Текст книги "Книга ведьм"

X. Колдовство, любовные напитки

Да не подумает читатель на основании предыдущей главы, что я задался целью обелить, оправдать безусловно мрачную невесту дьявола. Если она часто делала добро, то она могла делать немало и зла. Нет такой силы, которая порой не злоупотребляла бы своим могуществом. А ведьма царила в продолжение трех столетий, в переходное время между умиравшим старым и едва зачинавшимся новым миром. Церковь, которая в религиозной борьбе XVI в. обретет некоторые силы (по крайней мере для борьбы), в XV в. погрязла в грязи. Прочтите правдивое ее описание, сделанное Клеманжи. Дворянство, гордо украсившее себя новыми доспехами, падает тем более тяжко на полях Креси, Пуатье и Азинкура. Вся знать в плену у Англии. Прекрасная тема для насмешек! Буржуа и даже крестьяне смеются, пожимают плечами. Отсутствие сеньоров, думается, немало приободрило устроителей простонародного шабаша, который всегда существовал, но тогда мог принять вид огромных народных праздников.

Что за сила у этой возлюбленной Сатаны, которая лечит, предсказывает, угадывает, вызывает души усопших, которая может околдовать человека, превратить его в зайца, в волка, может помочь найти клад, может заставить влюбиться. Последняя способность, особенно страшная, превосходит все остальные. И как не допустить, что душа страстная, чаще всего уязвленная, иногда крайне извращенная, не воспользуется этой способностью ради ненависти и мести, а иногда и ради злой или нечистой шутки.

Все, что когда-то говорили исповеднику, теперь говорят ей. Признаются не только в грехах уже совершенных, но и таких, которые еще только хотят совершить. Она держит каждого в руках, зная его постыдные тайны, его признания в самых грязных желаниях. Ей доверяют заодно страдания тела и души, пламенные вожделения бурлящей крови, настойчивые бешеные желания, рассказывают о тонких иглах, которые колют и вновь колют тело.

Все приходят к ней. Ее не стыдятся. Говорят напрямик. К ней приходят за жизнью, за смертью, за лекарствами, за ядами. Девушка в слезах просит сделать аборт. Мачеха (обычная средневековая тема) заявляет, что ребенок от первого брака мужа ест слишком много и живет слишком долго. Печальная жена жалуется, что каждый год у нее родятся дети для того лишь, чтобы умереть. Она умоляет о жалости, научается замораживать наслаждение, делать его бесплодным. Вот далее молодой человек, готовый – все равно какой ценой – купить огненный напиток, способный взволновать сердце благородной дамы, заставить ее забыть разделяющее ее от него расстояние, бросить взор на своего маленького пажа.

* * *

Брак в эту эпоху облекается лишь в две формы, и обе они крайние.

Гордая наследница лена, приносящая с собой в брак троны или большие владения, какая-нибудь Элеонора Гиенская, имеет на глазах у мужа свой штат любовников и мало стесняется. Оставим в стороне романы и поэмы. Бросим лишь взгляд на действительность, прогрессирующую вплоть до разнузданной чувственности дочерей Филиппа Красивого, до жестокой Изабеллы, рукой своих любовников посадившей на кол Эдуарда II. Бесстыдная дерзость феодалки обнаруживается поистине дьявольски в гордом чепчике с двумя рогами и в других наглых модах.

Однако в этот век, когда классы начали немного смешиваться, женщина низшего происхождения, вышедшая замуж за барона, должна бояться самых суровых испытаний. Об этом красноречиво повествует правдивая история Гризельды, кроткой, нежной и терпеливой. Я убежден: историческая сказка о Синей Бороде является народной редакцией этой истории. Если феодал убивает и так часто меняет своих жен, то только потому, что они его вассалки. Он совершенно иначе считался бы с дочерью или сестрой барона, который мог бы ему отомстить. Если подобная корректура основательна, то нужно думать, что сказка эта относится к XIV в. и не восходит к более ранним векам, когда феодал не осмелился бы взять жену ниже его в социальном отношении.

В трогательной новелле о Гризельде заслуживает внимания то обстоятельство, что во всех своих испытаниях героиня не опирается, по-видимому, ни на благочестие, ни на другую любовь. Она, без всякого сомнения, верная, чистая и целомудренная жена. Ей в голову не приходит искать утешение в другой страсти.

Из этих двух женщин феодальной эпохи – Наследницы и Гризельды только первая имеет своих cavalieri serventi, только она председательствует на "дворах любви", только она покровительствует низкорожденным любовникам, ободряет их, только она (как Элеонора) провозгласит формулу, тогда ставшую классической: "Между супругами любовь невозможна.

Отсюда скрытая, но пламенная и страстная надежда зарождается не в одном юном сердце. Хотя бы ценою союза с дьяволом молодой человек хочет, очертя голову, броситься в водоворот любовных приключений. В столь крепко построенном феодальном замке Сатане открывается дверь. Имеет ли такая опасная игра какие-нибудь шансы? Нет, отвечает благоразумие. А если Сатана ответит: "Да!?

Необходимо вспомнить, какие грани возводила даже среди знати феодальная гордость. Слова обманчивы. Между рыцарем и рыцарем большое расстояние.

Рыцарь-знаменосец, сеньор, приводивший королю целую армию вассалов, оглядывал с величайшим презрением сидевших за его длинным столом бедных, безземельных рыцарей (самое смертельное оскорбление в глазах средних веков, вспомним Иоанна Безземельного). С каким же презрением должен был он относиться к простым слугам, оруженосцам, пажам и т. д., которых он кормил остатками со своего стола! Сидя на самом низу стола, близко у выхода, они слизывали блюда, часто пустые, посылаемые им гостями, сидевшими наверху, у очага. Благородному сеньору и в голову не приходило, что сидевшие там, внизу, люди могли осмелиться поднять глаза на прекрасную хозяйку, на гордую наследницу лена, восседавшую около его матери. Прекрасно мирясь с любовью какого-нибудь иностранца, официального кавалера дамы, носившего ее цвета, он жестоко наказал бы дерзость того из слуг, который отважился бы взглянуть так высоко. Вот истинный смысл бешеной ревности сира дю Файеля, смертельно оскорбленного не тем, что у жены имелся любовник, а тем, что этим любовником был один из его слуг, дворецкий (простой сторож) его замка Куси.

Чем глубже, непроходимее была пропасть между дамой – наследницей и оруженосцем, пажем, имевшим только свою рубашку – даже платье он получал от сеньора, – тем сильнее было продиктованное любовью искушение перешагнуть эту пропасть.

Мысль о невозможном возбуждала молодого человека. И вот однажды, когда он мог покинуть замок, он побежал к ведьме за советом. Достаточно ли любовного напитка, волшебных чар? А если их недостаточно, нужен ли особый пакт, особый договор? Он нисколько не остановился бы и перед необходимостью отдаться Сатане.

"Подумаю, молодой человек! Вернись наверх. Ты увидишь, кое-что уже изменилось".

* * *

Кто изменился, так это он. Какая-то надежда волнует его. Его низко опущенные глаза против воли обнаруживают беспокойный огонек, который в них трепещет. Кто-то (нетрудно догадаться кто) видит его раньше других, и из сострадания мимоходом бросает ему слова сочувствия. Какое блаженство! О добрый Сатана! Добрая, достойная боготворения ведьма!

Он не может ни есть, ни спать: он должен еще раз видеть ведьму. Он почтительно целует ее руку и почти садится у ее ног. Пусть ведьма требует, что пожелает, пусть приказывает, он будет послушен. Угодно ли ей золотую цепь или перстень с пальца (он от покойной матери), он немедленно же отдаст их. А она, по натуре не добрая, ненавидящая барона, с удовольствием нанесет ему тайный удар.

Во дворце уже поднялось смутное волнение. Бесшумная буря, без грома и молний, накопляется в нем, как электричеством насыщенные пары над болотом. Безмолвие, глубокое безмолвие. И однако дама возбуждена. Она подозревает, что действовала какая-то сверхъестественная сила. Почему, в самом деле, она обратила внимание на него, а не на другого, более красивого, более благородного, прославленного блестящими подвигами! Здесь что-то кроется! Околдовал он ее? Пустил в ход чары?

И чем больше она спрашивает себя, тем более взволновано ее сердце.

* * *

Злоба ведьмы находит для себя достаточно пищи.

Она царит в деревне. Но и замок идет к ней, отдается в ее руки, и такой своей стороной, которая ставит ее честолюбие в самое рискованное положение. Интерес, который представляет для нас подобная любовь, заключается в порыве сердца к идеалу, в его стремлении разрушить социальные преграды, несправедливость судьбы.

Для ведьмы какое острое, какое глубокое удовольствие унизить знатную даму, быть может, отомстить ей, какое удовольствие отплатить сеньору за то, что он сделал вассалам, выместить в лице храброго мальчика на нем свою злобу за оскорбительное брачное право. Нет никакого сомнения, что колдунья, играющая определенную роль в этих интригах, часто вносила в них запас нивелирующей ненависти, свойственной крестьянке.

Заставить даму снизойти до любви к слуге – это кое-что да значило. Жан де Сэнтре, Керубино не должны вводить нас в заблуждение.

Юный слуга исполнял самые низкие функции в домашнем хозяйстве. Слуг в строгом смысле слова тогда не существовало, с другой стороны, в военных укреплениях было мало или совсем не было горничных. Все делается руками этого юноши, которого эта работа не унижает. Напротив, служба сеньору и даме возвышает, является почетной должностью. И все-таки она часто ставила знатного мальчика в достаточно печальное, прозаическое, порой смешное положение. Сеньор не стеснялся. Дама должна была быть поистине ослеплена дьяволом, чтобы не видеть того, что видела каждый день, не видеть возлюбленного за грязной унизительной службой.

Ставить рядом возвышенное и низменное – одна из особенностей средних веков. Что от нас скрывают поэмы, раскрывают другие стороны жизни. К эфирным страстям явно примешивается немало грубых черт.

Все, что мы знаем о колдовстве и любовных напитках, употребляемых ведьмами, очень фантастично и часто смешно: то смелая смесь снадобий, при помощи которых менее всего, думается, можно возбудить любовь.

Ведьмы шли в этом отношении очень далеко, причем слепец, которым они играли, как игрушкой, ничего не замечал. Любовные напитки были очень разнообразны. Некоторые должны были волновать чувства подобно возбуждающим средствам, которыми так злоупотребляют на востоке. Другие представляли опасное (и подчас коварное) питье, лишавшее человека воли. Наконец, третьи служили средством вызывать страсть или же узнавать, насколько жадное желание может нарушить обычное настроение и заставить усмотреть знак высшей благосклонности в самых отталкивающих вещах любимого предмета. Топорные постройки замков, состоявших из одних больших зал, выставляли интимную жизнь напоказ. Лишь довольно поздно стали строить где-нибудь в башне комнату – прибежище для отдыха или молитвы. За дамою было нетрудно следить. В известный день, заранее намеченный, смельчак мог по совету ведьмы приступить к делу, влить в питье дамы волшебный напиток. Впрочем, это было редко и небезопасно. Гораздо легче было украсть у дамы вещь, которую она обронила, которою она не дорожила. Можно было осторожно подобрать едва видимый кусочек ногтя или почтительно собрать несколько волосков, выпавших из гребня. Все это приносили ведьме.

Последняя часто требовала очень интимный предмет, насыщенный ее особой, но такой, который сама она никогда не дала бы, например несколько ниток, вырванных из старого, грязного, пропитанного потом платья. Все эти предметы необходимо было, конечно, покрыть поцелуями, окружить обожанием и сожалением. Все это необходимо было бросить в огонь, а пепел собрать.

Несколько дней спустя, когда платье снова попадалось на глаза хитрой даме, последняя различала в нем явственно небольшую дыру, догадывалась, в чем дело, но не говорила ничего, а только вздыхала. Чары произвели свое действие.

* * *

Нет сомнения, если дама колебалась, если она оставалась верна мужу, то жизнь на таком пространстве, где люди постоянно видели друг друга, где они были так близки и вместе с тем так далеки, становилась настоящей пыткой. Но и тогда, когда дама уступала, ее ожидали лишь редкие мгновения счастья, так как она была окружена мужем и другими не менее ревнивыми людьми. Отсюда частые бурные проявления неудовлетворенного желания. Чем меньше можно было надеяться на взаимное обладание, тем о более тесном обладании мечтали. Выбитое из колеи воображение невольно грезило о странных вещах, неестественных и безумных. Так, желая создать средство тайного единения, ведьма выжигала на руках обоих любящих буквы алфавита. Желая передать другому мысль, один из влюбленных оживлял, воскрешал сосанием кровавые буквы желанного слова. И в тот же миг, говорят, появлялись на руке другого кровавые очертания соответствующих букв.

Иногда охваченные безумием любви, они пили кровь друг друга: то было своего рода причастие, которое, как говорили, сливало души. Съеденное сердце Куси, которое "дама нашла столь вкусным, что больше не хотела есть ничего другого", является наиболее трагическим примером подобного чудовищного таинства антропофагической любви. Когда же изменник не умирал, когда любовь, напротив, умирала в нем, дама обращалась за советом к ведьме, прося у нее средство привязать его к себе, вернуть его.

Песни колдуний Феокрита и Вергилия, не забытые в средние века, редко оказывали действие. Чтобы вернуть изменника, прибегали к средству, также, по-видимому, заимствованному у древних. Стали прибегать к пирожкам, к confarreatio, которое, попав в Европу из Азии, всегда было гостьей любви. Однако здесь хотели связать не столько душу, а скорее тело, создать отождествление, так, чтобы человек умирал для всех женщин и жил только для одной. Церемония была не из легких. "Сударыня, – ободряла ведьма, – не надо колебаться".

Она находила, что гордячка ослепительна, и та послушно позволяла снять с себя платье и прочее. Какое торжество для ведьмы! А если дама была та, которая когда-то заставила ее бежать по дороге, какая месть! Какое торжество!

Вот она голая в ее руках. И это еще не все. На ее пояснице она укрепляет дощечку, маленькую печь, и в ней печет пирожок.

"Милая, я не могу больше! Скорей! Я не могу оставаться в таком виде. – "Сударыня, необходимо, чтобы вам было горячо. Пирожок испечется на вашем огне!"

Процедура окончена. Перед нами пирожок древности, индусского и римского бракосочетания, приправленный, подогретый похотливым духом Сатаны. Она не говорит, как героиня Вергилия: "Вернись, вернись, Дафнис, приведите его назад ко мне, мои напевы!" Она посылает ему пирожок, пропитанный ее страданием и согретый ее любовью.

Едва он откусил от него кусочек, как его охватывает странное волнение и головокружение. Потом волна крови поднимается к его сердцу. Он краснеет. Он горит.

Снова в нем пробуждается страсть и неискоренимое желание.

XI. Черная месса

Слово «шабаш», по-видимому, в разные времена имело разное значение. До нас дошли, к сожалению, лишь очень поздние подробные описания (времен Генриха IV). А тогда он был едва ли чем другим, кроме великого фарса сладострастия под предлогом ведовства. Но и в этих описаниях явления, успевшего исказиться, некоторые очень древние черты свидетельствуют о смене веков, о разнообразных формах, в которых оно последовательно воплощалось.

* * *

Можно исходить из того достоверного факта, что в продолжение столетий крепостной вел жизнь лисицы или волка, что он был ночным животным, я хочу сказать, он днем жил как можно меньше, жил настоящей жизнью только ночью.

До 1000 года, пока народ еще творил своих святых и свои легенды, дневная жизнь представляла для него еще некоторый интерес. Его ночной шабаш был лишь слабым пережитком язычества. Он почитал луну, боялся ее, так как она влияет на земное благосостояние. Старухи поклоняются ей и сжигают маленькие свечки в честь Дианом (Диана – Луна – Геката). По-прежнему преследует женщин и детей луперкалий, правда, под маской, как черное лицо привидения Аллекена (Арлекина). Исправно празднуется pervigilium Veneris (1 мая). В ночь на Ивана Купала убивают козла, чтобы отпраздновать сабасии. Во всем этом нет ни тени насмешки. То невинный карнавал крепостного.

Около 1000 г. церковь почти закрыта для народа, не понимающего ее языка. В 1100 г. народ уже не понимает службу. "Когда на церковной паперти разыгрывается мистерия, то он запоминает больше комические эпизоды, быка, осла и т. д. Он слагает по этому поводу рождественские песни, все более и более насмешливые (настоящая литература шабаша).

* * *

Как не предположить, что великие и страшные возмущения XII в. оказали свое влияние на эти мистерии, на эту ночную жизнь волка, дичи, как называли крестьянина жестокие бароны. Возможно, что эти возмущения часто начинались на этих ночных праздниках. Великие бунтовщические общения между крепостными (когда один пил кровь другого или они ели землю вместо гостии), может быть, также происходили на шабаше. Может быть, и тогдашняя «Марсельеза», которую пели чаще ночью, чем днем, также является песнью шабаша.

В 1200 г. крышка гроба закрывается. Сев на нее, папа и король придавили человека своей огромной тяжестью. Забыл ли он тогда свою ночную жизнь? Нисколько! Напротив, старые языческие пляски стали тогда, вероятно, более бешеными. Антильские негры отправляются после целого ужасного дня жары и труда плясать за шесть лье. Так и крепостной. К пляске, вероятно, примешивались веселые взрывы мести, сатирические фарсы, насмешки и карикатуры на сеньора и попа… Целая ночная литература, не имевшая никакого представления о литературе дня, даже очень малое о буржуазных фабльо.

* * *

Таков смысл шабаша до 1300 г. Чтобы он принял поражающую форму открытой войны, объявленной Богу, нужно еще многое. Необходимо было не только опуститься на самое дно отчаяния, но и потерять всякое благоговение.

Случилось это в XIV веке, в эпоху авиньонского пленения и великой схизмы, когда двуглавая церковь не походила больше на церковь, когда все дворянство и король, попав в постыдный плен к англичанам, притесняют мужика, чтобы выжать из него выкуп. Тогда шабаш облекается в грандиозно страшную форму Черной мессы. Эта дьявольская драма была в XIII в. еще невозможной или она вызвала бы ужас.

Она была невозможна и в XV в., когда наступило истощение, когда истощилась даже скорбь. Никто не решился бы тогда придумать такое чудовищное явление. Оно принадлежит веку Данте.

То был внезапный взрыв бешенства, доведший нечестие до высоты народного гнева. Чтобы уяснить себе сущность этого гнева, необходимо вспомнить, что народ, воспитанный духовенством в вере, и между прочим в вере в чудо, не только не имел никакого представления о неизменности законов мироздания, а ждал в продолжение столетий чуда, которое не явилось. Тщетно звал он его в день последней крайности и страшного отчаяния. И тогда небо показалось ему союзником его жестоких палачей, само показалось ему жестоким палачом.

Так возникли Черная месса и Жакерия.

Одна из своеобразных черт этого века заключается в том, что женщина, почти порабощенная, тем не менее господствует в сотне ярких форм. Она является тогда наследницей ленов, приносит королю целые королевства. Она здесь на земле, а еще более на небесах возведена на престол. Мария вытеснила Христа. Святой Франциск и святой Доминик видели в ее груди три царства. В беспредельных глубинах Благости она топит грехи, даже больше, она разрешает грешить. (Прочтите легенду о монахине, место которой занимает Дева, в то время как та отправляется на свидание со своим любовником).

На самом верху, в самом низу – везде женщина. Беатриче живет на небе, среди звезд, тогда как Жан де Мен проповедует в "Романе о Розе" общность жен.

* * *

Чистая ли, грязная ли – она повсюду и везде. О ней можно сказать, что Раймонд Луллий сказал о Боге: «Где он находится? – Везде!»

На небе и в поэзии прославляемой женщиной является однако, не плодовитая мать, окруженная венцом детей, а дева, бесплодная Беатриче, которая рано умирает.

Говорят, красивая англичанка появилась в 1300 г. во Франции проповедовать искупление женщины. Себя она считала мессией этого искупления.

Черная месса первоначально, может быть, была этим искуплением Евы, проклятой христианством. На шабаше женщина исполняет всякие функции. Она – жрица, алтарь, гостия, к которой приобщается весь народ. Она – почти само божество.

Многое внесено в шабаш народом, но не все. Крестьянин ценит только силу. Женщиной он не очень дорожит. Это ярко обнаруживается в наших старинных обычаях. Народ не уступил бы женщине того господствующего места, которое она здесь занимает. Она сама его захватила.

Я охотно верю, что шабаш в его тогдашней форме был делом женщины, женщины, охваченной отчаянием, какою и была тогдашняя ведьма. В XIV в. она видит, как перед ней открывается ожидающая ее ужасная дорога пыток и казней, триста, четыреста лет, освещенных заревом костров. Начиная с XIV в. ее медицинские знания объявлены колдовством, ее лекарства преследуются, как яды. Невинное чародейство, которым прокаженные пытались тогда облегчить свои страдания, приводит к избиению несчастных. Папа Иоанн XXII велит содрать кожу с епископа, заподозренного в колдовстве. Лицом к лицу с таким слепым гнетом большая или меньшая смелость одинаково рискованны. Смелость растет по мере роста опасности. Ведьма может отважиться на все.

Братство человечества, вызов христианскому небу, противоестественный культ бога природы – таков сокровенный смысл Черной мессы. Алтарь был воздвигнут великому взбунтовавшемуся крепостному, тому, кого обидели, старому опальному, несправедливо изгнанному с неба "духу, сотворившему землицу господину, позволяющему растениям произрастать". Таковы были те титулы, под которыми его почитали люцифериане, его поклонники, и, по очень правдоподобному предположению, храмовники.

Великим чудом в то нищенское время было то обстоятельство, что для ночной братской трапезы находили то, чего не нашли бы днем. Не без опаски ведьма заставляла более богатых вносить свою долю, собирала их приношения. Любовь к ближнему была в своей сатанинской форме преступлением и заговором, своего рода бунтом и потому имела огромную силу. Люди отказывали себе в обеде, чтобы сберечь его для общего ужина.

Договор с дьяволом. Гравюра из «Демонолятрии» Н. Ремигия

Представьте себе на обширной пустоши, часто около старого кельтского долмена, на опушке леса такую сцену: с одной стороны, ярко освещенная пустошь, великое народное пиршество, а с другой – ближе к лесу, хоры той церкви, куполом которой является небо. Под хорами я подразумеваю холмик, до известной степени господствующий над местностью. А между этими двумя сценами смолистые костры, бросающие желтое пламя, раскаленные докрасна угли, дым, всему придающий фантастический вид.

В глубине ведьма воздвигает своего Сатану, большого Сатану из дерева, черного и косматого. Рога на голове и стоящий около него козел напоминают Вакха. Мужские атрибуты указывают на Пана или Приапа. Мрачная фигура, которую каждый видел по-своему. Одни находили в нем только ужас, других поражала печальная гордость, в которую, казалось, был погружен вечный изгнанник…

Его жрицей всегда является старуха (почетный титул). На самом деле она может быть очень молодой. Ланкр упоминает о семнадцатилетней ведьме, красивой и страшно жестокой. Невеста дьявола не может быть ребенком. Она должна быть тридцати лет, как Медея. Это образ красоты страдания, с глубоким взором, трагическая и нервная, с длинными змеевидными беспорядочно рассыпанными волосами, с целым потоком черных, неукротимых волос. На ее голове, быть может, покоится венок из вербены, могильный плющ и фиалки смерти.

Она отсылает детей (до ужина). Начинается месса.

"Спаси меня, господин, от лицемеров и насильников (от священника и сеньора)".

Потом следует феодальный поцелуй, как при вступлении в орден храмовников, поцелуй, вместе с которым человек отдает все – стыдливость, чувство достоинства, волю… Теперь очередь для жрицы принести жертвоприношение. Деревянное божество принимает ее, как некогда Пан или Приап. В соответствии с языческой формой обряда она отдается ему, на мгновенье садится на него, как Delphica на треножник Аполлона. Так получает она от него душу, жизнь, плодородие. Потом не менее торжественно она очищается.

* * *

Месса прервана для пирушки. Если благородная знать пирует с мечом на боку, то здесь, напротив, на братском пиршестве не видно ни оружия, ни даже ножей.

Каждый имеет при себе в качестве хранительницы мира женщину. Родственница ли, жена ли, старая или молодая – необходимо, чтобы с ним была женщина. Какой напиток переходил из рук в руки: мед, пиво, вино, хмельной сидр или грушевая наливка? (Два последних напитка появляются в XII в.). Появляются ли за этим столом и напитки, вызывающие бред, с их опасной примесью белладонны? Несомненно нет. За столом были дети. К тому же крайнее возбуждение помешало бы пляске. Эта хороводная пляска, знаменитое ronde du Sabbat, в достаточной степени отвечала этой первой ступени опьянения. Откинув назад руки, не видя друг друга, они вращались спиной к спине. Спины часто касались, впрочем, друг друга. Каждый постепенно терял сознание самого себя, не представлял он себе и ту, которая была рядом с ним. Старуха переставала быть старухой. Чудо дьявола! Она снова становилась женщиной, желанной, отдававшей свою любовь всем и каждому.

* * *

В тот момент, когда толпа, слившись в головокружительной пляске, чувствовала себя единым телом как под влиянием близости женщин, так и под влиянием смутного чувства братства, она возвращалась к мессе…

Распростершись во прах, всем своим униженным телом, со своими пышными черными шелковистыми волосами она (гордая Прозерпина) отдавала себя.

Впоследствии в этой фазе праздника творились всякие нескромности. Но тогда среди невзгод XIV в., в страшные времена чумы и голода, в эпоху Жакерии и гнусных разбойничьих набегов молодецких компаний, действие этого обряда на находившуюся в опасности толпу было более чем серьезное. Если бы собрание застигли, то ему пришлось бы плохо. В особенности же рисковала ведьма, и в этой смелой позе она, несомненно, отдавала свою жизнь. И это тем более, что она подвергалась целому аду мук, таких мук, которые трудно описать. Ее рвали щипцами, ей ломали кости, вырывали груди, медленно сдирали кожу (как поступили с колдуном – кагорским епископом), ее медленно жарили на углях: ее ожидала медленная агония.

Все собравшиеся были, несомненно, взволнованы, когда над самозабвенной, униженной женщиной творили молитву и приносили жертву во имя жатвы. Духу земли, позволяющему хлебу произрастать, приносили в дар хлеб. Птицы, поднимаясь ввысь (очевидно, с груди женщины), несли богу свободы вздохи и обеты крепостного. О чем они просили? Чтобы мы, их далекие потомки, стали свободными [Это приношение хлеба и птиц свойственно именно Франции. В Лотарингии и в Германии в жертву приносили черных животных: черную кошку, черного козла, черного быка].