Текст книги "Маленький человек из Архангельска"

7. Продавец птиц

– Полагаю, господин Мильк, – сказал комиссар, – вы меня не так поняли. Повторяю: по неизвестной причине ваша жена исчезла, и от нас потребовали начать расследование. Мы обязаны собрать свидетельские показания и проверить некоторые слухи.

Иона был спокоен, слишком спокоен; его улыбка пропала, словно ее стерли резинкой. Он вежливо смотрел на собеседника, но мыслями был далеко: он слушал крик петуха, звонко и гордо зазвучавший вдруг среди городского шума. В первый момент он так удивился, что у него появилось ощущение нереальности, но потом вспомнил: напротив комиссариата сидел продавец птиц. Поднявшись со своего места. Иона мог видеть нагромождение клеток: внизу – породистые куры, петухи, утки, выше – попугайчики, канарейки и еще какие-то птицы: одни ярко-красные, другие – голубые; он не знал, как они называются. Справа от двери на жердочке сидел большой попугай; прохожие вечно удивлялись, что он не привязан.

На площади пронзительным голосом зазывала покупателей зеленщица, расхваливая свой «чудесный салат»; ее монотонные выкрики повторялись довольно регулярно, и в конце концов Иона стал внимательно к ним прислушиваться.

– Я был, возможно, несколько резок и прошу меня извинить…

Иона покачал головой: все, мол, в порядке… Джина боялась его. Остальное не в счет. Теперь он все понимает, и комиссару нечего кружить вокруг да около.

– Не стану скрывать: есть еще одно довольно неприятное показание. В среду, примерно в полночь, некая женщина стояла у окна в своей квартире на набережной канала примерно в четырехстах метрах от вашего дома.

Она ждала мужа, который, не важно по каким причинам, вовремя не вернулся домой. Так вот, она видела, как по направлению к шлюзу, держась в тени домов, шел невысокий человек примерно вашего сложения и нес на плече объемистый мешок.

– Она меня узнала? – Иона не возмутился, не рассердился.

– Я этого не сказал, но совпадение налицо.

– Вы считаете, господин комиссар, что я способен донести жену от Старого Рынка до канала?

Джина была немногим выше его, но тяжелее, а он силой не отличался.

Г-н Дево прикусил губу. После обморока Ионы он чувствовал себя несколько скованным и говорил с оглядкой, не догадываясь, что это уже ни к чему. Наступает ведь момент, когда острая боль приводит к потере чувствительности. Иона уже прошел эту точку и теперь, слушая, что ему говорят, сосредоточил внимание на уличном шуме. Он не похож на шум его квартала. Машин больше, прохожие спешат. Освещение тоже иное, хотя отсюда до Старого Рынка всего десять минут ходьбы. За спиной у комиссара стояли шкафы красного дерева, как и стол, закрытые зелеными шторками позади позолоченных решеток; наверху, в черной деревянной раме, висел портрет президента республики.

– Я предвидел ваше возражение, господин Мильк.

Однако, если вы читаете газеты, то должны знать, что ответ на этот вопрос, увы, довольно часто находится.

Иона не понял.

– Вы, безусловно, читали или слышали истории о расчлененных трупах, которые обнаруживают в реках и на пустырях. Повторяю еще раз – я вас не обвиняю.

Его не обвиняли в том, что он разрезал Джину на куски и бросил в канал?

– Теперь нам осталось, если только ваша жена не вернется или мы ее не отыщем, доказать вашу непричастность к делу и после этого тщательно рассмотреть все версии. – Комиссар опять водрузил очки на нос и взглянул в свои заметки. – Почему после исчезновения жены вы поспешили сдать белье в стирку – и ее и свое?

Властям известны малейшие его поступки, словно он жил в стеклянной клетке!

– Это был день, когда приезжают за бельем.

– Обычно пересчитывали и увязывали белье вы?

– Нет.

И нет и да. Это лишний раз доказывало, как трудно формулировать непреложные истины. Как и в большинстве семей, белье было в ведении Джины, обычно она им и занималась. Но она никогда не знала, какой сегодня день недели, и Ионе случалось ей напоминать, когда она убирала комнату: «Не забудь про белье». Класть наволочку с бельем под прилавок тоже было для них делом обычным: они не хотели заставлять ждать вечно спешащего шофера пикапа. Джина жила в постоянном беспорядке. Разве она не забыла вымыть перед уходом сковороду с остатками селедки? Иона, долгое время живший один и не всегда державший прислугу, сохранил привычку помнить обо всем и в отсутствие Джины выполнять ее обязанности.

– Ваша жена исчезает, господин Мильк. Только что вы сказали, что любите ее. И вы даете себе труд заниматься делом, которым мужчины, как правило, не занимаются.

– В этот день приезжали за бельем, – только и смог повторить Иона. Он чувствовал, что собеседник следит за ним с любопытством. Так же, как человек, который пытается понять и не может, несколько раз смотрел на него и Баскен.

– А не пытались ли вы избавиться от компрометирующих вас следов?

– Следов чего?

– Не то в пятницу, не то в субботу вы сделали большую уборку на кухне.

Это случалось часто и до Джины, когда прислуга болела, и даже после женитьбы.

– Убежден, что эти детали сами по себе ничего не значат, но если их собрать воедино, поневоле задумаешься.

Иона кивнул, словно прилежный ученик.

– Известно ли вам что-нибудь о знакомствах, завязанных вашей женой в последнее время?

– Ничего.

– Отсутствовала ли она чаще обычного?

По утрам она, как всегда, слонялась по рынку, чаще в халате и тапочках. Днем иногда одевалась, пудрилась, душилась и шла за покупками в город или навестить подругу.

– Писем она тоже не получала?

– Домой их ей не приносили.

– Вы думаете, что она получала их иным путем – к примеру, до востребования?

– Не знаю.

– Странно – как умный человек вы согласитесь с этим, – что она ушла без одежды, даже без пальто и, по вашим словам, почти без денег. Ни в автобус, ни в поезд она не садилась – мы это проверили.

Иона решил пойти до конца и рассказать о марках. Он устал. Ему хотелось поскорее уйти из этого кабинета и не выслушивать больше вопросы, столь далекие от действительности.

– Моя жена, – произнес он с чувством унижения от совершаемого предательства, – подготовила свой уход заранее.

– Откуда вам это известно и почему вы не сказали этого инспектору Баскену?

– В спальне, в зеркальном шкафу, есть шкатулка, где хранились очень редкие марки.

– Она это знала?

– Да.

– Это ценные марки?

– Они стоят несколько миллионов.

Иона спрашивал себя, стоило ли об этом говорить, потому что реакция комиссара оказалась не такой, как он предполагал. Комиссар смотрел на него недоверчиво и даже подозрительно.

– Вы хотите сказать, что у вас было марок на несколько миллионов?

– Да. Я начал собирать их еще в лицее, когда мне было всего тринадцать, и продолжаю до сих пор.

– Кто, кроме жены, видел у вас эти марки?

– Никто.

– Стало быть, вы не можете доказать, что они действительно лежали в шкафу?

Мильк стал спокоен, терпелив, почти равнодушен, словно речь шла не о нем и Джине: это произошло, вероятно, оттого, что он как профессионал почувствовал почву под ногами.

– В большинстве случаев я могу доказать, когда и где я их купил или выменял – некоторые лет пятнадцать назад, некоторые года два-три. Филателисты – замкнутый мирок. Почти всегда известно, где находятся редкие марки.

– Простите, но я перебью вас, господин Милые.

Я ничего не понимаю в филателии. Сейчас я пытаюсь поставить себя на место судьи. Вы жили, я сказал бы, очень скромно – надеюсь, вы не обиделись на это определение? – и тем не менее заявляете, что имели марок на несколько миллионов и что ваша жена забрала их с собой. Кроме того, вы заявляете, что в большинстве случаев можете даже доказать, что какое-то время назад стали их владельцем. Верно?

Иона кивнул, слушая новое «ку-ка-ре-ку», и комиссар, которому это надоело, направился к окну.

– Не возражаете?

– Как вам угодно.

– Так вот, прежде всего встает вопрос: можете ли вы доказать, что в прошлую среду эти марки еще были у вас – вам ведь ничто не мешало давно их продать?

– Нет.

– А можете ли вы доказать, что их больше у вас нет?

– Их нет в шкатулке.

– Но это же все теория, не так ли? Что вам мешало положить их в другое место?

– Зачем?

Чтобы обвинить Джину – вот что имел в виду комиссар. Чтобы все поверили, что она сбежала, украв его состояние.

– Теперь видите, до чего трудна и деликатна моя задача? По неизвестной причине жители вашего квартала питают к вам неприязнь.

– До последних дней они были очень добры ко мне.

Комиссар внимательно посмотрел на него, и Иона прочел в его глазах объяснение. Комиссар тоже не понимал. Через его кабинет прошло множество самых разных людей, и он привык к самым невероятным признаниям; Иона же сбивал его с толку. Было видно, что комиссар переходит от симпатии к раздражению, даже к отвращению, а потом вновь пытается установить контакт. Не происходило ли то же с Баскеном? Не доказывало ли это, что Иона не такой, как все? Быть может, дома, в Архангельске, среди родного народа все было бы иначе? Это предчувствие не оставляло его всю жизнь. Еще в школе он старался сделаться незаметным, чтобы о нем забыли, и был очень смущен, когда против своей воли стал первым учеником. Но разве его не побуждали считать себя частью Старого Рынка? Разве не предложили ему однажды войти в комитет защиты мелких торговцев и даже сделаться его казначеем? Тогда Иона отказался, чувствуя, что это не для него. Он ведь не случайно проявлял смирение. Но проявлял, видимо, недостаточно, потому что все от него отвернулись.

– Когда, по-вашему, исчезли марки?

– Обычно я ношу ключ от шкатулки в кармане вместе с ключами от входной двери и кассы. – Иона показал серебряную цепочку. – В среду я встал и сразу оделся, но накануне спускался вниз в пижаме.

– Значит, ваша жена взяла марки во вторник утром?

– Я так думаю.

– Их легко продать?

– Нет.

– Так как же?..

– Она этого не понимает. Торговцы марками – я уже говорил – знают друг друга. Когда им предлагают редкий экземпляр, они обычно наводят справки о его происхождении.

– Вы предупредили коллег?

– Нет.

– По какой причине?

Иона пожал плечами. Он снова начал потеть, опять сожалел, что не слышит уличного шума.

– Стало быть, ваша жена уехала без пальто, без вещей, но с ценностями, которые ей не реализовать. Так?

Мильк кивнул.

– Она покинула Старый Рынок больше недели назад, в среду вечером; никто не видел, как она проходила, никто не встретил ее в городе, она не села ни в автобус, ни на поезд, короче, улетучилось бесследно. Где, по-вашему, ей проще всего продать марки?

– Очевидно, в Париже или другом большом городе – Лионе, Бордо, Марселе. Еще за границей.

– Вы можете составить список французских торговцев марками?

– Основных, да.

– Я разошлю письма и предупрежу их. Теперь, господин Мильк… – Комиссар встал и запнулся, словно самая неприятная задача была еще впереди. – Мне остается просить вас разрешить двум моим людям отправиться с вами к вам домой. Я, конечно, могу получить постановление об обыске, однако, учитывая нынешнее положение дел, мне бы хотелось действовать менее официально.

Иона тоже встал. Причин для отказа у него не было: ему нечего прятать, да и сила не на его стороне.

– Сейчас?

– Желательно, да.

Чтобы он не успел скрыть чего-нибудь? Как это смешно и трагично! А началось все с невинной фразы: «Она уехала в Бурж». Ле Бук, так же невинно, поинтересовался: «На автобусе?» И пошли кругами волны, валы, они захлестнули рынок и достигли в конце концов центра города – комиссариата. Он больше не господин Иона, букинист с площади, с которым все весело здоровались.

Для комиссара в его бумагах он – Иона Мильк, родившийся в Архангельске, в России, 21 сентября 1916 г., получивший французское гражданство 17 мая 1938 г., освобожденный от воинской повинности, еврей по национальности, принявший католичество в 1954 г. Оставалось лишь выяснить последнее обстоятельство дела, к чему он был совершенно не готов. Мильк и комиссар стояли.

Разговор, или, вернее, допрос, казалось, завершился. Г-н Дево поигрывал очками; время от времени стекла отражали солнце.

– В сущности, господин Мильк, у вас есть очень простой способ доказать, что эти марки у вас были.

Иона, не понимая, смотрел на него.

– Они составляют, как вы сказали, капитал в несколько миллионов. Вы купили их на свои доходы, и, следовательно, по вашим налоговым декларациям можно проследить размеры вложенных вами сумм. Заметьте, что лично меня это не касается – это компетенция налогового управления.

Иона заранее знал, что и здесь его загонят в угол. Ему не удастся заставить власти понять простую истину. Он никогда не покупал марки ценой в пятьдесят, сто, триста тысяч франков, хотя такие у него тоже были. Одни он отыскал с лупой в руке, другие – удачно выменял. Как заметил комиссар, Мильк жил очень скромно. Чего ради он станет беспокоиться при нынешнем положении вещей?

Важно одно: Джина его боялась. Уже на пороге кабинета он в свою очередь робко спросил:

– Она в самом деле сказала, что я когда-нибудь ее убью?

– Так следует из показаний свидетелей.

– Нескольких?

– Уверяю вас, да.

– Она не сказала почему?

– Вы настаиваете, чтобы я ответил? – Г-н Дево, поколебавшись, закрыл дверь, которую только что отворил.

– Да.

– Обратите внимание, что в ходе разговора я и словом не обмолвился об этом. По крайней мере дважды, говоря о вас, она сказала: «Он развратник».

Иона покраснел. Этого он уж никак не ожидал.

– Поразмыслите, господин Мильк. На днях мы продолжим разговор, а сейчас инспектор Баскен с коллегой пойдут с вами.

Фраза комиссара не возбудила в Ионе негодования; ему показалось, что он начинает наконец понимать. Занимаясь чем-нибудь, он часто замечал, что Джина украдкой наблюдает за ним, а стоило ему поднять голову, она приходила в замешательство. В эти минуты она смотрела на него так, как сейчас поглядывали порой Баскен и комиссар. И все же она жила с ним. Наблюдала за ним днем и ночью, но, несмотря на это, не привыкла к нему – он оставался для нее загадкой. Еще работая у него прислугой, она, должно быть, задавалась вопросом, почему он не ведет себя с нею так же, как другие мужчины, включая Анселя. Одевалась она всегда легко: ее движения отличались бесстыдством, которое можно принять за авансы. Неужели она в то время считала его импотентом или, чего доброго, приписывала ему специфические наклонности? Он вспомнил, как она была серьезна и озабочена, когда он заговорил о женитьбе. Вспомнил, как она, раздеваясь в первый вечер после свадьбы, бросила ему, когда он одетый слонялся по комнате, не смея на нее взглянуть:

– Ты не собираешься раздеваться?

Джина, казалось, ждала, что обнаружит в нем что-нибудь ненормальное. На самом же деле он стеснялся своего тела, слишком розового и пухлого. Она разобрала постель, легла, раздвинув колени, и стала смотреть, как он раздевается; когда он неуклюже приблизился, она воскликнула со смехом, вызванным, по-видимому, беспокойством:

– Ты в очках?

Иона снял их. Во время близости у него было ощущение, что Джина наблюдает за ним; она не разделяла и даже не притворялась, что разделяет его наслаждение.

– Гляди-ка! – произнесла она.

Что это значило? Что он, вопреки всему, добился своего? Что он, несмотря на некоторые внешние странности, оказался нормальным мужчиной?

– Спим?

– Как хочешь.

– Спокойной ночи.

Она его не поцеловала, а он не осмелился. Комиссар заставил его вспомнить, что за два года они ни разу не поцеловались. Он несколько раз пробовал это сделать, но она отворачивалась – правда, нерезко, без видимого отвращения. Хоть они и спали вместе, Иона приближался к ней как можно реже, потому что она всегда оставалась холодной; под утро Иона порой слышал, как она, тяжело дыша, вертится в постели с мучительным «ох», но он не открывал глаз и притворялся спящим.

Как только что сказал комиссар – дальнейшие вопросы еще впереди. Чего боялась Джина? Быть может, его спокойствия, доброты, стыдливой нежности, когда она возвращалась домой после своих похождений? Порой казалось, что она напрашивается на побои. Избей он ее, стала бы она меньше бояться? Перестала бы считать его развратником?

– Баскен! – позвал комиссар, выходя в коридор. Иона увидел инспектора, который, сняв пиджак, работал в одном из кабинетов. – Возьмите кого-нибудь и отправляйтесь с господином Мильком.

– Слушаюсь, господин комиссар.

Баскен, видимо, знал, что должен делать, так как за разъяснениями обращаться не стал.

– Данбуа! – в свою очередь крикнул он, обращаясь к кому-то, сидевшему в другом кабинете.

И тот, и другой были в штатском, но все на Старом Рынке и в городе их знали.

– Подумайте, господин Мильк, – на прощание повторил Дево.

Иона думал, но не о том, что имел в виду комиссар.

Он не искал больше способов защиты, ответов на нелепые обвинения, которые ему предъявляли. Его занимал спор с самим собой, спор, несравненно более трагичный, чем история про женщину, разрезанную на куски. И вот что удивительно: они были правы, но не так, как предполагали, и Мильк внезапно почувствовал себя в самом деле виновным. Он не избавлялся от Джины, не выбрасывал ее труп в канал. Не был он и развратником – в том смысле, как они это понимали, не имел никаких отклонений в половой жизни. Он не разобрался еще в своем положении: откровение явилось ему совсем недавно, когда он меньше всего ожидал – в атмосфере безразличия, царящей в казенном кабинете.

– Подождите минутку, господин Иона.

Баскен все еще называл его, как обычно, но даже это не принесло Мильку радости. Этот этап уже позади. Он вошел в помещение, перегороженное черным деревянным барьером, где на скамейке ждали новые посетители, и притворился, что читает объявление о правилах продажи лошадей и рогатого скота в специально отведенных местах.

Не брату ли рассказала Джина в первую очередь о своем страхе? Не исключено. Это объясняло ожесточенное сопротивление Фредо их браку. Кому еще? Клеманс?

Лут? Иона попытался вспомнить фразу, которую повторил ему комиссар: «Этот человек когда-нибудь убьет меня». Почему? Потому что он реагировал не так, как она предполагала, на ее похождения с мужчинами? Потому что был слишком мягок, слишком терпелив? А может, она решила, что он играет роль и в один прекрасный день даст волю своим наклонностям? Он сказал ей, когда они говорили о женитьбе: «Я могу по крайней мере предложить вам спокойную жизнь». Так или похоже. Он говорил ей не о любви, не о счастье, а о спокойствии: он слишком скромен, чтобы воображать, будто может дать ей что-то другое. Она молода, крепка, а он на шестнадцать лет старше ее; он маленький букинист, пропыленный и одинокий, единственная страсть которого – марки.

Это было не совсем так. Такова была видимость, так думали люди. На самом деле в глубине души он жил сильной, богатой и разнообразной жизнью, жизнью всего Старого Рынка, всех кварталов, малейшие биения пульса которых были ему известны. Скрываясь за толстыми стеклами очков, придававшими ему безобидный вид, он, можно сказать, без ведома ближних похищал частички их жизни. Не это ли обнаружила Джина, войдя в его дом? Не потому ли она говорила о пороке и боялась Иону? Или негодовала, что он ее купил? О том, что он ее купил, знали и он, и она. Лучше всех знала Анджела, продавшая Джину; знал и Луиджи, не смевший протестовать из страха перед женой; знал и Фредо, которого это возмущало. Ее продали не за деньги; а за спокойствие. Иона прекрасно знал, что он первый употребил это слово – как приманку и искушение. С ним Джина приобрела маску респектабельности, все ее похождения оказались прикрыты. Она жила обеспеченно, и Анджела не дрожала больше перед перспективой увидеть дочь на панели.

Думали ли об этом соседи, приглашенные на свадьбу?

Искренни ли были их улыбки, поздравления, их удовлетворение – особенно в конце ужина? Не стыдились ли они этой сделки, скрепленной ими, так сказать, собственноручно? Аббат Гримо не осмелился отговаривать Иону в открытую. Он тоже, конечно, предпочитал, чтобы Джина вышла замуж. Но даже обращение Ионы встретил без энтузиазма.

– Я не спрашиваю, веруете ли вы, потому что мне не хотелось бы заставлять вас лгать.

Конечно, он знал, что Иона не верует. Догадался ли он, что тот принял католичество не только для того, чтобы жениться на Джине, и подумывал об этом задолго до знакомства с ней?

– Желаю вам быть с ней счастливым и дать счастье ей.

Аббат желал этого, но было видно, что он в это не верит. Он исполнил долг священника: соединил их так же, как раньше принял маленького человека из Архангельска в лоно Римско-католической церкви.

Каким образом Ионе за два года ни разу не пришла мысль, что Джина может его бояться? Сейчас глаза у него открылись, и на память стали приходить мелочи, которым он раньше не придавал значения. Наконец-таки Иона понял: он – одинокий чужак, человек, приехавший с другого конца света и паразитирующий на плоти Старого Рынка.

– Пойдемте…

Полицейские были готовы, уже в шляпах; Иона, на полголовы ниже попутчиков, шел между ними в направлении Верхней улицы; воздух был напоен солнцем и теплом.

– Все прошло хорошо? – поинтересовался Баскен, явно уже успевший перемолвиться со своим начальником.

– Надеюсь. Не знаю.

– Комиссар – человек незаурядного ума, он долго занимал в Париже важный пост, но не захотел жить с дочерью. В двадцать три года он был уже кандидатом права и начал работать в префектуре. В полицию он попал случайно. – Время от времени Баскен здоровался с прохожими, и те оглядывались на Иону, шедшего между полицейскими. – Четыре дня назад, на следующий день после того, как я к вам заходил, мы повсюду разослали приметы вашей жены. – Инспектор был удивлен, что Иона не реагирует, и искоса посматривал на него. – Правда, красивых девушек в красных платьях много.

Кроме того, она могла купить себе новое платье.

Проходя мимо ресторана. Иона заметил над занавеской лицо Пепито: тот смотрел на него. Пойдет ли он завтракать к нему? Дадут ли ему такую возможность? Была уже половина двенадцатого. Они, разумеется, перероют все сверху донизу; в доме было много всякого старья, потому что Иона ничего не выбрасывал. Кто знает, не собираются ли они теперь его арестовать?

Оставалось пройти мимо бара Ле Бука; Иона предпочел отвернуться – не из стыда, а чтобы избавить их от неловкости. Ведь, несмотря ни на что, все они испытывали неловкость. Каждый в отдельности, исключая Фредо, не осмелился бы так резко ополчиться против него. «Раз ты это говоришь, то и я тоже…» А почему бы и нет, раз он их обманул? Иона достал из кармана ключи и открыл дверь, под которой лежала желтая кинореклама.

– Входите, господа.

В лавке, куда весь день попадало солнце, было душно и жарко, как в печке. В воздухе лениво кружили две большие черные мухи.

– Думаю, вы предпочтете, чтобы я оставил дверь открытой?

Книгами пахло сильнее обычного, и чтобы устроить сквозняк, Иона отпер дверь во двор; там прыгал дрозд.

Иона знал его. Дрозд прилетал каждое утро и не боялся Ионы.

– Если я вам понадоблюсь, скажите.

– Мне хотелось бы сначала пройти в спальню. Это сюда? – спросил Баскен.

– Поднимайтесь, я за вами.

Ионе очень хотелось кофе, но он не осмелился попросить разрешения его приготовить, а сходить к Ле Буку – подавно.

В комнате было прибрано, на стеганом одеяле ни морщинки, туалет блестел. При входе взгляд Ионы упал на расческу Джины: она была грязной, между зубцами застряли волосы. Он так привык видеть ее на одном и том же месте, что в эти дни даже не обратил на нее внимания и не вымыл.

– В доме только одна спальня?

– Да.

– Вы оба спали в этой постели?

– Да.

Ионе показалось, что через раскрытое окно он слышит тихие шаги и шушуканье.

– Куда ведет эта дверь?

– В уборную.

– А эта?

Мильк толкнул дверь. Когда-то здесь была спальня с окном во двор, но в ней было так тесно, что влезть могла только кровать. Иона пустил помещение под кладовку. Там стояли ломаные стулья, старый сундук с оторванным замком, сохранившийся со времени отъезда из России, портновский манекен, купленный им для Джины, которым она никогда не пользовалась, треснувшая посуда, кучи книг, продать которые он потерял надежду, и даже ночной горшок. Здесь никогда не убирали. Слуховое окно не открывали: воздух был затхлый; на всем лежал слой серой пыли.

Полицейские взглянули друг на друга. Сюда явно давно не входили – следов никаких не было. Шляп они не сняли; Баскен докурил сигарету и бросил ее в уборную.

– Здесь одежда? – спросил он, указывая на зеркальный шкаф.

Иона открыл обе дверцы, и инспектор пробежал пальцами по платьям, пальто, потом по костюмам и пальто Ионы.

– У нее не было другого пальто?

– Нет.

На дне шкафа лежали три пары туфель Джины, тапочки и туфли Ионы – весь их гардероб.

– Это и есть та самая шкатулка?

Иона решил, что, пока он ждал в приемной, комиссар действительно говорил с инспектором.

– Откройте, пожалуйста.

Он снова достал ключи, поставил шкатулку на кровать и откинул крышку.

– Я думал, она пустая, – удивился Баскен.

– Я этого не говорил.

В шкатулке оставалось около полусотни прозрачных конвертов; в каждом была или марка, или открытка с маркой.

– Так что же она взяла?

– Примерно четверть того, что здесь было. Все они вместе с конвертами не влезли бы к ней в сумочку.

– Она взяла самые редкие?

– Да.

– Как она их отличила?

– Я ей показывал. Кроме того, они лежали сверху: я недавно их просматривал.

Двое мужчин обменялись взглядом за его спиной: они, видимо, считали его сумасшедшим.

– В доме есть оружие?

– Нет.

– У вас никогда не было револьвера?

– Никогда.

Сопровождающий Баскена полицейский внимательно осмотрел пол, голубые занавески, обои в голубой и розовый цветочек, словно пытаясь отыскать следы крови.

Затем он тщательно оглядел все вокруг туалета и ушел осматривать уборную. Баскен тем временем залез на стул со сломанным сиденьем и заглянул за шкаф, потом стал один за другим выдвигать ящики комода. Верхний принадлежал Джине; здесь все валялось в беспорядке: три ночные рубашки, трусики, лифчики, две комбинации, которые она почти никогда не носила, чулки, потрепанная сумочка, пудреница, две упаковки аспирина и резиновая груша. В сумочке инспектор обнаружил носовой платок со следами помады, мелочь, рекламный карандаш и корешок чека на двести двадцать семь франков за какую-то покупку в универмаге.

В ящике Ионы порядка было больше; рубашки с одной стороны, пижамы – с другой, носки, трусы, платки и жилеты посредине. Лежал там бумажник, подаренный ему Джиной на день рождения: он не пользовался им, находя его слишком красивым. От бумажника еще пахло кожей, и он был пуст.

В нижнем ящике вперемешку лежало все, что некуда было девать: лекарства, два зимних покрывала, щетка для шляп с серебряной накладкой, которую им подарили на свадьбу, шпильки для волос и две ненужные рекламные пепельницы.

Баскен не забыл и ящик ночного столика: там обнаружились очки, снотворное, бритва и фотография обнаженной Джины. Снимал ее не Иона, не он и положил ее туда. Ее сделали задолго до их свадьбы, когда Джине было около двадцати; грудь у нее уже была полной, но талия тоньше, бедра изящнее.

– Посмотри, – сказала ему Джина однажды, когда почему-то вдруг стала наводить порядок в своих вещах. – Узнаешь меня?

Фотография действительно был нерезкой, мутной.

Джина стояла у кровати, разумеется, в номере гостиницы; чувствовалось, что она не знает, куда деть руки.

– Ты не находишь, что тогда я была лучше?

Он возразил.

– Я храню ее для интереса и сравниваю. Придет день, когда никто не поверит, что это я.

Она смотрелась в зеркало, выпятив грудь и похлопывая себя по бедрам.

– Эту фотографию снимал не я, – поспешил заявить Баскену Иона. – Здесь она гораздо моложе.

– Вижу, – отозвался, опять с любопытством взглянув на него, инспектор и обратился к коллеге:

– Пошли вниз.

Это походило на распродажу, когда личные вещи семьи кучей сваливают на тротуаре, а зеваки ходят и щупают их. Но пусть перерывают его берлогу: какое это имеет значение теперь, после того, что с ним сделали?

Иона чувствовал себя чужим не только у себя дома, но и в жизни вообще.