Текст книги "Мать-рабыня"

Жоу Ши
Мать-рабыня

Ее муж скупал у деревенских охотников шкуры и перепродавал их в городе. В сезон манчжун[1]1
  Манчжун (колошение хлебов) – один из двадцати четырех сезонов сельскохозяйственного года; начинается с 7–8 числа шестого месяца по лунному календарю.


[Закрыть] он помогал сельчанам высаживать рис. Рассаду он умел высаживать так ровно, что крестьяне всегда просили его идти впереди, чтобы им было по кому равняться. Но он по-прежнему жил в бедности, и долги его росли с каждым годом. С отчаяния он пристрастился к табаку, вину, втянулся в азартные игры. Стал раздражительным и злым. А бедность все не оставляла его, и люди уже не решались дать ему взаймы даже ничтожную сумму денег.

От постоянного недоедания скупщик в конце концов заболел: он осунулся, щеки его стали медно-желтыми, даже белки глаз пожелтели. Сельчане были уверены, что у него желтуха, а дети прозвали его «желтым дяденькой».

Однажды он сказал жене:

– Нет больше моих сил! Скоро последний котелок продать придется. Хоть бы ты помогла. Какой толк всем голодать?

– Как же я… могу… помочь? – запинаясь, тихо опросила жена.

Она сидела у очага с мальчиком, ему было уже три года, но она все еще не отняла его от груди.

– А вот так… – проговорил муж слабым голосом. – Я… я отдал тебя под заклад.

– Под заклад?

Наступила тишина. Затем послышался вздох. То и дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание, муж сказал:

– Три дня назад приходил Ван Лан. Он долго сидел здесь и все требовал, чтобы я отдал ему долг. Спровадив его, я тоже вышел из дому. Дойдя до пруда Цзю-мутань, я подумал: «Чего мне ждать от жизни?! Лучше утопиться!» Внезапно заухала сова, да так страшно, что у меня сердце захолонуло. Только повернул я назад, как увидел на дороге старую сваху Шэнь. Она спросила, что я там делаю в такой поздний час. Я рассказал ей все и попросил занять для меня у кого-нибудь денег. У нее много знакомых барышень, могла бы попросить одежду или украшения, чтобы я заложил их на время. Тогда бы Ван Лан перестал рыскать своими зелеными волчьими[2]2
  Здесь игра слов: лан – по-китайски волк.


[Закрыть] глазами по нашей лачуге. Но старая сводня только рассмеялась: «А жена-то у тебя на что? Погляди на себя, желтый весь стал!» Стою я перед ней, опустив голову, а что сказать – не знаю. Тогда она говорит: «Расстаться с сынком тебе, конечно, трудно – один он у тебя. А вот о женой…» – «Неужто она предложит продать тебя?» – думаю я. «Другого выхода у тебя нет, – продолжала Шэнь. – Ты слишком беден, чтобы держать жену. Недалеко отсюда живет сюцай. Ему уже за пятьдесят, а детей все нет. Хотел было он завести наложницу, да жена воспротивилась: разрешила ему купить женщину только года на три, па пять. Она и поручила мне подыскать женщину лет тридцати, скромную, добросовестную, чтобы работящая была да слушалась ее во всем, а главное, чтобы могла иметь детей. Когда я была у них в последний раз, хозяйка сказала, что она готова заплатить юаней восемьдесят или даже сто. Я уже давно ищу, но пока ничего подходящего. Лучше твоей жены мне никого не найти». Я, честно сказать, даже всплакнул. Но ничего не поделаешь! Пришлось согласиться.

Он опустил голову. Жена молчала, точно пораженная столбняком. Помолчав немного, муж продолжал:

– Вчера сваха была у сюцая. Он и его жена очень довольны. Они дают за тебя сто юаней при одном условии: если в течение трех лет ты не родишь сына, придется пожить у них еще два года. Шэнь даже назначила день твоего отъезда – восемнадцатое число этого месяца, то есть через пять дней. Сегодня она пошла заключать договор.

Дрожа всем телом, жена спросила, запинаясь:

– Почему ты не сказал мне об этом раньше?

– Вчера я несколько раз подходил к тебе, но так и не решился. Однако сваха права: другого выхода нет.

– Ты окончательно решил?

– Жду только договора.

– Несчастная моя доля! Неужели и впрямь нет другого выхода, отец Чунь-бао?

Чунь-бао звали сына, которого она держала на руках.

– Да! Доля несчастная! Мы нищие, и помрем с голоду, если ты нас не спасешь. Боюсь, в этом году меня даже рис не возьмут высаживать.

– А ты подумал о Чунь-бао? Ему всего три года, каково ему остаться без матери?

– Я буду смотреть за мальчиком. Его ведь можно уже не кормить грудью.

Видимо рассерженный, муж вышел из комнаты. Мать Чунь-бао громко зарыдала.

В памяти у нее встало прошлое – она вспомнила, как год тому назад родила дочку. После родов она лежала неподвижно, будто мертвая. Но мертвый не чувствует ничего, а она испытывала адскую боль. Новорожденная лежала на соломе и, судорожно подергивая ручонками и ножонками, кричала: «У-а, у-а». Пуповина еще не была отделена от тела ребенка, тут же рядом валялась плацента. Напрягаясь из последних сил, мать хотела встать, чтобы омыть девочку, но не могла даже головы поднять. И тут появился ее муж, лицо у него было багровое. Он тащил ведро с кипятком. «Что ты собираешься делать?! – в ужасе закричала она. Но муж ничего не ответил. С решительным видом мясника, собирающегося зарезать ягненка, схватил он своими грубыми руками девочку и бросил в кипяток. Послышался всплеск и бульканье. Мать тоща подумала удивленно: «Почему малютка больше не кричит? Разве справедливо, чтобы она умерла такой смертью?» Позже мать поняла, что все случилось оттого, что она в тот момент была почти без сознания, и у нее словно вырвали сердце.

Сейчас у нее уже и слезы иссякли.

– Ох, несчастная моя доля, – в который раз повторила она.

Чунь-бао оторвался от ее груди и позвал:

– Мама! Мама!

Вечером, накануне отъезда, мать уселась в темном углу. Она поставила перед очагом светильник, и в комнате замерцал тусклый свет. Молодая женщина машинально склонила голову к Чунь-бао, который лежал у нее на руках. Мысли ее витали далеко-далеко, она и сама не могла бы точно сказать где.

Вскоре ее мысли возвратились к реальной жизни, к ребенку.

– Чунь-бао, сокровище мое! – прошептала она.

– Мама, – отозвался ребенок, не выпуская груди.

– Твоя мама завтра уходит.

– У-у. – Мальчик не совсем понял смысл ее слов, но инстинктивно прижался к ней покрепче.

– Мама не вернется, три года не будет видеть своего сыночка. – Она утерла слезы.

Ребенок оторвался от груди:

– Куда ты? В храм?

– Нет, уезжаю к чужим людям.

– И я с тобой.

– Тебе туда нельзя.

– А я хочу, – заупрямился мальчик и снова прильнул к полупустой груди.

– Ты останешься дома с папой. Он будет заботиться о тебе, спать рядом с тобой, играть. Слушайся папу! А через три года…

– Папа будет бить меня, – всхлипнул ребенок.

– Папа больше не тронет тебя. – Она погладила шрам на лобике сына. Год назад муж утопил свою новорожденную дочь, а несколько дней спустя так сильно ударил сына рукояткой мотыги, что на лбу у него навсегда остался этот шрам.

Мать собиралась еще что-то добавить, но в этот миг вошел муж. Он приблизился к ней и вытащил из кармана пачку денег.

– Сюцай уже заплатил мне семьдесят юаней. Остальные деньги получу через десять дней. – Он помолчал. – Хозяева согласились прислать за тобой паланкин. – Снова молчание. – Обещали, что носильщики, придут утром, сразу же после завтрака. С этими словами он вышел из комнаты. В тот вечер они не ужинали.

На другой день с утра накрапывал мелкий весенний дождь. Мать Чунь-бао всю ночь не сомкнула глаз: чинила и штопала одежду сына. Она привела в порядок даже изодранную ватную курточку, которую мальчик носил зимой, хотя только приближалось лето. Всю эту одежду она хотела передать мужу, но тот уже спал. Ночь тянулась медленно, она собиралась поговорить с мужем, однако не решалась его разбудить. Наконец набралась храбрости и, нагнувшись к нему, что-то пробормотала, но он не проснулся. Тогда она тоже легла.

Задремала она только на рассвете. А тут проснулся Чунь-бао и сразу ее разбудил. Одевая малыша, мать наставляла его:

– Веди себя хорошо, родненький, не плачь, тогда папе не придется тебя наказывать. А мама будет присылать тебе сладости, чтобы ты не плакал.

Ребенок не понимал еще, что ему предстоит: он вдруг запел. Мать поцеловала его в губы.

– Молчи, а то папу разбудишь!

Паланкин прибыл рано утром. Носильщики сидели на скамейке у калитки и, покуривая трубки, болтали. Вскоре появилась и Шэнь. Ничто не совершалось без ведома этой старой свахи. Войдя во двор, она стряхнула дождевые капли с одежды и крикнула:

– Дождь, дождь идет! Добрая примета!

Шэнь деловито прошлась по комнате и стала шептаться с отцом Чунь-бао о вознаграждении; выгодные условия договора, разумеется, она считала своей заслугой.

– Между нами говоря, – заверила сваха, – если бы к семидесяти юаням сюцай прибавил еще пятьдесят, он мог бы купить наложницу.

Окончив разговор, она принялась торопить мать, которая сидела на стуле с ребенком на руках.

– Носильщики должны поспеть домой к обеду. Собирайся живее!

Молодая женщина взглянула на нее умоляющими глазами. «Я не хочу покидать свой дом. Лучше мне помереть с голоду здесь», – казалось, говорил ее взгляд.

Сваха угадала ее мысли, подошла к ней и с улыбкой начала уговаривать:

– Ты совсем как маленький ребенок. На что тебе сдался этот больной бедняк? Те люди зажиточные: у них больше двухсот му земли, свой дом, батрак, корова, словом, полный достаток. Хозяйка добрая, приветливая, гостеприимная. Сюцай не такой уж старый, он безусый, лицо у него белое. Правда, он слегка горбится, но это понятно – ведь почти весь свой век просидел над книгами. Вот уж поистине образованный человек! Да что это я так расхваливаю их! Сама увидишь! Я ведь не какая-нибудь обманщица.

Мать вытерла слезы и тихо проговорила:

– Чунь-бао… Как я могу его оставить!

– О Чунь-бао не беспокойся. – Старуха наклонилась к ней и положила руку на плечо. – Ему ведь, наверно, лет пять, а еще в древности говорили: «Ребенок трех-четырех лет и без матери проживет… Самое главное, сделай свое дело – роди детей!

Носильщики, стоя за дверьми, тоже торопили мать, приговаривая:

– Чего ревешь, не впервой замуж выходишь!

Наконец старуха выхватила Чунь-бао из рук матери и отошла в сторону, мальчик плакал и извивался в ее руках.

– Не выноси его на улицу, а то промокнет, – крикнула мать, садясь в паланкин.

Муж сидел неподвижно, подперев голову руками и не произнося ни слова.

Расстояние между двумя деревнями составило тридцать ли, однако носильщики за всю дорогу сделали только одну остановку. Просачиваясь сквозь полотняный навес паланкина, капли падали на одежду матери.

Паланкин встретила женщина лет пятидесяти четырех – пятидесяти пяти, с одутловатым лицом и хитрыми глазками. «Это, конечно, госпожа», – подумала молодая женщина, но лишь робко взглянула на хозяйку и не решилась поздороваться. Та с дружелюбным видом взяла ее за руку и повела к крыльцу, из дому вышел немолодой высокий худощавый мужчина. Он внимательно оглядел приезжую и приветливо улыбнулся:

– Как рано ты приехала?… Да ты вся промокла!

Хозяйка спросила у молодой женщины:

– А какие-нибудь вещи у тебя есть?

– Нет, – ответила мать Чунь-бао.

Несколько соседок с любопытством глазели на молодую женщину, но хозяйка быстро увела ее в дом.

Тоска с новой силой пронзила сердце матери Чунь-бао. Встретили ее ласково. Сюцай – милый, сердечный человек, у него приятный негромкий голос, да и хозяйка как будто женщина неплохая – приветливая, словоохотливая. Госпожа рассказала молодой женщине, что она уже тридцать лет замужем. Шестнадцать лет тому назад она родила сына; мальчик был красивый и понятливый, но не дожил и до десяти месяцев: заболел оспой и умер. Больше детей у нее не было. Она советовала мужу взять наложницу, но то ли он сильно любил жену, то ли не нашел подходящей женщины, об этом хозяйка умалчивала, но он так до сих пор и не женился во второй раз. Этот рассказ глубоко тронул чувствительное сердце матери Чунь-бао. Слушая хозяйку, она то печалилась, то радовалась. Под конец старая госпожа поделилась с ней своими надеждами.

– Роди сюцаю сына. Тебе ведь не впервые – учить нечего, – сказала она.

Молодая женщина чуть покраснела.

Вечером сюцай тоже подробно рассказал молодой женщине о своей семье, – правда, желая завоевать ее симпатии, он сказал не всю правду. Мать Чунь-бао сидела возле красного лакированного шкафа, – таких она в жизни не видывала, – и с интересом разглядывала его сверкающую поверхность. Подсев поближе, сюцай спросил:

– Как тебя зовут?

Ничего не ответив, она с мрачным видом встала и направилась к кровати. Сюцай, улыбаясь, последовал за ней.

– Стесняешься? Думаешь о своем муже? Теперь я твой муж, – произнес он тихо и тронул ее за рукав. – Не огорчайся! Я знаю, что не можешь забыть о сыне, но…

Не договорив, он рассмеялся и стал снимать с себя одежду.

Из глубины дома донесся громкий голос старой госпожи. Она кого-то ругала, кажется, кухарку. Матери Чунь-бао казалось, будто бранят именно ее. Сюцай улегся в постель и позвал ее:

– Иди сюда! Не обращай внимания! Она любит поворчать. С тех пор как наш батрак стал любезничать с кухаркой Хуан-ма, жена постоянно к ней придирается.

Шло время. Молодая женщина все реже и реже вспоминала о доме. Лишь иногда ей казалось, будто она слышит плач своего малыша. Да несколько раз она видела его во сне. Однако сны становились все более смутными. Работать приходилось много. К тому же старая госпожа оказалась очень подозрительной. Она неусыпно следила за второй женой и своим мужем. Когда сюцай возвращался домой и заговаривал с новой женой, старой госпоже казалось, будто он оказывает молодой предпочтение, и, подозвав к себе мужа, она принималась его отчитывать:

– Эта лисица тебя, видно, зачаровала. Держишь себя без всякого достоинства.

Мать Чунь-бао не раз это слышала. С тех пор, увидев, что возвращается сюцай, молодая женщина поспешно удалялась. Если хозяйка была рядом, ей приходилось покидать комнату как можно естественнее и непринужденнее, так чтобы посторонние, упаси боже, не обратили внимания. Чуть что не так, хозяйка разражалась бранью и кричала, что новая жена хочет опорочить ее перед людьми. Постепенно старуха превратила молодую жену в служанку, переложив на нее всю тяжелую работу. Мать Чунь-бао слушалась ее безропотно, а бывало, и сама вызывалась ей помочь. Увидев, что хозяйка сбросила с себя грязную одежду, она тут же принималась за стирку.

– Ну что ты возишься с моей одеждой? Отдай ее Хуан-ма, да и свою тоже, – говорила старая госпожа и тотчас же добавляла: – Заглянула бы ты лучше в свинарник, сестрица! Свиньи хрюкают, есть, наверное, нечего; эта Хуан-ма вечно морит их голодом.

Через восемь месяцев, зимой, у молодой женщины неожиданно пропала охота к еде. Ей захотелось только лапши из муки нового урожая да батата. Вскоре и это ей надоело, и она стала лакомиться пельменями. Но стоило их поесть, как начиналась тошнота. Мать Чунь-бао мечтала о тыкве и сливах, но они бывают только в шестом месяце, где их взять зимой?

Сюцай догадывался, что происходит с молодой женой, и с лица его не сходила улыбка. Он исполнял все желания новой жены, сам покупал для нее мандарины и приказал достать апельсины.

Он очень заботился о ней и не позволял ей переутомляться. Заметив однажды, что молодая жена вместе с кухаркой Хуан-ма мелет муку для новогоднего пирога и у них еще не набралось и трех шэнов,[3]3
  Шэн – мера объема, равная 1,03 литра.


[Закрыть] он стал ее уговаривать:

– Отдохни, пусть батрак потрудится – ведь пирог есть будут все.

Вечерами, когда домочадцы коротали время в разговорах, сюцай зажигал светильник и принимался читать «Шицзин»:[4]4
  «Шицзин» («Книга песен») – величайший памятник древней китайской поэзии, одна из канонических книг конфуцианского пятикнижия. Содержит песни, оды и гимны, относящиеся к периоду XI–VII вв. до н. э. Речь идет о первой песне из книги «Нравы царств», «Встреча невесты».


[Закрыть]

 
Утки, я слышу, кричат на реке предо мной.
Селезень с уткой слетелись на остров речной…
Тихая, скромная, милая девушка ты,
Будешь супругу ты доброй, согласной женой.[5]5
  Перевод А. Штукина.


[Закрыть]
 

Как-то батрак спросил его:

– Хозяин, вы ведь не собираетесь сдавать экзамены на цзюйжэня, зачем же читаете такие книги?

Сюцай, поглаживая бритый подбородок, ответил:

– Сдавать экзамены я, конечно, не собираюсь. Но дело не в том. Ты знаешь, когда человек бывает счастлив? В первую брачную ночь и в день получения ученой степени. Но есть еще одно высшее счастье. Его-то я и хочу испытать.

Все рассмеялись, кроме обеих жен сюцая.

Сначала старая госпожа как будто радовалась, что молодая жена ожидает ребенка, но, видя, как сюцай угождает ей, стала злобствовать.

Однажды в третьем месяце мать почувствовала себя плохо, у нее сильно болела голова, и она пролежала три дня в постели. Сюцай очень о ней заботился, то и дело справлялся о ее желаниях, и это выводило из себя старуху: она кричала, что вторая жена много о себе воображает, любит прикидываться, будто у нее болит голова или поясница, и вообще корчит из себя избалованную наложницу. В прежней своей семье она вряд ли была такой неженкой – уличная собака, даже ощенившись, рыскает в поисках объедков; а сейчас этот старый хрыч – так разгневанная хозяйка называла своего мужа – лебезит перед своей молодой женой, вот она и задрала нос.

– Подумаешь, какая невидаль – рожать! Кто не может родить? – сказала как-то старуха кухарке Хуан-ма. – Я тоже ходила на последнем месяце и не жаловалась. Пока один лишь Яньлован знает, что у нее родится, может быть, лягушка. Вот если ребенок, тогда ее гордость можно и простить.

В тот вечер мать не ужинала. Лежа в постели, она слышала громкую брань хозяйки и только тихо всхлипывала.

Сюцай в расстегнутой одежде сидел на кровати. Он был глубоко возмущен. Порывался выйти, оттаскать старую жену за волосы, жестоко избить ее. Но его останавливало собственное бессилие.

– Я всегда относился к ней слишком хорошо, за тридцать лет супружеской жизни ни разу не побил, даже пальцем не тронул. Вот она и заважничала, – сказав он с тихим вздохом. Потом нагнулся к молодой женщине и прошептал ей на ухо: – Не плачь! Успокойся! Пусть себе ругается. Сама бесплодная – вот и завидует другим. Если ты родишь мне сына, я подарю тебе две драгоценности: одно кольцо из синей яшмы, другое из…

За дверью послышался злобный смех. Сюцай быстро сбросил с себя одежду, спрятал голову под одеяло и, прильнув к груди молодой женщины, тихо договорил:

– Из белой яшмы…

Время родов приближалось. Старая госпожа уже условилась обо всем с повитухой и принялась на глазах у всех шить приданое для новорожденного.

Миновал шестой месяц – самое жаркое время года. Потом подошла осень, подули холодные ветры. И вот наконец наступил долгожданный час. Сам не свой от волнения, сюцай расхаживал по внутреннему дворику с календарем[6]6
  В старом Китае суеверные люди пользовались специальными календарями, в которых указывалось, какие дни и часы считаются счастливыми и благоприятными для ведения дел и даже для рождения детей.


[Закрыть] в руках и что-то беспрерывно повторял про себя, словно заучивал наизусть.

Время от времени он подходил к закрытому окну и с беспокойством прислушивался к стонам роженицы; смотрел в небо, затянутое тучами, и спрашивал Хуан-ма:

– Ну как?

Та кивала головой и со смехом отвечала:

– Уже скоро, скоро.

Сюцай прижимал к себе календарь и снова начинал шагать по двору. Так продолжалось до тех пор, пока по земле не расползлась сизая дымка. Словно полевые цветы весной, повсюду засверкали огоньки.

И вот тогда-то наконец родился ребенок. Это был мальчик. Он громко кричал. И сюцай чуть не плакал от радости.

В тот вечер никто не думал о праздничном ужине – стол был накрыт по-будничному.

– Чтобы нашего мальчика не сглазили, будем всем говорить, будто родилась девочка, – сказала хозяйка домочадцам.

Все улыбнулись и закивали в знак согласия.

Через месяц ребенка стали выносить на улицу; его нежное личико жмурилось в лучах осеннего солнца. Когда мать кормила его грудью, собирались соседки. Одни восхищались его носиком, других умиляли его губки, третьих – ушки, и все расхваливали мать – она так поправилась, похорошела, даже лицо посветлело.

Старая госпожа властно разгоняла соседок:

– Отойдите, а то малыш заплачет.

Сюцай никак не мог подобрать подходящее имя для сына. Его старая жена считала, что первый иероглиф для имени следует взять из слов «чанмин фугуй» или «фулу шоуси»;[7]7
  «Чанмин фугуй», «фулу шоуси» – пожелания богатства, благополучия и счастья.


[Закрыть] лучше всего, конечно, иероглиф «шоу» или какой-нибудь другой, сходный по значению, например «ции» или «пэнцзу».[8]8
  «Шоу», «ции», «пэнцзу» – долголетие.


[Закрыть] Но сюцай не соглашался, говоря, что такое имя слишком уж обычное и распространенное. Он без конца перелистывал «Ицзин» и «Шуцзин»,[9]9
  «Ицзин» («Книга перемен») – древний натурфилософский трактат, использовавшийся для гаданий. «Шуцзин» («Книга преданий») – памятник древней китайской литературы, содержащий повествования о деяниях легендарных правителей. Оба произведения – книги конфуцианского канона.


[Закрыть] но за целый месяц так и не подобрал подходящего имени. Ему хотелось, чтобы в имени сына содержалось пожелание счастья и указание на то, что сын родился у отца на закате жизни. Само собой – такое имя нелегко было» сыскать.

Мальчику уже исполнилось три месяца. Однажды вечером сюцай сел на стул, взял сына на колени и, надев очки, стал просматривать книгу в надежде отыскать подходящее имя. Мать ребенка неподвижно сидела в углу, погруженная в свои мысли.

– А что, если назвать его Цю-бао? – проговорила она вдруг. Все взгляды обратились на нее. – Ведь он родился осенью! – продолжала она. – Вот и назовем его Цю-бао – Сокровище осени.

– Вот умница, – обрадованно подхватил сюцай, – а я-то роюсь в книгах – и все зря… Я прожил полвека, наступил мой закат, моя осень! И сын мой родился осенью. Это – время года, когда созревают все плоды. Цю-бао! Лучше не придумаешь. Недаром в «Шуцзине» сказано: «Все плодоносит в свое время!» Пришла и моя пора… Какая же ты умница! И ведь грамоте не училась, а вот поди же ты!

Смущенная его похвалами, молодая женщина опустила голову и горько усмехнулась. «Я просто вспомнила Чунь-бао»,[10]10
  Чунь-бао – Сокровище весны.


[Закрыть] – думала она, едва сдерживая слезы.

Цю-бао подрастал и все сильнее привязывался к матери. Он удивленно таращил свои круглые глазенки на незнакомых людей, но мать узнавал еще издали. Ни на час не отпускал он ее от себя. А вот к отцу был равнодушен, хотя тот и любил его чуть ли не больше матери. Старая госпожа, видимо, любила ребенка, как родного сына, но Цю-бао глядел на нее с таким же удивлением, как на чужих людей. А время шло, и все ближе был тот день, когда мать покинет его навсегда…

Весна сменила зиму, за весной последовало лето. Все домочадцы думали о том, что скоро истечет три года с тех пор, как мать Цю-бао поселилась в доме сюцая. Сюцай души не чаял в своем маленьком сыне и хотел доплатить еще сто юаней, чтобы мать Цю-бао осталась у него в доме. Но старая жена резко возражала против этого.

– Пока я жива, этому не бывать.

От возмущения сюцай всякий раз сопел носом. Подолгу молчал, затем с принужденной улыбкой говорил:

– Но ведь ребенок останется без матери?

Старая госпожа надменно смеялась:

– Неужели я не могу ее заменить?

Чувства молодой матери раздваивались. Быть служанкой в доме сюцая не так уж тяжело. Но три года истекают. А ведь ей дороги оба сына. Она не в силах покинуть маленького Цю-бао и не может лишиться старшего сына. Самое разумное бы остаться в доме сюцая. Отец Чунь-бао скоро умрет, он уже не жилец на этом свете. Тогда она могла бы попросить сюцая, чтобы он разрешил ей взять Чунь-бао.

Иногда, утомясь, мать присаживалась на крылечко. Цю-бао спал у нее на коленях. Лучи летнего солнца усыпляли, и матери все время казалось, будто рядом с ней Чунь-бао. Она хотела сказать обоим сыновьям что-то ласковое, тянулась к Чунь-бао, но рука ее повисала в воздухе.

Возле ворот стояла старая госпожа и пристально смотрела на мать. Глаза у нее были злые и строгие. «Уехать бы отсюда, – на уме у старухи недоброе», – думала молодая женщина. Однако Цю-бао начинал плакать, и она тотчас забывала обо всем на свете.

Сюцай задумал было пригласить сваху Шэнь, чтобы та узнала у скупщика кож, не согласится ли он за тридцать юаней, в крайнем случае – за пятьдесят, продлить срок действия купчей еще на три года.

– После пяти лет мальчик сможет обходиться без матери, – сказал он своей первой жене.

– Амитофо, – ответила она, перебирая четки. – У нее дома остался еще один сын. Ты должен вернуть ее законному мужу! Амитофо!

Сюцай, опустив голову и задыхаясь от волнения, проговорил:

– Но ты подумай, в три годика остаться без матери…

Однако старуха, отложив четки, упрямо настаивала:

– Я его сама воспитаю. Или ты боишься, что я его погублю?

Услышав эти слова, сюцай бросился к двери.

– Цю-бао – мой сын! – кричала ему вслед старуха. – Я не смогла родить тебе наследника, но ведь я твоя жена. Ты, видно, совсем рехнулся. И жить-то тебе осталось несколько лет, а все думаешь, как бы не лишиться этой бабы. А я не желаю, чтобы мое имя было рядом с ее именем на таблице предков.[11]11
  Таблица предков – дощечка с именами умерших родственников.


[Закрыть]

Старуха бранилась еще долго-долго, но сюцай был уже далеко и ничего не слышал.

Как-то летом на головке ребенка вскочил чирей, слегка повысилась температура. Старая госпожа много раз бегала к Бодисатве за снадобьем. Но мать была уверена, что у ее сына ничего серьезного; когда ему давали лекарство, он только зря плакал и весь покрывался потом. Мать потихоньку вылила снадобье.

Узнав об этом, старуха, притворно вздыхая, пожаловалась мужу:

– Ребенок болен, а ей все равно. Послушать ее, так он и не похудел вовсе! Нет у нее никакой любви к сыну, одна только видимость.

Сюцай промолчал.

Когда Цю-бао исполнился год, были устроены пышные именины. Собралось много гостей. Подарки принесли самые разные: одежду, лапшу, серебряный медальон с Буддой, позолоченного старичка – символ долголетия, который пришивают к шапочке. Гости от души поздравляли виновника торжества и желали ему долгой жизни. Лицо престарелого отца сияло, словно в лучах солнца.

Когда наступили сумерки, гости уселись за стол. Внезапно из темноты вынырнул какой-то человек и направился ко внутреннему дворику. Гости внимательно его оглядели. Судя по одежде, это был крестьянин; он весь зарос, одежда у него была заплатана, под мышкой торчал бумажный сверток. Сюцай подошел к нему и нерешительно спросил, откуда он. Тот, заикаясь, ответил. Только тогда хозяин догадался, кто это.

– Зачем ты привез подарок? – тихо спросил он. – Мог бы и без него прийти.

Скупщик кож боязливо глянул на гостей и сказал:

– Желаю вашему сыну долгих лет жизни.

Дрожащими руками он развернул сверток, и все увидели четыре больших посеребренных иероглифа, означающих: «Желаю долгих лет жизни!»

Тут появилась первая жена сюцая. Она мрачно оглядела пришедшего, но ничего не сказала. Из вежливости хозяин пригласил скупщика к столу. Гости стали перешептываться между собой.

Обильная выпивка и еда развязали всем языки и привели гостей в веселое настроение: они увлеченно играли в цайцюань, держали пари, кто больше выпьет, и так шумели, что тряслись стены. Только скупщик сидел молча, хотя и он тоже выпил. Никто с ним не разговаривал. Поглотив всю снедь, гости попрощались и стали расходиться.

Скупщик продолжал пить и есть, пока слуги не начали убирать со столов. Тогда он встал и отошел и крыльцу, где его поджидала жена.

– Ты зачем сюда явился? – спросила она печальным голосом.

– Дело есть.

– Тогда почему так поздно?

– Трудно было достать деньги на подарок. Я полдня проискал деньги, а потом пришлось еще искать подарок. Как я ни спешил, все равно опоздал.

Мать спросила:

– А как Чунь-бао?

Муж тяжело вздохнул:

– Я приехал, чтобы поговорить о нем.

– О нем? – как эхо откликнулась мать.

– Еще летом мальчик был нездоров, а осенью совсем расхворался. У меня нет денег на врача и на лекарства. Чунь-бао стал совсем плох. Как бы не помер. – Муж говорил медленно-медленно. – Вот я и решил попросить у тебя денег…

На душе у матери было тяжело, но она сдерживала слезы – ведь только что разошлись гости, которые поздравляли ее сыночка с днем рождения.

– У меня самой денег нет, – сказала она. – Каждый месяц выдают на расходы по два цзяо.[12]12
  Цзяо – гривенник.


[Закрыть] Эту мелочь я трачу на Цю-бао… Что же делать? А на кого ты оставил сыночка?

– Попросил присмотреть соседку. Ночью должен быть дома. Мне уходить пора.

– Погоди минутку, я попрошу у него, – сказала мать Чунь-бао.

Через некоторое время она вернулась и протянула мужу пять юаней.

Вечером третьего дня сюцай неожиданно спросил молодую жену:

– Где кольцо из синей яшмы, которое я тебе подарил?

– Отдала мужу. Он отнес его в заклад.

– Но ведь ты же взяла у меня пять юаней? – рассерженно вскричал сюцай.

Опустив голову, его вторая жена ответила:

– Этого мало.

– Не ценишь ты моего хорошего отношения, – вздохнул старик, – муж и первый сын тебе дороже. Хотел я оставить тебя еще на два года, да, видно, ни к чему это. Весной можешь уходить!

Молодая женщина выслушала его с каменным лицом, даже не заплакала.

Несколько дней спустя сюцай сказал ей:

– Кольцо из синей яшмы стоит очень дорого. Я подарил его тебе в надежде, что ты прибережешь его для нашего сына. Вот уж не ожидал, что ты отдашь кольцо под заклад! Хорошо еще, что жена ничего не знает. Если проведает об этом, не миновать скандала.

С того дня молодая женщина совсем зачахла. Взгляд ее стал безразличным, в ушах появился звон: ей непрерывно слышалась брань хозяйки. Все ее мысли были о больном мальчике. Она расспрашивала, не приезжал ли кто-нибудь из их деревни, справлялась, не едут ли туда. Может быть, Чунь-бао уже лучше, он поправляется? Однако никаких вестей не было. Хорошо бы занять два юаня и купить конфет для сына, но переслать сладости все равно было не с кем. Часто вместе с маленьким Цю-бао она выходила на дорогу и внимательно всматривалась в проезжающих. Раздраженная этим, старая госпожа постоянно твердила сюцаю:

– Да ведь она здесь не останется. Только и думает, как бы удрать!

Однажды ночью, во сне, молодая женщина вскрикнула. Цю-бао проснулся и заплакал.

– Ты чего? Что с тобой? – испуганно спросил ее сюцай.

Но она только бормотала что-то невнятное и баюкала Цю-бао.

– Тебе приснилось, что твой сын умер? Поэтому ты и вскрикнула? – допытывался старик.

– Мне приснилась свежая могила, – ответила женщина.

Сюцай перестал расспрашивать, они снова уснули, и ей приснился еще более страшный сон: будто она ложится в эту могилу.

Зима кончилась. Под окном чирикали птички, словно напоминая молодой женщине, что пора собираться в обратный путь. Мальчика отняли у нее от груди и позвали монахов для совершения обряда отлучения. Теперь можно было разлучить сына и мать.

В тот день Хуан-ма с грустью спросила хозяйку:

– Она поедет в паланкине?

– За паланкин платить нужно. А где ей взять денег? Говорят, ее муженек даже на рис заработать не может. Пешком дойдет! – ответила жена сюцая, перебирая четки. – Да и дорога не дальняя, тридцать – сорок ли и я могу пройти. А у нее ноги куда крепче моих. За полдня и доберется до дому.

В день отъезда мать в последний раз одела Цю-бао. Из ее глаз лились ручьем слезы. Жена сюцая требовала, чтобы «мамой» он называл ее, а свою родную мать – «тетенькой», и мальчик не смел ее ослушаться.

«Прощай, любимый сыночек! Твоя новая мама будет хорошо обращаться с тобою, и, когда ты вырастешь большой, ты отплатишь ей добром. А меня… меня забудь!» – хотелось сказать ей, но, захлебываясь в слезах, она не могла произнести ни слова. Да и все равно полуторагодовалый ребенок не понял бы ее.

Сюцай тихонько подошел к матери Цю-бао и сунул ей десять двугривенных…

– Возьми! Здесь два юаня, – прошептал он.

Молодая женщина застегнула все пуговички на одежде Цю-бао и спрятала деньги за пазуху.

Тут же стояла и старуха.

– Я унесу Цю-бао, – сказала она. – А то он еще расплачется, когда ты будешь уходить.