Текст книги "Резиновый бэби (сборник)"

Совсем уже поздно вечером, сидя на нашем балконе, смотрели, как у палаццо напротив друг за другом останавливаются катера, из них строго по одному выходят мужчины и гуськом идут к огромным деревянным дверям.

На следующий день ровно в одиннадцать утра к нашему балкону-причалу подъехало такси – красивый катер с полированными деревянными вставками. Юркий невысокий водитель стащил наши чемоданы, мы еще раз просмотрели комнату, оставили у телевизора чек с причитающейся оплатой и уехали в аэропорт Марко Поло.

Было ветрено, такси прыгало с волны на волну, как детская лодочка в бурном ручье. После каждого встречного судна нас еще болтало с боку на бок, то и дело осыпая мелкими брызгами, отчего лицо было мокрым, словно от слез.

Из аэропорта мы разлетелись по своим странам, по своим таким разным жизням. Я на лондонскую брусчатку, а она в горы Лос-Анджелеса…

* * *

Через пятнадцать дней я точно знала, что не беременна. А через месяц уже не могла вспомнить лица Лоренцо. Остался лишь образ города, от которого в легкой грусти сжималось сердце.

А еще через неделю позвонила подруга и рассказала, что, копаясь в венецианских газетах, нашла одну интересную статью… Она откашлялась и прочитала:

– «Американцу, опоздавшему на утонувший в Атлантическом океане лайнер А-330 авиакомпании “Air France”, лишь ненадолго удалось отдалить свою кончину – через несколько дней он трагически погиб в снятой им квартире в Венеции в районе Сан-Марко.

По данным газеты “Alto Adige”, американский гражданин немецкого происхождения Курт Ганталер двадцать первого ноября всего на несколько минут опоздал в Рио-де-Жанейро на роковой рейс “Air France”. В Европу он вернулся спустя несколько дней через Мюнхен. Следствие показало, что в Венеции он был утоплен путем удержания под водой любовницей, тайкой по происхождению, которая приревновала его к итальянке, работающей официанткой в остерии недалеко от квартиры, где и был обнаружен труп неудачливого американца».

А еще через неделю ко мне в дверь позвонили.

На пороге стоял почтальон, рядом с ним красная тележка с почтой, в вытянутых руках он держал небольшой пакет. На его лице было выражение удивления и страха.

Я взяла пакет из рук почтальона, и тут же его выражение передалось мне, я чуть не разжала руки – посылка мелко вибрировала и даже издавала чуть слышный звук.

Я вздрогнула и застыла с вытянутыми руками. Почтальон смотрел на меня, я на него, и мы молчали.

Потом он пожал плечами, развернулся и даже уже толкнул свою тележку, но потом вспомнил и протянул мне свою регистрационную машинку. Я неловко расписалась палочкой на пружинной тонкой проволоке – подпись вышла корявой, так как руки почтальона, державшие машинку, тоже дрожали.

– Может, в полицию? – Он заглянул в мои в глаза, учтиво наклонившись вперед.

– Спасибо, я разберусь!

В гостиной долго не могла понять, куда положить пакет, потом положила его на диван – наверное, оттого, что на мягком он почти не гудел. Осторожно вскрыла упаковку. Сверху было письмо. Под ним работала электрическая зубная щетка «Braun» – изо всех сил крутила двухцветную щетину.

Я открыла письмо:

«Как совсем жаль, что ты не имел потерять голову, а то бы у нас стал маленький кудрявый мальчик и имел глаза цвета неба…

Лоренцо Бернатти

Венеция, Сан-Марко, ноябрь».

ДО И ПОСЛЕ

Следователь сидит на стуле очень прямо. Упирается кулачками в край столешницы, приспустив мятые черепашьи веки.

– Продолжайте, – говорит он тихо, двигая только выступающей вперед нижней челюстью. Подергивает головой к плечу, будто все время зовет куда-то.

– Мне сорок четыре года… – мужчина трет лоб. – Рост сто восемьдесят три сантиметра… Вешу я восемьдесят один килограмм. Глаза серые. Волосы седые, вьющиеся. Хорошо, это не нужно. Я понимаю… Извините.

– Одну секундочку… – Следователь картонно разворачивается через плечо и широко улыбается мелкими зубами помощнику, чьи кисти в латексных перчатках похожи на пластмассовые протезы. – Подключите, пожалуйста, детектор… – Его указательный палец направляется в сторону машины, а сам он возвращается в исходное положение, поправляет пиджак и трогает волосы на висках, словно проверяет, на месте ли они. – Вас же не будет смущать, если сейчас ассистент подсоединит вас к очень умному прибору, правда? Мы же все здесь хотим одного – понять, что произошло, – с нажимом говорит он, двигая маленькими руками лежащие на столе калькулятор и микрофон так, чтобы те располагались параллельно друг другу.

Мужчина обреченно кивает:

– Я тоже хочу понять, почему она это сделала…

Ассистент пластиковыми руками лепит на мужчину множество датчиков, колет его в палец, скребет по коже, отходит к аппарату, вставляет туда шприц и скребок, крутит ручки настройки и что-то бормочет себе под нос.

– Что? Я совсем не слышу… – Мужчина подается вперед, натягивая провода.

– Это он не вам. – Следователь опять широко улыбается и, тыча ладошкой, велит ему сесть поглубже. – Вы до сих пор живете один?

Мужчина кивает, морщится и проводит рукой по губам. У него одновременно течет из глаз и из носа. Он достает из кармана салфетку и вытирается, будто его облили. Старательно разглаживает лицо, а оно у него все равно сминается в гримасу. Глупо смотрит на стену. Задирает светлые брови и хлопает глазами… Кривая щель губ скрывает его плач.

– Ну, передохните. Не волнуйтесь… А я пока ознакомлюсь с вашей первоначальной, так сказать, распечаткой. Дайте мне ее, пожалуйста, на стол. – Взмах маленькой ладошки.

Ассистент вынимает из машины лист и кладет его на стол. На листке под сложным логотипом учреждения – таблица:

Следователь пробегает по таблице глазами, мелко кивает и кладет листок в большую папку.

– Что там? – Мужчина, возвращается к действительности.

– Теперь у нас есть параметры некоторых ваших механических, тепловых и других физических свойств.

– И?

– И теперь, по-крайней мере, мы знаем, что вы это вы… Ну… считайте, что мы таким образом вас идентифицируем… И чтобы не тратить впустую ни ваше, ни мое время… Расскажите еще раз, как все это произошло.

– Это случилось в четверг… Двадцать первого… Или это был не четверг…

– Двадцать первое – это пятница… Или это было не двадцать первого?

– Точно. Это была пятница. Двадцать первое. – Мужчина замолкает, чешет ладонь.

– Расскажите подробно… Что это был за день?

– День как день. Пыль только страшная…

– Что? Пыль?

– Ну да, с самого утра… Вроде и не жаркий, но очень пыльный день. Странно… Зачем она ушла? Зачем ей вдруг понадобилось идти в этот магазин? Не знаю… Взяла сумку… Рукой махнула. С замком возилась…

– У вас плохо работает замок?

– Нет. Мне показалась, что она не может попасть в скважину…

– Она плохо себя чувствовала в этот день?

– Да вроде нет…

– Она вообще была здорова?

– Ну да… Она просто стала хуже видеть… А потом, свет не включала в прихожей, и тогда мне показалось, что она на ощупь ищет скважину.

– Понятно. Во что она была одета?

– Не помню. А почему вы спрашиваете?

– Я просто хотел знать, не оделась ли она специально для того, чтобы куда-то пойти.

– Нет.

– Вы же не помните, в чем она была?!

– Но я бы запомнил, если бы она как-то особенно оделась.

– Она сказала что-нибудь перед тем, как уйти?

– Она что-то сказала, но мне казалось, что она говорила с замком… Я не прислушивался.

– Она часто разговаривала сама с собой?

– Вы хотите спросить, нормальная она была или нет?

– Нет. Я хочу узнать, часто ли ваша жена говорила сама с собой?

– Тогда она говорила с замком… или с ключом…

– Хорошо. Тогда так… Часто ли ваша жена говорила с предметами?

– Иногда.

– И когда это началось?

– Что?

– Ну вот эти, скажем так, эти «разговоры»…

– Она начала говорить с предметами после того, как у ее сестры появился сын. Вычитала в книжке, что с младенцем нужно говорить, и, помню, у нее это не совсем получалось…

– Почему?

– Ну… Не знаю… Это ведь странно – говорить, когда тебе не отвечают… Но потом, я помню, как сестра ей объясняла, что начинать можно, комментируя свои действия…

– И она тут же начала говорить с предметами?

– Не сразу. Но я слышал, как она иногда говорила…

– И что она говорила?

– Ну не знаю… В машине она говорила с навигатором… Она сначала выбирала голос, потом давала ему имя, а потом говорила…

– Ну хорошо. И что же было дальше в ту пятницу, двадцать первого числа?

– Я уже говорил – она собралась и ушла в магазин.

– В какой магазин?

– Ну в наш… По-соседству есть небольшой магазин продуктов… Мы называем его «наш»… Она так и сказала – «пойду в наш»…

– Может, она имела в виду не магазин?

– Точно – магазин. Она взяла сумку, с которой мы ходим за продуктами. Она точно ушла в магазин. И вот после этого все и перевернулось… Пошло не так, как могло бы быть… С этой самой точки все пошло наперекосяк… – Мужчина снимает очки и с силой трет глаза… После этого продолжает четче. – Когда она не вернулась через два часа, я встал у окна… Смотрел на огрызок улицы и пыль – там всюду была пыль. Ветер гонял ее маленькими такими вихрями… А через три часа позвонил в полицию. Они долго выспрашивали сначала все обо мне, потом о ней, потом сказали, что прошло слишком мало времени – это несерьезно и они не собираются ничего предпринимать… Думаю, там даже удивились, чего я так волнуюсь… Говорили, если жена пошла по магазинам… Я даже дослушивать не стал. Просто извинился и положил трубку…

– Что вы делали дальше?

– Позвонил ее подруге…

– И?

– Подруга ничего не знала…

– А потом?

– Потом я пошел ее искать. Но ее нигде не было. А я не мог далеко отойти… Я боялся, что она придет, а ключа нет. Я только добежал до «Ла Тазза» и обратно…

– Что это?

– Кафе. Иногда она там сидела.

– И потом?

– Вернулся домой. И где-то еще через час позвонили в дверь. Но это была не она. Она так не звонит.

– Что вы имеете ввиду?

– У нас очень громкий звонок. Громкий и неприятный – такой низкий вибрирующий звук. Все пугались… И мы научились нажимать на него очень осторожно и коротко. А тут звонили громко и долго… Я посмотрел в глазок… Там были они…

– Кто?

– Я не знаю. Люди.

– Сколько?

– Двое. Они стояли у дверей – а моя жена стояла между ними. Они ее будто поддерживали. Она была без обуви…

– И дальше?

– Они спросили меня, действительно ли эта женщина живет здесь. Я сказал – да, а потом спросил, что случилось… Эти двое объяснили, что нашли ее… Она босая сидела на бордюре, почти под машинами, и ни на что не реагировала… Они взялись отвести ее домой, на их вопросы она кивала… Например, указала рукой на дом… Но ничего не говорила. Потом они ушли. А я посадил ее на диван.

– У вас есть координаты этих людей?

– Нет. Я не догадался попросить.

– А какие-либо свидетели это видели?

– Нет. Были только эти двое и я. Но они ушли.

– Опишите поподробнее ее состояние…

– Она была будто кукла, у которой выключили завод. С синяками на каждом предплечье и огромной шишкой на лбу.

– Вы обращались к врачу?

– Тогда нет… Я проверил реакцию зрачков на свет и понял, что, по крайней мере, нет сотрясения мозга… А потом, она бы никуда не пошла…

– Откуда вы знаете? Вы же ей не предлагали…

– Просто с этого времени она почти перестала выходить из дома.

– Когда вы вызвали врача?

– Через день.

– Что было не так?

– Она молчала, и я понял, что это шок.

– И что сказал врач?

– Ничего… Кроме этого ушиба и синяков – ничего больше он не нашел.

– Он пытался поговорить с вашей женой?

– Да?

– Он пытался говорить с ней без вашего присутствия?

– Да.

– И что?

– Ничего. Она никому не отвечала. Врач предложил поместить ее в госпиталь. Но она…

– Значит, она понимала, когда к ней обращались?

– Да.

– И почему же она не отвечала? Как вы думаете?

– Казалось, что она не могла. Или не хотела…

– И что потом?

– Потом я взял отпуск за свой счет. И мы уехали… Друг мой купил дом на самой границе… И мы перебрались туда.

– Какие перемены вы заметили в ней там?

– Она стала рисовать.

– Она до этого никогда не рисовала?

– Рисовала… Но редко. А теперь это было как-то даже неистово, что ли…

– Это ее успокаивало?

– Нет. Не очень… Она как будто хотела этим выразить себя, начинала всегда очень энергично, а потом сбивалась… Будто хотела сказать и не могла… Она рисовала пейзажи и бросала их, не заканчивая… Делала все новые и новые попытки… и опять бросала… Очень переживала, что не получается передать то, что она видит. Она очень расстраивалась… Я купил ей этюдник. Она его все время открывала и тюбики краски в нем перекладывала с места на место… И просила меня привезти новых… Ей нужны были все новые и новые цвета… Будто их было недостаточно… Уже гораздо позже я нашел ее дневник… она его писала как раз тогда… когда мы жили там. У друга. В Шотландии. Может, и не поможет… Но кто знает?

– Вы говорите об этом дневнике?

– Да, об этом.

Следователь открыл кожаную толстую тетрадь.

Шотландия. Октябрь. Далмалли.

17 ноября.

Удивительно. Не могу оторваться от окна. Зеленое небо. Персиковый румянец заката. Не могу отойти от стекла. Боюсь пропустить. Все так быстро меняется. Как в кино. Так легче. Так есть какая-то схожесть.

Вчера снился Сон. Множество роз, собранных в огромные букеты, протаскивают в узкую глиняную дыру. Лепестки сжимаются, острыми обрезами скручиваясь в необыкновенные узоры… Сверхтерпимая красота…

19 ноября.

Живу в комнате, где останавливалась королева. Ее фотография на стене и постоянное ощущение чьего-то присутствия– тени, перемещения, прикосновения, шепот, шелест одежды, вздохи… Движение воздуха. Сами открываются шкафы, скрипят комоды. Блики бегают по стеклам окна… Удивительные тени. Прозрачные, как акварельные мазки, иногда лиловые и легкие, а иногда плотные синие с мягкими границами, нервные и живые… Некоторые – легко пролетающие, а другие – медленно ползущие… Выжидающие…

Сегодня всю ночь ребенок всхлипывал через окно, будто ему не хватает дыхания, из-за отека горла… Наверное, приснилось. Тут нет никаких детей.

20 ноября.

Пили кальвадос. Привезли из Анфлера. По всем правилам. С куском сахара. Сахар вбирал в себя жидкость и разваливался на кристаллы. Медленно. Будто живой. Потом плакала. Расстроила мужа.

24 ноября.

Еле высидела завтрак… Много гуляли. Кроны деревьев в клубах памелы, как в гнездах… Зеленые стволы на фоне ржавчины палой листвы. Холмы расчерчены шоколадными прямоугольниками пашен. По ним равномерно, как вензеля на обоях, расставлены овцы. Красиво так, что больно. Жухлая осока, как седая челка. Дома из камня, проволочные изгороди. Заросли ежевики. Сизые сараи. Изломанный металл ветвей. Небо прорезает шпиль маленькой деревенской церкви. Кучи фиолетового торфа. Пыталась писать все это. Но все не так… Каккистью замешать лиловый дымок молодого кустарника, морозную зелень травы, или папоротник, пробивающийся в насыпи мышиного бархатного гравия… Задыхаюсь от цвета.

1 декабря.

Дошла до озера. Никелированная поверхность воды среди седых перьев травы, скрученной в закольцованные космы. Камни на дне сияют лимонным сквозь воду черного жемчуга. Сидела, наблюдала. С неба аккуратно сыпали снег как соль на муть рыжих лиственниц, на черные ели и мшистые стволы… Горы, как отшлифованные небом агаты. Серо-розовые топазы озер.

Как только небо зажелтело солнцем, снег гор обратился в лиловый и закурил в небо рваным дымом облаков. Ветер треплет верхушки самых высоких елей, метет поземкой с круч, обнажая щетину глиняного сухостоя.

3 декабря.

Каменные лестницы с вазонами, площадки, террасы сияют на солнце, пудрой снега присыпанные. Подчеркивают его белизну ярко-фиолетовыми тенями. Бамбук трясет узкими листьями, пытаясь освободиться. Туи звенят тонкими кораллами веток. Нужно купить золотистую охру.

Домой вернулась поздно. Все перепуганы. Меня потеряли. Говорят, едва не вызвали полицию. Заставилилечь в постель в коробке комнаты. Я просилась еще погулять после ужина, но не пустили. Говорили, что, скорее всего, я простыла.

4 декабря.

Все-таки я заболела… Но совсем не оттого, о чем все думают. Нельзя заболеть отхолода… Я заболела болезнью коробок.Единственное, что удалось упросить их сделать – это пододвинуть кровать к окну и дать мне альбом с пастелью… Я целый день рисовала горы. Они пылят белыми клубами иуходят к горизонту множеством фантомов, там, далеко превращаются в облака и покрывают собой все небо. Озеро начищенным зеркалом отражает божественный свет, пуская сквозь паутину веток солнечные зайчики. Плачу, когда вижу все это…

10 декабря.

Все вокруг засыпало снегом. Но я-то знаю, что белизна лишь полог, под которым скрывается жизнь…

11 декабря.

Too Strange То Live, Too Rare To Die…[3]3
  Слишком странный, чтобы жить, и слишком редкий, чтобы умереть…


[Закрыть]

14 декабря.

Сегодня к нам приехали гости. Супруги с одинаковыми лицами. Наверное, многие годы они заглядывали друг другу в глаза или очень часто говорили, уставившись друг на друга. И спрашивали постоянно друг друга: «О чем ты думаешь?»

Опять писала, но мои облака из шелковых, становились грязным, еще не сваленным войлоком. Как сбитые в кучу овцы. Сдирала все и переделывала, но прозрачность ускользала, и лезли ошметки этой немытой шерсти… Пока пыталась – за окном все поменялось, и у меня дух захватило, когда я увидела, что далеко под ними фиолетовое тело земли покрылось тонкими апельсиновыми венами. Порвала работу. Опять все испугались. А потом облака рассыпались ярко-желтой воздушной кукурузой. Я начинаю забывать! Этого нельзя допустить…

– Скажите… – Следователь аккуратно отложил дневник, поднял глаза на мужчину, но тот продолжал смотреть на тетрадь, как на что-то необыкновенно важное. – А до того, как это произошло… Какая она была? Тихая?

– Нет. До… Она была очень веселая… Любопытная такая. Смеялась много… Чуть шаловливая даже… Мы как-то останавливались с ней в гостинице. Гостиница огромная, посреди поля, вокруг ничего абсолютно нет… Шикарная, в старинном доме, с антикварной мебелью и кондиционером, вставленным в окно. Ночью ей стало душно, и она попыталась открыть окно, но почему-то это у нее никак не выходило – там торчали какие-то, как она сказала, «подозрительные винтики». Я ей говорю – ты их не трогай, а то что-нибудь отвалится… Спокойно так. А она и слышать не хотела… «Мне же душно!» А я опять объяснять, что ничего откручивать не нужно! В момент, когда закончил фразу, она уже открутила последний, и во двор гостиницы со страшным грохотом упал кондиционер. Бабахнул, и тишина… Она высунулась в окно в пижаме и долго на него смотрела… Повернулась жалостливо так ко мне: «Его забрать нужно, слишком ему там одинокого на газоне, и дождь пошел»… Потом я его нес, сначала по двору, под дождем, а потом по роскошной лестнице наверх, в номер. Включили в сеть – работает. Утром она, дрожа от страха, поведала эту историю администратору, подсчитывая в уме, во сколько нам это обойдется. А они хохотали! Вся гостиница! И она тоже! И извинялась! И они извинялись… Со стороны, думаю, было смешно… Они нам даже предложили переехать в люкс, чтобы загладить вину!

– Да…

– Шутить любила… Помню, когда в гости приходил мой отец, она всегда включала альбом Марты Уэйнрайт – I know You're Married But I've Got Feelings Too[4]4
  «Я знаю, что ты женат, но у меня тоже есть чувства».


[Закрыть]. И подпевала тоненьким голоском… Отец ее обожал… Но его нет вот уже три года…

* * *

– Как долго вы работаете в этом кафе?

– В «Ла Таззе»? Ну… Уже полтора года…

– Почему вы решили, что она странная?

– Ну… Это, понимаете, как-то видно… А потом, однажды она попросила молока…

– И что в этом странного?

– В этом, конечно, ничего… Но когда я ей его принес… В таком… ну, как полагается, большом стакане… Знаете, такие высокие… Она попросила его разлить по двум бумажным…

– И вы?

– Я унес этот стеклянный и разлил по двум бумажным… И принес ей. А она сказала, что это просто тяжело для нее, и так посмотрела странно…

– Это все?

– Нет. Иногда она сидела так ужасно… Локти на столе, и мизинцами растягивает в стороны рот. Так дети делают… Когда им скучно… Страшно смотреть… Посетители боялись.

* * *

– Сначала сестра ничего не говорила вообще. Долго. Ну, я не помню точно, но несколько недель… Может, месяц.

– Как вы думаете… Она боялась чего-то?

– Нет. Я бы не сказала… Было ощущение, что ей все равно.

– Но она же реагировала на ваши вопросы?

– Нет, сначала нет. Будто не слышала. Обратишься к ней – а она даже не посмотрит на тебя. Может, и не слышала… Хотя врачи говорили, что у нее все в порядке.

– Плакала?

– Нет. Сидела и в окно смотрела почти всегда. И гулять ходила. Ей очень гулять нравилось… У нас парк недалеко. Она могла там, по-моему, всегда находиться. Домой идти не хотела…

– Как вы думаете, она не могла бояться мужа, например?

– Нет. Она совсем не выглядела напуганной. Она именно дома не любила… Внутри быть… А потом стала откликаться… Особенно когда позовешь ее гулять, она сразу идет…

– Может быть такое, что она что-то там искала? Или хотела кого-то встретить?

– Нет. Вряд ли… Она могла часами рассматривать цветок, кору или каштан на земле… Воду… Там пруд у нас, ряской затянутый… Так вот она на эту самую ряску могла смотреть бесконечно. Потом писать нам начала – однозначно очень… Про тот злополучный день написала, что ничего не помнит. Все будто стерлось… А потом, уже позже, начала говорить. Но тихо-тихо и очень мало. Однажды она сказала, что вспомнила все, что случилось, – но говорить сейчас об этом не в состоянии. Мне казалось, что почти все встало на свои места. А потом позвонили родители и сказали, что возвращаются с дачи… И она поехала к ним в квартиру мыть окна… А потом ее нашли, она лежала под домом… Разбилась… Конечно. Десятый этаж…

– Мыть окна?

– Да, она любила мыть окна. Ей нравился запах этого средства… Как его… «Method Glass Cleaner» – она всегда его покупала. Ей нравилось стекло. Она называла его: неподвижность в движении… Ничего не задерживает – все пропускает… Она говорила, что и мы должны…

– Вы говорили, что изменились ее отношения с мужем. Что вы имели в виду?

– Да, она будто перестала его замечать… Вся жизнь у нее поделилась на жизнь до и после. Она сама так говорила: «До и После». И мы так говорили…

– Все-таки вы узнали, что с ней произошло?

– Нет.

– Ничего?

– Только косвенные догадки…

– Например?

– Врач сказал, что ее, скорее всего, тащили за руки… Оттого на предплечьях эти ужасные синяки… Может, ее пытались затолкать в машину… И она ударилась лбом… А может, ее увозили, а потом выкинули, и она лбом ударилась при падении.

– Врач проверял ее на изнасилование?

– Да. Она не была изнасилована.

– Почему, вы думаете, она потеряла интерес к мужу?

– Она почти ко всему потеряла интерес, и к мужу в том числе…

* * *

– Как долго они прожили в вашем доме?

– Около месяца… Да. Дней двадцать пять, наверное…

– И как бы вы описали ее состояние в то время?

– Трудно сказать… Ясно было только то, что более всего ее занимали вещи, не сделанные людьми. Она была счастлива там, в Шотландии. Она могла в холодрыгу часами сидеть у ручья и разглядывать что-то там на дне. Или на цесарок смотреть.

– На что?

– Это такие птицы. Они живут там у нас и ходят стайками. Они не летают и в такую мелкую серую полоску. Она могла часами на них смотреть. И потом иногда плакала.

– У нее была депрессия?

– Я бы так это не назвал.

– А что? Если вы говорите, что она часто плакала.

– Иногда казалось, что она плачет от счастья… Наверное, им не нужно было возвращаться в город…

– Сейчас уже нельзя ничего изменить…

– Я не могу понять, почему она это сделала.

– Да, мы никто не можем это понять…

* * *

Маленькая книжечка с колонками имен и цифр лежит на прикроватной тумбочке. Почерк мелкий, аккуратный – никаких помарок. Следователь сидит на кровати, качает босыми ногами, чиркает вытянутыми пальцами по домашним тапочкам. Рукой прижимает к уху телефонную трубку.

– А что она любила?

– Всякую всячину…

– Что, например?

– Ну… Многое… Но После она любила цвета…

– Цвета? А можете вспомнить, какие цвета?

– Могу даже прочитать… Она мне писала… Так… Вот здесь. – «Теплые тона серого, цвета кофе и горчичных зерен, моркови с молоком и чуть разбеленного желтка». Она и до того любила ковры, камни, всякие глиняные примитивные скульптурки, но не крашеные; шкатулочки всякие, цветы пустынные, знаете, толстенькие такие, которые воду в себе хранят… Она говорила, что они как животные… Но не кактусы. Но После она будто поняла что-то… И видела все не так и говорила, что красота ее убивает…

– Убивает?

– Ну в переносном смысле… Говорила так, будто ее слишком много…

– Понятно.

– А в конце она больше всего гулять любила… В парке… Там, где озеро. А дома, все разглядывала тряпки…

– Вы имеете в виду одежду?

– Нет, драпировки… Индийские сари, японское кимоно у них было… По-моему, ее отец привозил из поездок. Но в последние недели все как-то обострилось… Она все время говорила про цвет… Не могла найти старую книгу гравюр Судзики Харунобу. Очень переживала… Еще карты… У нее все стены были ими завешаны… Так она их поснимала… И часы…

– Что вы хотели сказать про часы?

– С часами – как раз наоборот.

– Не любила?

– Нет. Не то чтобы не любила… Не могла носить просто…

– Что вы имеете в виду – не могла носить?

– Они останавливаться стали у нее на руке…

– Когда стали останавливаться?

– Ну… После… И десяти минут не шли… Останавливались… или просто лопались, что ли… Будто трескались… Она не могла их носить… И я понимала, что это как-то аномально, что ли… Я же больше нее в этом понимала… И когда это с сигнализациями случилось… Я уже четко понимала…

– Расскажите, что случилось с сигнализациями?

– Просто один раз мы были все вместе – человек, наверное, шесть у них дома… Муж ее очень хотел тогда, чтобы мы собирались… Наверное, чтобы ее как-то развеселить… Ну вот, тогда собрались и сначала просто говорили кто о чем, а потом заговорили про сны… Конечно, все вспоминали всякие кошмары, и постепенно стало как-то невесело… даже страшно… И тут я рассказала, как однажды видела сон, который спас моего деда… и после этого все и случилось…

– Что это за сон?

– Не помню точно когда… Мы жили уже вдвоем с дедом. Бабушка года четыре как умерла, а мне было двенадцать… Так вот тогда мне это и приснилось. Будто стоим мы с дедом около такой широкой и красивой лестницы, которая ведет куда-то наверх… Он заметно моложе, в кителе таком нарядном… Мы оба смотрим на лестницу, а там бабушка – тоже молодая, в таком платье летящем, спускается к нам, танцуя… счастливая, смеется и руки к деду тянет. Будто приглашает его танцевать. Я смотрю на них, и сердце радуется, и он тоже так руки к ней поднимает – ближе, ближе, за талию ее так легко обнимает… И начинают они вместе кружиться. С каждым поворотом поднимаются на одну ступеньку… Я смотрю на них, и музыка такая удивительная льется… Бабушка, закинув голову, смеется, я такой ее никогда не видела… Кудри прыгают, и румянец во всю щеку, и тут я совершенно осознано понимаю, что ее ведь уже четыре года как нет… Мне становится страшно! Очень! Я зову деда. На лестницу эту одну ногу поставила, выше боюсь – понимаю, что она из другого мира сюда спускается, и если встать на нее, то точно уже на землю не вернешься! Кричу! Дед мне так ласково, будто успокаивающе, руку подает – я его за эту руку хватаю и что есть силы к себе тяну… И кричу дико, как зверь… Помню бабушки удивленные глаза… Со всею силы дергаю и от крика просыпаюсь! От собственного крика… И вижу через раскрытую дверь – на полу в коридоре дед лежит… Потом сосед наш по квартире делал ему массаж сердца. Позже приехала «скорая». Деда в больнице откачали… Он когда в себя пришел – заплакал… И вот только я про эти слезы сказала, все затихли, а она закричала как сумасшедшая, и тут же по всей нашей улице заорали сигнализации в машинах… Такой сильный импульс…

– И что потом?

– Потом, когда она уже успокоилась… Спросила про деда. Про то, как дед потом жил. Он еще лет шесть жил… Но все у него было очень тяжело… Стало тяжело. Дети им тяготились… Последние три года болел… Я уже даже не знаю… Правильно ли я тогда своим криком соседа разбудила… А он его продержал до врачей… После этого она и от меня будто отошла…

– А как долго вы дружили?

– Да сто лет… Со школы еще, – в трубке шмыгают носом. – Я все думаю про этот импульс, которым она сигнализации включила… От чего эти машины все орали как сумасшедшие…

* * *

Линялое утро прогоняет туман, пытается высушить тяжелые листья, выпаривая с них влагу. Но небо все еще мутное, подсвеченое слабым светом, пока не набравшим силы. Следователь сворачивает на небольшую дорожку, куда указывает табличка с чашкой и волнообразной линией, изображающей пар. Парк не совсем проснулся от холодного ночного сна. Все покрыто мелкой седой испариной.

Справа тянется синий забор, врастает в выгоревший домик лодочного проката, а дальше с запахом кофе появляется небольшая вывеска – «La Tazza». Следователь подходит к дверям, вытирает ботинки о щетинистый коврик. Поправив перчатку, тянет на себя ручку, и дверь здоровается с ним, звякая колокольчиком. Круглые столики. Ротановые кресла. Хрипатый итальянец шепчет под гитару про аморе. За барной стойкой человек с острыми ушами говорит кому-то громко в кухню.

– Ночью шел такой дождь, что у меня даже деньги в кармане промокли…

Он наливает в стаканчики из-под свечей кипяток, ждет, когда парафин подтает, сливает воду, а потом бумагой вытирает его со стенок. В такт движениям высовывается и прячется его розовый язык. Следователь здоровается с ним, коснувшись рукой шляпы. Остроухий кивает в ответ и отставляет подсвечник.

– Выбирайте любое свободное место.

– Спасибо. – Следователь протягивает ему удостоверение. – Скажите, вы видели здесь женщину с длинными рыжими волосами?

– Она часто здесь бывает.

– Да-да, – морщится следователь на «бывает». – Можно вас спросить, что она брала? Если конечно, вы можете вспомнить…

– Она всегда берет одно и тоже – флорентийский шоколад…

– Флорентийский? Почему?

– Не знаю, может, рецепт из Флоренции. Я могу спросить менеджера, если вам интересно…

– Нет, не нужно, не важно, как он называется. Могу я его попробовать?

– Да, конечно!

– А где она сидела?

– Вот здесь… лицом – сюда… Если это место было занято – она уходила…

– Могу я тоже здесь сесть?

– Конечно, только обещайте освободить его, если она придет.

– Обещаю. – Следователь садится на указанный официантом стул.

Окно напротив выходит на небольшой промежуток между постройками. Там, между стеной и стеклом – высокое дерево. Будто на улице жмется к дому огромный слон, и в окно видно его цементную ногу. Всю в трещинах и черных подтеках. А по ним яркими купоросными пятнами сияет лишайник. Кудрявые контуры расплываются по неровностям старой коры. Следователь подвигается поближе к стеклу и наклоняется вперед. Отсюда видно, как в причудливых ярко-бирюзовых кружевах кое-где утопают оранжевые и желтые кратеры микроскопических грибов. В тени кора теплеет и становится фиолетовым объемным рельефом, как гнилое мясо, разорванное на волокна. Там лишайник вырастает в крупные розетки и рваными оборками дразнит, как подвязкой. А на свету он совсем плоский, как пятно краски с разводами. Цвета в нем переливаются из одного в другой…