин.

Речь идет о более сложных, «долгосрочных» интересах, которые заботливо прячутся за фасадами добропорядочности. Часто преступление зреет годами, подготавливается чередой нечистоплотных делишек и темных махинаций.

Когда ты наконец прижимаешь таких людей к стенке и добиваешься признания, состоящего из весьма гнусных откровений, виновный испытывает панический ужас главным образом перед вероятными последствиями.

– Это невозможно, подумайте сами, разве допустимо смешивать с грязью нашу семью? Должен быть какой-то выход.

Увы, часто этот выход находится. Некоторые респектабельные граждане, которые должны были бы отправиться из моего кабинета прямиком в камеру тюрьмы Санте, неожиданно куда-то исчезают. И все потому, что существуют некие влиятельные силы, которым не может противостоять ни инспектор, ни даже комиссар полиции.

– Неужели вам не противно?

Мне никогда не бывало противно, когда я, будучи простым инспектором, дни и ночи напролет карабкался по лестницам грязных, перенаселенных домов с меблированными комнатами, где за каждой дверью таилась нищета или драма.

Слово «противно» не соответствовало и тем чувствам, которые я испытывал, глядя на тысячи и тысячи профессиональных преступников, прошедших через мой кабинет.

Они разыгрывали свою партию и проиграли. Каждый из них старался выглядеть честным игроком, а некоторые, приговоренные к долгому заключению, просили меня навестить их в тюрьме, где мы порой болтали как добрые друзья.

Я также могу вспомнить о тех, кто умолял меня присутствовать при их казни, и именно ко мне был обращен их последний взгляд.

– Я буду держаться молодцом, вот увидите!

Они старались изо всех сил. Не у всех получалось. Частенько я уносил в кармане их прощальные письма, которые я брался передать адресату, порой добавляя несколько слов от себя.