Текст книги "Записки Мегрэ. Первое дело Мегрэ. Петерс Латыш (сборник)"

– Вам необходимо взять отпуск, чтобы съездить в Кольмар. Что вы думаете насчет пасхальных каникул?

Именно старая Жеральдина взяла на себя труд написать родителям Луизы. Она отослала не одно письмо («чтобы смягчить удар», как она сама говорила), сообщая последние новости.

На Пасху я смог выпросить лишь сорок восемь часов отпуска. Большую их часть я провел в поездах, которые значительно уступали в скорости сегодняшнему транспорту.

Меня приняли весьма учтиво, но без излишнего восторга.

– Лучшее средство узнать, насколько серьезны ваши чувства, – это побыть некоторое время на расстоянии друг от друга. Луиза останется дома на все лето. Осенью вы снова приедете к нам.

– Мне будет разрешено ей писать?

– Не слишком настойчиво. Например, раз в неделю.

В наши дни все это кажется смешным. Но в те времена многое было по-другому.

Я пообещал себе – и в этом не таилось никакой скрытой жестокости – пригласить Жюбера шафером. Но когда я отправился в аптеку на бульваре Сен-Мишель, чтобы встретиться с приятелем, его там не оказалось, и никто не знал, куда он уехал.

Значительную часть лета я провел в поисках жилья и в конечном итоге нашел квартиру на бульваре Ришар-Ленуар.

– Это временно, пока мы не подыщем что-нибудь получше, понимаешь? Когда я получу должность инспектора…

Глава 5
В которой речь идет обо всем понемногу: о кованых ботинках, об апашах, о проститутках, о душниках, об улицах и вокзалах

Несколько лет тому назад кое-кто из сотрудников завел речь о том, что было бы неплохо основать нечто вроде клуба или хотя бы устраивать ежемесячный ужин, который следовало бы назвать «Ужин кованых ботинок». В результате мы собрались на аперитив в ресторане «Дофин». Долго спорили, чтобы определить, кого следует, а кого не следует допускать в клуб. Всерьез обсуждали, имеют ли право сотрудники другого ведомства (я имею в виду людей с улицы Соссэ) называться «нашими».

После чего, как и следовало ожидать, все осталось по-прежнему. В ту пору среди нас было четыре комиссара криминальной полиции, кто гордился прозвищем «кованые ботинки», которым некогда наделил нас один куплетист и которое молодые инспекторы, едва закончившие школу, использовали в общении между собой, говоря о старых служаках, начинавших рядовыми полицейскими.

Действительно, в былые годы, чтобы продвинуться по службе, недостаточно было просто сдать экзамены. Инспектор, прежде чем получить повышение, должен был истоптать не одну пару башмаков в самых различных полицейских подразделениях.

Нелегко объяснить молодому поколению, что значили для нас все эти прозвища.

«Кованые ботинки» и «усачи» – именно такие слова первыми слетали с губ, когда кто-то заговаривал о полиции.

И, клянусь, я тоже на протяжении многих лет носил кованые ботинки. Не потому, что мне это нравилось. И не потому, что, как намекали карикатуристы, мы считали подобную обувь верхом элегантности и комфорта. Причины были весьма прозаические.

Если быть точным, две причины. Во-первых, заработок полицейского едва позволял сводить концы с концами. Я часто слышу болтовню про радостную, беззаботную жизнь начала века. Молодые с завистью приводят в пример цены той эпохи: сигары «Londrès» по два су за штуку, ужин с вином и кофе за двадцать су.

Они забывают одно: в начале своей карьеры обычный служащий получал меньше ста франков.

Когда я дежурил в общественных местах, то в течение дня частенько проводил на ногах по тринадцать-четырнадцать часов кряду и проходил немало километров, невзирая на погоду.

Так что починка обуви стала одной из наших первых семейных проблем. Когда в конце месяца я приносил жене конверт с зарплатой, она делила его содержимое на небольшие кучки.

– Это мяснику… Это за арендную плату… Это за газ…

И когда ей оставалось сложить последнюю кучку из монет, та неизменно выходила совсем крошечной.

– Это на твои башмаки.

Мы все время мечтали о покупке новых ботинок, но эта мечта еще долго оставалась мечтой. Неделями я не признавался мадам Мегрэ, что мои башмаки прохудились, а подметка стала пористой, словно губка, и постоянно впитывает всю воду с тротуаров.

Но если я сейчас и пишу об этом, то вовсе не с горечью, а, напротив, с улыбкой. Я просто описываю детали, которые помогут вам понять, каковыми были будни простого служащего полиции.

В то время еще не было такси, но даже если бы улицы были забиты автомобилями, они все равно оставались бы для нас недоступными, как и фиакры, которые мы нанимали в крайне редких случаях.

Впрочем, наша работа в бригаде общественного порядка и заключалась в том, чтобы мерить шагами улицы, постоянно быть среди толпы, с утра до вечера или с вечера до утра.

Почему когда я размышляю об этом, то вспоминаю в основном дождь? Можно подумать, что дождь шел годами, что в ту пору сезоны были какими-то иными. Все очевидно: дождь усложнял нашу работу, добавляя массу неудобств. Мокрыми становились не только носки, мокрым было все: рукава пальто, постепенно превращающиеся в холодные компрессы, шляпа, с которой вода лилась ручьями, посиневшие руки, засунутые в карманы.

Улицы освещались гораздо хуже, чем в наши дни. Некоторые дороги на окраинах не были мощеными. Вечерами окна превращались в тусклые желтые квадраты, выделяющиеся на черном фоне. Большая часть домов освещалась керосиновыми лампами, а самые бедные строения – и вовсе свечами.

А еще присутствовали апаши – уличные грабители.

Повелась своеобразная мода – поигрывать ножиком на темных пустырях Парижа, и не всегда ради выгоды, ради кошелька или часов обывателя.

Смысл заключался в том, чтобы доказать самому себе, что ты – мужчина, причем мужчина, наводящий ужас на обывателей и производящий неизгладимое впечатление на уличных проституток, которые в черных плиссированных юбочках и огромных шиньонах поджидали клиентов, стоя под газовыми фонарями.

Мы не были вооружены. Несмотря на распространенное мнение, полицейский в штатском не имеет права носить в кармане револьвер. И уж если в некоторых случаях мы берем с собой оружие, то только под свою личную ответственность и вопреки всем предписаниям.

Молодые служаки не могли себе такого позволить. Существовало большое количество улиц, в основном близ Ла-Виллет, Менильмонтана, Порт д’Итали, куда многие из нас опасались ступать и где шум наших собственных шагов заставлял суматошно колотиться сердца.

Телефон тоже долго оставался мечтой, недоступной нашему бюджету. Даже речи не могло быть о том, чтобы позвонить домой жене и предупредить ее, что я задерживаюсь на несколько часов. Мадам Мегрэ проводила одинокие вечера в столовой при свете газового рожка фирмы «Auer», прислушиваясь к каждому шороху на лестнице и разогревая ужин по четыре-пять раз.

Что касается карикатурных усов, то они существовали на самом деле. Разве мужчина без усов не похож на лакея?

Сначала я носил довольно длинные рыжеватые усы – они были немного темнее усов моего отца, – заканчивающиеся острыми кончиками. Впоследствии мои усы стали короче и начали походить на зубную щетку, после чего и вовсе исчезли.

Впрочем, чистая правда, что большая часть инспекторов щеголяла роскошными усами цвета ваксы, как это можно увидеть на карикатурах. Этот факт связан с тем, что по весьма загадочным причинам профессия полицейского привлекала главным образом уроженцев Центрального массива Франции.

Мало найдется таких парижских улиц, куда не ступала моя нога; будучи всегда настороже, я многое узнал о простом люде, промышляющем «на свежем воздухе»: о нищих, шарманщиках, продавщицах цветов, карточных шулерах, карманных ворах, а также о проститутках и старой пьянице, которая проводит большую часть ночей в полицейских участках.

Ночью я прохаживался по Центральному рынку, по площади Мобер, по набережным и под мостами.

Я также находился в гуще толпы – и это была самая хлопотная работенка, – которая собиралась на ярмарку на площади Наций и на ярмарку в Нейи, на Блошином рынке, на бега в Лоншане, приходила полюбоваться на патриотические демонстрации, военные парады, визиты иностранных правителей, роскошные кортежи и представления бродячих циркачей.

После нескольких месяцев и, тем более, нескольких лет нашей службы в голове формируется целая картотека, в которую заносятся фигуры и лица, оставаясь там навсегда.

Я хотел бы, хотя это и трудно, описать как можно точнее наши взаимоотношения с подобной клиентурой, в том числе и с теми, кого нам не раз случалось доставлять в полицейский участок.

Излишне упоминать, что очень скоро живописные красоты города перестали нас волновать. Мы смотрели на парижские улицы глазами профессионалов, взглядом, который схватывает некую привычную деталь, вычленяет то или иное отклонение и помогает сделать соответствующие выводы.

Когда я начал раздумывать на эту тему, то понял, что больше всего меня поражает связь, возникающая между полицейским и правонарушителем, за которым первый вынужден гоняться. Прежде всего следует отметить, что полицейский, за редким исключением, не чувствует к своей «добыче» ни ненависти, ни даже неприязни.

Правда, жалости он тоже не испытывает, жалости в привычном смысле этого слова.

Наши отношения, если хотите, можно назвать строго профессиональными.

Мы слишком много видим и потому теряем способность удивляться, сталкиваясь с несчастьями и даже с извращенной жестокостью, и это легко понять. Таким образом, несчастья не заставляют сжиматься от сострадания наши сердца, а извращенная жестокость не вызывает праведного гнева.

В нашей среде существует – и Сименон попытался это отобразить, не до конца отдавая себе отчет в происходящем, – как бы парадоксально это ни звучало, нечто вроде родства душ полицейского и преступника.

Я не хотел бы, чтобы меня поняли превратно, наделив мои слова иным смыслом. Безусловно, мы находимся по разные стороны баррикады. И в то же время мы плывем в одной лодке.

И у проститутки с бульвара Клиши, и у инспектора, который следит за нею, одинаково истрепаны ботинки, и у них обоих болят ноги, потому что они вынуждены истаптывать километры асфальта. Они мокнут под одним и тем же дождем, одинаково ежатся, когда дует ледяной северный ветер. Вечер и ночь окрашены для них в одни и те же цвета, и они оба видят изнанку толпы, которая безразлично снует мимо.

То же самое происходит и на ярмарке, где карманный вор шныряет среди все той же толпы. Для него ярмарка, скопление нескольких сотен людей – не праздник, не карусели, не цирковой шатер или сладкий пряник, но определенное количество кошельков, покоящихся в карманах простодушных зевак.

То же самое можно сказать и о полицейском. Как страж порядка, так и правонарушитель с первого взгляда распознают провинциала, который идеально подходит на роль жертвы.

Сколько раз мне случалось в течение нескольких часов следить за каким-нибудь знакомым карманником, например за вором, которого мы прозвали Шнурком! Он знал, что я хожу за ним по пятам, слежу за каждым его жестом. Он знал, что я знаю о его намерениях. И я в свою очередь знал, что он знает, что я рядом.

Его профессия заключалась в том, чтобы любой ценой стащить кошелек или часы, моя – помешать ему это сделать или схватить с поличным.

Что бы вы думали – иногда Шнурок поворачивался ко мне и улыбался. И я улыбался ему в ответ. Порой он даже обращался ко мне с несколькими фразами, тяжело вздыхая:

– Сегодня мне придется нелегко!

Я отлично знал, что Шнурок сидит без сантима в кармане и сможет поесть вечером лишь при условии, что его будет ждать успех.

Он также отлично знал, что я получаю в месяц всего сто франков, что мои ботинки давно просят каши, а дома меня ждет жена.

Я его арестовывал по крайней мере десять раз, очень вежливо сообщая:

– Ты попался!

И он был этому рад почти так же, как и я. Ведь он знал, что в участке сможет поесть и выспаться в тепле. Многие воришки так хорошо знали работников нашей конторы, что частенько интересовались:

– Кто дежурит сегодня ночью?

Потому что одни полицейские разрешали курить, другие – нет. После этого целых полтора года улицы казались мне идеальным местом, потому что меня перевели в крупный магазин. Вместо дождя, холода, солнца, пыли – перегретый воздух, рулоны шевиота, сурового полотна, линолеум и мерсеризованные нитки, и среди этого я проводил все мои дни.

В те времена в проходах между отделами через равное расстояние размещались душники, посылающие снизу вверх жгучий и сухой воздух. Это было весьма кстати, когда входишь в помещение промокшим до нитки. Ты устраиваешься у вентиляционного отверстия, и вокруг тебя тут же распространяется облако пара.

После нескольких часов дежурства я начинал бродить около входных дверей, которые, открываясь, каждый раз пропускали в здание небольшое количество кислорода.

И при этом было совершенно необходимо выглядеть естественно. Казаться обычным клиентом! А это легко, не правда ли, когда весь этаж забит исключительно корсетами, женским бельем и шелковыми лентами?

– Могу ли я попросить вас следовать за мной, не устраивая скандала?

Некоторые сразу же все понимали и, не говоря ни единого слова, понуро шли в кабинет директора. Другие начинали строить из себя святую невинность, пронзительно кричали или пытались закатить истерику.

Однако и здесь у нас тоже появлялась «постоянная клиентура». Будь то Бон Марше, Галерея Лувр или Прентан, среди толпы мы сразу же выделяли знакомые фигуры. В большинстве случаев это были женщины среднего возраста, которые ухитрялись спрятать невероятное количество всевозможных товаров в специальных карманах, нашитых между платьем и нижней юбкой.

Сейчас эти полтора года не кажутся мне чем-то таким уж особенным. Но тогда каждый час, проведенный в магазине, представлялся таким же долгим, как час ожидания в приемной дантиста.

– Сегодня во второй половине дня ты дежуришь в «Галерее Лафайет»? – порой спрашивала моя жена. – Мне там надо купить кое-какие мелочи.

В магазинах мы не разговаривали друг с другом. Делали вид, что незнакомы. Это было чудесно. Я был счастлив наблюдать за тем, как она с гордым видом переходила из отдела в отдел, лишь иногда позволяя себе лукавый взгляд в мою сторону.

Я не думаю, что мадам Мегрэ когда-нибудь размышляла о том, что могла бы выйти замуж за кого-нибудь еще, кроме инспектора полиции. Она знала имена всех моих коллег, с теплотой говорила о сотрудниках с набережной Орфевр, которых никогда не видела, обсуждала их привычки, успехи и неудачи.

Прошло немало лет, и однажды во время утреннего воскресного дежурства я привел свою супругу в знаменитое ведомство на набережной Орфевр. Мадам Мегрэ ничему не удивлялась. Она ходила по зданию полиции, как по собственному дому, ища глазами детали, о которых так много слышала.

Лишь один раз моя жена с изумлением заметила:

– Здесь не так грязно, как я думала.

– А почему здесь должно быть грязно?

– В местах, где обитают только мужчины, никогда не бывает чистоты. Они даже пропитываются особенным запахом.

Я не стал показывать ей камеру предварительного заключения, запах которой ей бы действительно не понравился.

– А здесь, слева, чье место?

– Торранса.

– Это того, высоченного? Я должна была догадаться. Он как ребенок, до сих пор развлекается тем, что вырезает свои инициалы на столешнице. А папаша Лагрюм, тот, который постоянно где-то ходит?

Уж коли я заговорил о ботинках, то поведаю вам историю, которая так растрогала мою жену.

Лагрюм, или папаша Лагрюм, как мы его называли, был старше нас всех, но так и не дослужился до звания выше инспектора. Это был высокий и грустный человек. Летом он вечно страдал сенной лихорадкой, а с первыми холодами у него разыгрывался хронический бронхит и его глухой кашель можно было услышать в любом отделе криминальной полиции.

К счастью, он не часто бывал на набережной Орфевр. Однажды Лагрюм, рассказывая о своем кашле, имел неосторожность обронить:

– Врач рекомендовал мне свежий воздух.

Чем тут же не преминули воспользоваться. У Лагрюма были длинные ноги и большие ступни, поэтому ему поручали самые хлопотные поиски, и бедняга день за днем мерил шагами весь Париж, частенько даже без надежды на нужный результат.

– Это можно поручить только Лагрюму!

Что это значит, понимали все, за исключением этого простака, который с самым серьезным видом заносил поручение в записную книжку, брал зонтик под мышку и уходил, церемонно попрощавшись со всеми.

Порой я задаюсь вопросом: быть может, он отлично осознавал, какую роль ему отводили? И безропотно смирился? Его жена долгие годы тяжело болела, каждый вечер ожидая мужа в их пригородном доме, чтобы он помог ей по хозяйству. А когда его дочь вышла замуж, я полагаю, что именно Лагрюм вставал по ночам, чтобы позаботиться о внуке.

– Лагрюм, ты до сих пор пахнешь детскими пеленками!

Однажды на улице Коленкур убили старую женщину. Банальное преступление, не вызвавшее никакого шума в прессе, так как жертвой оказалась обычная горожанка безо всяких связей, проживавшая на скромную ренту.

Подобные дела – самые трудные. Загруженный работой в магазинах – а приближалось Рождество, – я не принимал участия в расследовании, но, как и все в конторе, был знаком с деталями этого уголовного дела.

Преступление было совершено при помощи кухонного ножа, брошенного там же, в квартире. Этот нож являлся единственной уликой. Совершенно обычный нож, такие продаются в любой скобяной лавке, в универмагах, в ближайших магазинчиках, на рынках. Изготовитель, которого в скором времени разыскали, утверждал, что продал в парижских округах десятки тысяч подобных ножей.

Нож был новым. Его явно купили специально для определенной цели. На его ручке еще отлично виднелась цена, нанесенная нестираемым карандашом.

Именно эта деталь дарила смутную надежду: она могла помочь обнаружить торговца, продавшего орудие убийства.

– Лагрюм! Займитесь-ка этим ножом.

Инспектор завернул улику в кусок газетной бумаги, положил сверток в карман и ушел.

Он отправился в путешествие по Парижу, которое продлилось девять недель. Каждое утро он появлялся в кабинете и каждый вечер снова возвращался туда, чтобы спрятать нож в ящик. Каждое утро все видели, как он засовывает орудие преступления в карман, берет неизменный зонт и уходит, как обычно, раскланявшись с присутствующими.

Я узнал, сколько магазинов в городе – эта история впоследствии стала легендой – торгует такими ножами. Если не брать пригороды, а ограничиться лишь двадцатью парижскими округами, получается умопомрачительная цифра.

А ведь Лагрюм не мог воспользоваться транспортом. Ему нужно было обойти улицу за улицей, дом за домом. В кармане полицейского лежал план Парижа, и он час за часом вычеркивал определенное количество улиц.

Я полагаю, что в конце концов даже его непосредственное начальство забыло, какое поручение он выполняет.

– Лагрюм свободен?

Кто-то отвечал, что Лагрюм на задании, и все забывали о долговязом инспекторе. Как я уже упоминал, все это происходило незадолго до праздников. Зима выдалась дождливой и холодной, мостовые были липкими от грязи, а Лагрюм с утра до вечера шагал со своим бронхитом и своим глухим кашлем, не ведая усталости, не задаваясь вопросом, есть ли в этом хоть малейший смысл.

На девятой неделе, сразу после Нового года, когда стоял трескучий мороз, он появился в управлении в три часа пополудни, как обычно спокойный, мрачный, и в его глазах не промелькнуло ни искры радости, ни малейшего облегчения.

– Патрон у себя?

– Ты что-то нашел?

– Нашел.

Но не в скобяной лавке, не на рынке, не у торговца хозяйственными товарами. Все эти места Лагрюм обошел напрасно.

Нож продали в магазине канцелярских товаров на бульваре Рошешуар. Продавец узнал надпись и вспомнил молодого человека в зеленом шейном платке, который купил оружие более двух месяцев назад.

Торговец дал весьма точное описание подозреваемого, молодого человека арестовали и в следующем году казнили.

Что касается Лагрюма, то он умер на улице, но не от бронхита, а от остановки сердца.

Перед тем как приступить к рассказу о вокзалах, и прежде всего о Северном вокзале, с которым у меня старые счеты, как мне кажется, требующие урегулирования, я вынужден коснуться темы, не слишком-то приятной для меня.

В разговорах, касающихся начала моей карьеры и различных постов, которые я занимал, меня частенько спрашивают:

– А вы когда-нибудь работали в полиции нравов?

В наши дни ее больше так не называют, а целомудренно именуют Бригадой по охране нравственности.

Да что сказать! Конечно, я служил в ней, как и большая часть моих коллег. Совсем недолго, несколько месяцев.

Даже если сейчас я и убежден в необходимости опыта подобного рода, все же о том периоде у меня сохранились одновременно несколько туманные и смущающие воспоминания.

Я уже рассказывал о непринужденных и даже «родственных» отношениях, которые самым естественным образом возникают между полицейскими и теми, за кем они обязаны следить.

В силу обстоятельств подобные отношения возникают и в данной сфере деятельности. Возможно, именно в полиции нравов такие связи особенно крепки. Действительно, у каждого инспектора Бригады по охране нравственности существует своя «клиентура», если ее можно так назвать, и состоит она из весьма ограниченного числа женщин, которых всегда можно обнаружить в одних и тех же местах: на пороге одного и того же отеля, под одним и тем же газовым фонарем, а если проститутка уровнем повыше – на террасе одной и той же пивной.

В ту пору я еще не отличался массивным телосложением и той полнотой, которая пришла с годами, и выглядел моложе своих лет.

Если вы вспомните историю с птифурами на бульваре Бомарше, то поймете, что в некоторых сферах жизни я был весьма робок.

Большая часть агентов полиции нравов держалась накоротке с девицами, чьи имена и прозвища они отлично знали, и возникла даже своеобразная традиция: во время облав, когда проституток грузили в полицейский фургон, изображать из себя отъявленного грубияна, смеясь, обмениваться с задержанными самыми грязными, непристойными выражениями.

Более того, арестованные дамы завели привычку задирать юбки и демонстрировать полицейским зад, что самим девицам, без сомнения, казалось страшным оскорблением, которое они сопровождали вызывающими словечками.

В первое время я постоянно краснел – тогда я вообще легко краснел. Моя стеснительность не осталась незамеченной, ведь эти женщины знали толк в мужчинах.

И совершенно внезапно я превратился если не в предмет особого презрения, то в козла отпущения.

На набережной Орфевр меня никогда не звали по имени, и я искренне убежден, что большинство моих коллег до сих пор его просто не знает. И если бы кто-нибудь спросил мое мнение, то я ответил бы, что не хочу, чтобы ко мне обращались по имени. Хотя я нисколько его не стыжусь.

Возможно, речь идет о мелкой мести инспектора, который был посвящен в это?

В моем ведении находился квартал Севастополь, прилегающий к Центральному рынку. Его облюбовали девицы самого низкого пошиба, и прежде всего очень старые проститутки, которые обрели здесь своего рода убежище.

Здесь же обретались юные служанки, только что прибывшие из Бретани, где они уже прошли свое первое боевое крещение. Так что на моем участке столкнулись две крайности: шестнадцатилетние девчонки, за право покровительствовать которым сражались местные сутенеры, и гарпии без возраста, которые отлично защищались сами.

И вот однажды началась травля, самая настоящая травля. Я шел мимо одной старухи, торчавшей на пороге грязного отеля, когда услышал, как меня окликают, демонстрируя в улыбке испорченные зубы:

– Добрый вечер, Жюль!

Я решил, что она выбрала имя наугад, но пройдя еще немного, был встречен теми же словами.

– Как дела, Жюль?

После, собираясь все вместе, они заходились в отвратительном хохоте и отпускали комментарии, которые невозможно передать на бумаге.

Я знал, как поступили бы многие на моем месте. Они бы сцапали парочку проституток и заперли бы их в тюрьме Сен-Лазар, чтобы у девиц появилось время подумать о своем поведении.

Хватило бы одной демонстрации силы, и, возможно, на меня стали бы смотреть с некоторым уважением.

Но я этого не сделал. Мною руководило не чувство справедливости. И не жалость.

Скорее всего, я не желал играть навязываемую мне роль. Я предпочел притвориться, что ничего не слышу. Я надеялся, что им надоест. Но эти девицы – сущие дети, которые никогда не довольствуются одной шуткой.

О пресловутом Жюле сочинили песенку, которую проститутки принимались петь или кричать во все горло, стоило мне появиться. Другие, когда я проверял их документы, пробовали канючить:

– Не будь скотиной, Жюль! Ты такая лапушка!

Бедная Луиза! В тот период она больше всего боялась не того, что я поддамся пагубному желанию, а того, что могу принести домой какую-нибудь дурную болезнь. Я подцепил блох. Когда я возвращался в нашу квартирку, мадам Мегрэ заставляла меня раздеваться и принимать ванну, а сама в это время чистила мою одежду на лестничной площадке или перед открытым окном.

– Наверное, ты прикасался к ним сегодня. Почисти как следует ногти!

Разве не утверждали знающие люди, что можно подхватить сифилис, отхлебнув из чужого стакана?

Все это было весьма неприятно, но я узнал то, что должен был узнать. Разве я не сам выбрал профессию?

Я бы ни за что на свете не стал просить, чтобы мне подыскали другое занятие. Но мое начальство само приняло необходимые меры: предполагаю, это было сделано скорее из целесообразности, нежели из уважения к моей персоне.

Меня перевели на вокзалы. Если быть более точным, прикрепили к некоему темному и зловещему зданию, которое зовется Северным вокзалом.

Как и в больших магазинах, здесь можно было укрыться от дождя. Но не от холода или ветра, потому что, без сомнения, в мире нет другого такого помещения, в котором гуляло бы столько сквозняков, сколько в зале ожидания Северного вокзала. В течение долгих месяцев я страдал жесточайшим насморком, составив конкуренцию старине Лагрюму.

Только не думайте, что я жалуюсь и из чувства мести выношу сор из избы.

Я был совершенно счастлив. Я был счастлив и когда мерил шагами улицы, и когда следил за так называемыми клептоманами в больших магазинах.

У меня складывалось впечатление, что каждый раз я совершаю крошечный шажок вперед, осваиваю ремесло, сложность которого открывалась мне постепенно.

Например, когда я вижу Восточный вокзал, то не могу удержаться от мрачных мыслей, ведь он напоминает мне о мобилизации. А вот Лионский вокзал, как и вокзал Монпарнас, заставляет меня думать об отпуске.

Северный вокзал, самый холодный и самый загруженный, воскрешает в моей памяти картины тяжелой и упорной борьбы за хлеб насущный. Возможно, потому что именно отсюда уходят поезда к районам, где расположены шахты и заводы?

Утром, вместе с первыми ночными поездами, прибывшими из Бельгии и Германии, обычно появляются несколько контрабандистов и спекулянтов с лицами столь же невыразительными, каким кажется дневной свет, увиденный сквозь толстое стекло.

И это не всегда мелкие жулики. Попадаются профессионалы, наладившие международные контрабандные перевозки, у них есть свои агенты, свои подставные лица, свои подручные; эти люди играют по-крупному и готовы защищаться до последнего.

Как только схлынула первая волна приезжих, наступает очередь пригородных поездов, но они прибывают не из радующих взор деревушек Запада или Юга, а из темных, нездоровых поселений.

В противоположном направлении, а именно к Бельгии, к самой близкой границе, стремятся все те, кто намерен бежать из Парижа по самым разным причинам.

В тусклой, серой монотонности, пропахшей дымом и потом, сотни и сотни людей ждут, волнуются, бегают от касс к камерам хранения, изучают расписание, сообщающее о прибытии и отправлении поездов, что-то жуют, пьют среди скопища детей, собак и чемоданов. Зачастую эти люди почти не спали ночью, боясь опоздать или просто опасаясь наступающего дня, который они проведут уже в ином месте. И каждый день я часами наблюдал за ними, выискивая среди множества лиц наиболее замкнутые, с внимательными глазами; глазами мужчин или женщин, у которых остался последний шанс.

Поезд уже стоит у перрона, через несколько минут он отправится в путь. Осталось преодолеть всего сто метров, а затем протянуть проводнику билет, зажатый в руке. На огромном желтоватом диске часов стрелки двигаются рывками.

Пан или пропал! Свобода либо тюрьма. Или даже хуже.

В моем бумажнике лежит фотография или письменное описание примет, порой одного только уха.

Случается так, что мы замечаем друг друга одновременно, наши взгляды сталкиваются. Почти всегда тот, кого я разыскиваю, понимает все в первую же секунду.

Дальше все зависит от характера человека, от степени риска, которому он подвергается, от его выдержки, от любой самой незначительной детали – закрытой или открытой двери, случайно оказавшегося между нами чемодана.

Некоторые пытаются бежать, и тогда они бегут сломя голову сквозь толпу, которая протестует или расступается, по стоящим вагонам, по путям и по рельсам.

Однажды в течение трех месяцев я столкнулся с двумя мужчинами – один из них был еще совсем молодым человеком, – чье поведение оказалось совершенно идентичным.

Они, что один, что другой, засунули руку в карман, как будто для того, чтобы достать сигареты. И в следующее мгновение, находясь в самом центре толпы, не сводя глаз с моего лица, пустили себе пулю в лоб.

И эти двое так же ничего не имели против меня, как и я против них.

Каждый занимался своим ремеслом.

Они проиграли партию и поставили точку, решив уйти.

Я тоже проиграл эту партию, потому что моя роль заключалась в том, чтобы привести их, живых и здоровых, на скамью подсудимых.

Я видел, как уезжали тысячи поездов. Я видел, как прибывали тысячи других. И каждый раз одна и та же давка, длинные вереницы людей, которые торопятся, сами не зная куда.

У меня это превратилось в манию, как и у моих коллег. Даже если я нахожусь не на службе, если произошло чудо и я в сопровождении супруги уезжаю в отпуск, мой взгляд все равно скользит по лицам в толпе, пока не останавливается на том, кто чего-то боится, хотя и пытается этот страх всячески скрыть.

– Ты идешь? Что случилось?

И пока мы не обоснуемся в своем купе, пока поезд не тронется с места, моя жена никогда не бывает уверена в том, что отпуск действительно состоится.

– Чем ты озабочен? Ты ведь не на службе!

Мне приходилось следовать за мадам Мегрэ, тяжело вздыхая, в последний раз поворачивая голову к загадочному человеку, исчезающему в толпе. И я всегда чувствовал сожаление.

Не думаю, что это как-то связано с профессиональным долгом или стремлением к справедливости.