Текст книги "Найденыш с погибшей «Цинтии»"

Минут через десять я поравнялся с ним. Оказалось, что с наступающим приливом к берегу приближалась маленькая колыбель из ивовых прутьев, покрытая муслиновой накидкой и крепко привязанная к спасательному кругу. Я приблизился к нему с большим волнением. Схватив круг, я вытянул его из воды и заметил тогда в колыбели несчастного младенца семи – восьми месяцев. Малютка спал крепким сном. Он был бледненький и посинел от холода, но, казалось, не слишком пострадал от такого необычного и опасного путешествия. Об этом можно было судить, когда он начал кричать во весь голос, почувствовав, что волны больше его не укачивают. У нас уже в это время был Отто, и я умел обращаться с такими малышами. Я поспешил сделать соску из тряпки, обмакнул её в водку, разведённую водой, и сунул ему в рот. Он тотчас же замолчал и, казалось, принял это подкрепляющее средство с большим удовольствием. Но я знал, что надолго ему этого не хватит, и быстро вернулся в Нороэ. Разумеется, люльку я отвязал и поставил в лодку у своих ног. Не выпуская из рук шкот[12]12
  снасть для управления парусом


[Закрыть] от паруса, я смотрел на этого младенца и спрашивал себя, – откуда он взялся? Без сомнения, он мог попасть сюда с корабля, потерпевшего крушение. Ночью море было неспокойное, свирепствовал ураган. Но какое стечение обстоятельств помешало ребёнку избежать участи его родных? Кому пришло в голову привязать его к спасательному кругу? Много ли часов провёл он на волнах? Что сталось с его отцом, матерью и со всеми, кому он был дорог? Сколько вопросов должны были навсегда остаться без ответа, – ведь бедный малютка ничего не мог объяснить. Коротко говоря, не прошло и получаса, как я был дома и вручил мою находку Катрине. Тогда мы держали корову, которая и стала кормилицей малыша. Напившись вволю молока и обогревшись у огня, он стал таким хорошеньким, розовеньким и так мило улыбался, что, честное слово, мы его сразу же полюбили, как своего собственного сына. Вот и весь рассказ! Мы его выходили, оставили у себя и никогда не делаем различия между ним и нашими двумя детьми. Не правда ли, жена? – добавил маастер Герсебом, оборачиваясь к Катрине.

– Ну, конечно, бедный малютка! – ответила хозяйка, смахивая слезы, навернувшиеся при этих воспоминаниях. – И ведь это в самом деле наше дитя, раз мы его усыновили. Я даже не знаю, зачем господину Маляриусу понадобилось говорить, что он нам не родной.

И славная женщина, глубоко возмущённая этим, принялась в сердцах вертеть своё веретено.

– Правильно, – подтвердил Герсебом, – разве это касается кого-нибудь, кроме нас?

– Вы правы, – миролюбиво сказал доктор, – но незачем обвинять Маляриуса в болтливости. Во всем виноват я один. Это я попросил его рассказать мне по секрету историю ребёнка, так поразившего меня. Маляриус не скрыл, что Эрик считает себя вашим сыном и что в Нороэ давно уже все забыли, откуда он взялся. Вы же видите, что я вёл этот разговор в отсутствии мальчика и попросил отправить его спать вместе с Отто и Вандой… Вы говорите, что ему могло быть семь или восемь месяцев в то время, когда вы его нашли?

– Около того. У него было уже четыре зуба, у этого разбойника, и я уверяю вас, что он довольно быстро их пустил в ход, – сказал, смеясь, Герсебом.

– О, это был замечательный ребёнок, – живо подхватила Катрина, – такой беленький, упитанный крепыш! А какие ручки и ножки – стоило на них поглядеть!

– А как он был одет? – спросил доктор Швариенкрона.

Герсебом ничего не ответил, но жена его оказалась менее сдержанной.

– Как маленький принц! – воскликнула она. – Представьте себе, господин доктор, пикейное платьице, обшитое кружевами, шубка на шёлковой подкладке – не хуже, чем у настоящего королевского сына, плиссированный капор и белый бархатный конверт. Все самое красивое! Впрочем, вы в этом сами можете убедиться: я сберегла его вещицы в целости и сохранности. Вы же понимаете, что мы не стали во все это наряжать малютку. Я отдала ему платьица, из которых вырос Отто, а потом они перешли к Ванде. Приданое малыша здесь, и я вам его сейчас покажу.

Говоря это, честная женщина опустилась на колени перед большим дубовым сундуком со старинным запором, подняла крышку и стала в нём усердно рыться. Один за другим она извлекла оттуда все названные предметы и с гордостью развернула их перед доктором. Там были также тончайшие батистовые пелёнки, роскошный кружевной чепчик, маленькое шёлковое одеяльце и белые шерстяные носочки.

Доктор тотчас же заметил, что все эти вещицы были помечены изящно вышитыми инициалами «Э.Д.»

– «Э.Д.»! Потому-то вы и назвали мальчугана Эриком? – спросил он.

– Вы угадали, – ответила Катрина, у которой от этого занятия повеселело лицо, между тем как у её мужа оно, напротив, помрачнело. – А вот это самая красивая вещица. Она была у него на шее, – добавила Катрина, вытаскивая из тайника золотое колечко для зубов. Оно было украшено кораллами и висело на тонкой цепочке.

На нём были выгравированы те же самые инициалы Э.Д., обрамлённые латинским изречением: Semper idem.

– Мы подумали было, что это имя ребёнка, – заметила она, видя старания доктора разобрать надпись, – но господин Маляриус нам объяснил, что здесь написано: «Всегда такой же». Не так ли?

– Господин Маляриус сказал вам правду, – ответил доктор на этот далеко не бесхитростный вопрос. – Ясно, что ребёнок родился в богатой и знатной семье… – добавил он, в то время как Катрина убирала приданое в сундук. – А вы не задумывались над его происхождением?

– А как узнаешь об этом, если я нашёл его в море? – ответил Герсебом.

– Да, но вы сказали сами, что колыбель была привязана к спасательному кругу. А по морскому обычаю на круге всегда указывают название корабля, которому он принадлежит, – возразил доктор, пристально взглянув рыбаку прямо в глаза.

– Разумеется, – ответил тот, опустив голову.

– Ну, так какое же название было на этом спасательном круге?

– Ах, господи, сударь, да я же не учёный! Я немного умею читать на моем родном языке, но на чужих языках, – увольте. Да и к тому же это было так давно.

– Тем не менее вы должны хоть приблизительно вспомнить. Ведь вы, конечно, показывали этот круг, как и все остальное, господину Маляриусу? Ну же, маастер Герсебом, подумайте. Не «Цинтия» ли было написано на этом круге?

– Мне кажется, что там было что-то вроде этого, – уклончиво ответил рыбак.

– Это иностранное название. Но какой страны, как по-вашему, маастер Герсебом?

– Да почём я знаю? И откуда мне знать все эти дьявольские страны. Ведь я никогда и не выходил за пределы Бергена и Нороэ, если не считать одного или двух раз, когда я рыбачил у берегов Исландии и Гренландии, – ответил он недовольным тоном.

– Я бы охотно предположил, что это английское или немецкое название, – сказал доктор, как бы намеренно не замечая тона своего собеседника. – Я мог бы это легко определить по форме букв, если бы увидел круг. Вы не сохранили его?

– Нет, чёрт возьми, он уже давным-давно сожжён! – не без ехидства воскликнул Герсебом.

– Маляриус запомнил, что буквы были латинские, – произнёс доктор, как бы размышляя вслух, – и на бельё тоже латинские; значит, можно допустить, что «Цинтия» не немецкое судно[13]13
  в XIX веке в Германии был повсеместно распространён готический шрифт


[Закрыть]. Я склонен думать, что это был английский корабль. А вы как думаете, маастер Герсебом?

– Меня это мало трогает, – ответил рыбак. – Будь он английским, русским или патагонским, это не моя забота. Не мало времени прошло с тех пор, как этот корабль поделился своей тайной с океаном на трех– или четырехкилометровой глубине.

Можно было подумать, маастера Герсебома даже радовало, что тайна судна погребена на дне морском.

– Но вы, конечно, пытались отыскать семью ребёнка? – спросил доктор, и сквозь стекла его очков, казалось, блеснуло лукавство. – Вы, наверное, обращались к мэру Бергена, просили напечатать объявления в газетах? Не так ли?

– Я? – воскликнул рыбак. – Ничего подобного я не делал. Одному богу известно, откуда взялся этот ребёнок и кто о нем печалился. Да и мог ли я швырять деньги на ветер и разыскивать людей, которые так мало о нем тревожились? Представьте себя на моем месте, доктор. Кто-кто, а я-то уж далеко не миллионер! Нечего и сомневаться, если бы даже мы и потратили всё, что имели, то всё равно не добились бы толку! Мы сделали, что могли: воспитали мальчика, как своего родного сына, любили его, лелеяли…

– Даже больше, чем родных детей, если только это возможно, – перебила его Катрина, утирая слезы концом передника. – Уж если мы и можем себя в чём-нибудь упрекнуть, то только в том, что давали ему слишком много ласки.

– Чёрт возьми, Герсебом, вы меня просто обидите, если подумаете, что ваше доброе и хорошее отношение к бедному приёмышу вызвало во мне какое-либо иное чувство, кроме глубокого восхищения! Нет, вы не должны думать ничего подобного! Но если вы хотите, чтобы я говорил с вами начистоту, то я думаю, что именно любовь к Эрику и заставила вас забыть о вашем долге. А долг состоял в том, чтобы найти семью ребёнка, приложив к этому все усилия!

Воцарилось глубокое молчание.

– Возможно! – произнёс наконец маастер Герсебом, потупив голову от этих упрёков. – Но что сделано, того не воротишь. Теперь Эрик уже действительно наш, и я не намерен рассказывать ему об этой старой истории.

– Успокойтесь! Разумеется, я не употреблю во зло ваше доверие, – сказал доктор, вставая. – Уже поздно, и я должен покинуть вас, мои добрые друзья. Желаю вам спокойной ночи и – без всяких угрызений совести, – добавил он многозначительно.

Затем, надев свою меховую шубу, он отклонил предложение рыбака проводить его, сердечно пожал руки хозяевам и направился в сторону фабрики.

Герсебом задержался на несколько секунд у порога, глядя на его удаляющуюся фигуру, освещённую лунным светом.

– Ну и дьявол! – пробормотал он сквозь зубы, решив, наконец, закрыть дверь.

3. РАЗМЫШЛЕНИЯ МААСТЕРА ГЕРСЕБОМА

Когда на следующее утро, после тщательного осмотра фабрики, доктор Швариенкрона заканчивал завтрак вместе со своим управляющим, вошёл человек, в котором юн не без труда признал маастера Герсебома.

Одетый в праздничный костюм, состоящий из отороченного мехом пальто, вышитого жилета и старомодной высокой шляпы, рыбак выглядел совсем не так, как в своей обычной рабочей куртке. И уже окончательно делал его не похожим на самого себя грустный и растерянный вид. Покрасневшие веки свидетельствовали о бессонной ночи.

Так оно и было в действительности. Маастер Герсебом, до сих пор никогда не знавший укоров совести, ни на минуту не сомкнул глаз, ворочаясь с боку на бок на кожаном тюфяке. Под утро он поделился своими грустными думами с матушкой Катриной, которая тоже провела всю ночь без сна.

– Знаешь, Катрина, я все время размышляю о том, что сказал нам доктор, – произнёс он, измученный бессонницей.

– И я тоже об этом не перестаю думать с тех пор, как он ушёл, – ответила честная женщина.

– Мне кажется, тут есть какая-то доля правды, и мы были большими эгоистами, чем сами могли предположить. Как знать, не имеет ли наш мальчик права на какое-нибудь большое состояние и не лишился ли он его из-за нашей беспечности?.. Как знать, не оплакивают ли Эрика в течение двенадцати лет его родные, которые справедливо могут обвинить нас в том, что мы даже и не попытались вернуть им ребёнка?

– То же самое тревожит и меня, – ответила Катрина, вздыхая. – Если его мать жива – бедняжка! – как она должна быть несчастна, считая своего ребёнка утонувшим! Представляю, что было бы со мной, если бы мы лишились таким образом нашего Отто… Мы бы никогда не утешились!

– Я тревожусь не только о его матери. Судя по всему, её давно уже нет в живых, – продолжал Герсебом после некоторого молчания, прерываемого с той и с другой стороны новыми вздохами. – Разве можно допустить, чтобы ребёнок в таком возрасте путешествовал без матери, и кто бы мог привязать его к спасательному кругу и бросить на произвол океана, если бы она была жива?..

– И это верно, но ведь нам ничего не известно. А вдруг ей тоже удалось чудом уцелеть?

– Может быть, у неё похитили, ребёнка? Эта мысль иногда приходила мне в голову, – заметил Герсебом. – Разве можно поручиться, что кто-нибудь не был заинтересован в его исчезновении? Привязать ребёнка к спасательному кругу – это настолько необычный случаи, что допустимы всякие предположения. А раз так, то мы оказались бы соучастниками преступления и невольно способствовали бы его успеху. Даже и подумать об этом страшно!

– Кто решился бы нас обвинить, нас, усыновивших малютку только из добрых побуждений!

– Ну, конечно, ведь мы не причинили ему никакого зла! Мы его вырастили и воспитали как можно лучше. И все же мы поступили безрассудно. Настанет день, когда малыш вправе будет нас за это упрекнуть.

– Этого как раз можно не бояться, я уверена. Довольно и того, что мы сами можем себя кое в чём упрекнуть!

– Прямо удивительно, как одна и та же вещь с разных точек зрения может быть расценена совсем по-разному! Мне бы это никогда и в голову не пришло… Достаточно было нескольких слов доктора, чтобы выворотить нам душу…

Так рассуждали эти славные люди.

Неожиданное появление маастера Герсебома и было результатом их ночной беседы. Рыбак решил посоветоваться с доктором, как исправить допущенную ошибку.

Но доктор не счёл нужным сразу же вернуться к предмету вчерашнего разговора. Он дружелюбно принял Герсебома, заговорил с ним о погоде, о ценах на рыбу, притворившись, будто считает его приход обычным визитом вежливости.

Но это отнюдь не входило в расчёты маастера Герсебома, которому хотелось поскорее перейти к интересующему его вопросу. Он завёл было речь о школе господина Маляриуса, но затем собрался с духом и без дальнейших промедлении приступил прямо к делу.

– Господин доктор, – сказал он, – и я, и моя жена, мы размышляли всю ночь напролёт над тем, что вы нам сказали относительно малыша. Мы никогда не думали, что были неправы, воспитывая его как родного сына… Но вы внушили нам другие мысли, и потому я хотел посоветоваться с вами, как нам поступить теперь, чтобы и дальше не грешить по неведению. Как вы думаете, ещё не поздно начать поиски семьи Эрика?

– Выполнить свой долг никогда не поздно, – ответил доктор, – хотя сейчас эта задача кажется значительно более сложной, чем раньше. Не согласитесь ли вы поручить её мне? Я бы охотно взялся за это дело и приложил бы к нему все силы, но только с одним условием: вы доверите мне и ребёнка, которого я увезу с собой в Стокгольм[14]14
  до 1905 года Швеция и Норвегия составляли одно государство; столица Швеции – Стокгольм – считалась официально и столицей Норвегии


[Закрыть].

Удар дубиной по голове не произвёл бы на маастера Герсебома более ошеломляющего действия. Он побледнел и пришёл в полное замешательство.

– Вам доверить Эрика?.. Отослать его в Стокгольм?.. Но для чего, доктор?.. – спросил он прерывающимся от волнения голосом.

– Сейчас я вам объясню… Мальчик привлёк моё внимание не только своей внешностью, которая резко отличает его от товарищей. Меня особенно поразил его живой ум, его ярко выраженные способности к наукам. Ещё до того, как я узнал о необычном появлении Эрика в Нороэ, я сказал себе, что было бы величайшим преступлением оставлять этого одарённого ребёнка в сельской школе, даже и у такого учителя, как Маляриус. Ведь здесь многого не хватает, что помогло бы развить его редкие способности – здесь нет ни музеев, ни учебных пособий, ни библиотек, ни равных ему по развитию товарищей. Вот что побудило меня заинтересоваться Эриком и разузнать его историю. Ещё не зная её, я загорелся желанием предоставить мальчику возможность получить законченное образование… И теперь вы, конечно, поймёте, почему эта мысль, когда вы сообщили о нем все подробности, ещё больше завладела мною. Разумеется, мои заботы о малыше не могут ограничиться только поисками его родителей… Мне незачем вам напоминать, маастер Герсебом, что ваш приёмный сын, очевидно, происходит из богатой и знатной семьи. Неужели вы хотите, чтобы я вернул в семью, если удастся её найти, ребёнка, воспитанного в деревенских условиях и не получившего надлежащего образования, без которого он будет резко отличаться от своей новой среды? Это было бы по меньшей мере неразумно, а вы достаточно рассудительный человек, чтобы согласиться с моими доводами…

Маастер Герсебом опустил голову. На глаза его невольно навернулись две большие слезы и потекли по загоревшим щекам.

– Но в таком случае, – сказал он, – это заставило бы нас навсегда разлучиться. Ещё не известно, обретёт ли мальчик другую семью, а свой родной дом он потеряет. Вы слишком много требуете от нас, господин доктор, от меня и от моей жены… Ведь ребёнок счастлив, живя у нас. Почему бы его не оставить здесь, хотя бы до тех пор, пока ему не будет обеспечено более блестящее будущее?

– Счастлив, вы говорите? А разве можно поручиться, что так будет и в дальнейшем? И вы уверены, что ему не придётся, когда он вырастет, пожалеть о своём спасении? Интеллигентный и образованный человек – а таким Эрик вполне может стать, – он будет томиться в Нороэ, маастер Герсебом!

– Чёрт возьми, господин доктор, наша жизнь, которую вы так презираете, нас вполне устраивает! Чем же она не подходит для мальчика?

– Я вовсе не презираю её! – запальчиво возразил учёный. – Я люблю и уважаю труд больше, чем кто бы то ни было! Неужели вы могли подумать, маастер Герсебом, что я пренебрегаю той средой, из которой вышел сам? Мой отец и дед были такими же рыбаками, как и вы. И именно потому, что я получил благодаря их предусмотрительности образование, я могу понять, какое это неоценимое благо, и хочу помочь мальчику воспользоваться тем, что должно принадлежать ему по праву. Поверьте мне, я забочусь только о его интересах.

– А кто знает, выиграет ли Эрик от того, что вы сделаете из него барчука, не способного собственными руками заработать себе на жизнь? А если вы не разыщете его семью – это вполне возможно, ведь прошло уже двенадцать лет! – какое будущее мы ему уготовим? Поверьте, господин доктор, морское ремесло вполне достойно хорошего человека и не уступит никакой другой работе! Надёжная палуба под ногами, свежий ветер, развевающий волосы, добрый улов трески в сетях – и норвежский рыбак ничего не боится и ни от кого не зависит!.. Вы говорите, что такая жизнь не принесёт Эрику счастья? Разрешите мне с этим не согласиться! Уж я-то хорошо знаю мальчика. Конечно, он любит книги, но больше всего на свете он любит море! Можно подумать, что он запомнил, как оно качало его колыбельку, и никакие музеи в мире не смогут Эрику его заменить!

– У нас в Стокгольме тоже есть море, – с улыбкой сказал доктор, поневоле растроганный таким упорным сопротивлением, продиктованным любовью.

– Так чего же вы, в конце концов, хотите? – продолжал рыбак, скрестив руки на груди. – Что вы предлагаете, господин доктор?

– Ну вот, мы и подошли к самому главному!.. Вы же сами чувствуете, что необходимо что-то предпринять. Я предлагаю следующее. Эрику двенадцать лет, скоро исполнится тринадцать. Его способности не вызывают сомнения. Не важно, из какой семьи он происходит. Забудем пока о его происхождении. Он заслуживает, чтобы ему была предоставлена возможность углубить и расширить знания. Это нас и должно сейчас больше всего занимать. Я, как вы знаете, человек состоятельный и бездетный. Я берусь предоставить ему все необходимое: найму лучших учителей и буду всячески способствовать его успехам. Назначим двухгодичный срок… За этот промежуток времени я постараюсь сделать все возможное, предприму розыски, дам объявления в газеты, все поставлю на ноги, чтобы найти родителей ребёнка. И если в течение двух лет я не достигну цели, то, значит, она вообще недостижима! Допустим теперь, что его родители найдутся. Им, естественно, и предоставим решить, что делать дальше. В противном случае я возвращу вам Эрика. Ему исполнится пятнадцать лет, он многое увидит и узнает, и тогда наступит час сообщить ему правду о его происхождении. Руководствуясь нашими советами и опытом своих учителей, он сможет сознательно выбрать себе дорогу в жизни. Если он захочет остаться рыбаком, то я не буду этому противиться. Если он захочет учиться дальше, а он наверное будет этого достоин, я помогу ему закончить образование и выбрать профессию, соответствующую его склонностям. Неужели вы не согласитесь с тем, что это разумное решение?

– Больше, чем разумное!.. Вашими устами говорит сама мудрость, господин доктор! – воскликнул маастер Герсебом, окончательно побеждённый столь вескими аргументами. – Вот что значит быть учёным, – продолжал он, качая головой. – Неграмотного человека переубедить нетрудно. Но как все это рассказать моей жене?.. А когда бы вы хотели забрать с собой малыша?

– Завтра! Я ни на один день не могу откладывать возвращение в Стокгольм.

У маастера Герсебома вырвался вздох, похожий на сдавленное рыдание.

– Завтра… так быстро! – сказал он. – Ну что же, чему быть, того не миновать. Пойду поговорю с женой.

– Хорошо. Посоветуйтесь также и с господином Маляриусом. Вы убедитесь, что он разделяет моё мнение.

– О, в этом я не сомневаюсь, – ответил рыбак с печальной улыбкой, он пожал доктору руку и удалился, погруженный в раздумье.

Вечером доктор Швариенкрона снова направился к дому маастера Герсебома. Он застал всю семью в сборе, но здесь уже не чувствовалось вчерашней умиротворённости и покоя. Отец молча сидел поодаль от очага, опустив руки, не привыкшие к праздности. Катрина прижимала к себе Эрика, и глаза её были полны слез. У мальчика, взволнованного неожиданной переменой своей судьбы, горели щеки и взор был затуманен грустью. Ему жаль было расставаться со всем, что он любил; и он не знал, радоваться ли ему или горевать. Маленькая Ванда уткнула голову в колени отца. Видны были только её длинные золотистые косы, тяжело падавшие на хрупкие худенькие плечи. Отто, не менее других взволнованный предстоящей разлукой с Эриком, не отходил ни на шаг от своего приёмного брата.

– Какие вы все грустные и расстроенные! – воскликнул доктор, остановившись на пороге. – На ваших лицах написано такое горе, словно Эрику предстоит невероятно опасная и далёкая экспедиция. Не стоит печалиться, друзья! Стокгольм ведь не на другом полушарии, и мальчик уезжает от вас не навсегда! Он будет вам часто писать, в этом я не сомневаюсь. Ведь многие мальчики покидают родной дом, отправляясь в колледж. Эрик вернётся к вам через два года повзрослевшим и образованным. Он изменится во всех отношениях только к лучшему. Право же, не стоит горевать. Поймите, что это неразумно!

Матушка Катрина встала. Во всем её облике чувствовалось врождённое достоинство, свойственное крестьянкам северных стран.

– Господин доктор, бог свидетель, как я благодарна вам за всё, что вы делаете для нашего Эрика, – сказала она, – но не стоит нас укорять за то, что мы огорчены его отъездом. Герсебом объяснил мне, что разлука необходима. Я вынуждена подчиниться, но не требуйте, чтобы мы отнеслись к ней легко и без сожаления.

– Мама, я не поеду, если это вас так огорчает! – воскликнул Эрик.

– Нет, нет, дитя моё, – возразила добрая женщина, обнимая его. – Образование пойдёт тебе на пользу, и мы не вправе лишать тебя его! Поблагодари же, мой сын, господина доктора, который хочет тебя сделать учёным, и постарайся доказать своим прилежанием, как ты ценишь его заботы.

– Да что вы, что вы! – сказал доктор, очки которого как-то странно помутнели. – Уж не хотите ли вы, чтобы и я расчувствовался? Поговорим-ка лучше о наших делах. Вы же знаете, что мы должны выехать рано утром. Успеете ли вы все приготовить? Говоря «все», я имею в виду только самое необходимое. Мы доедем на санях до Бергена, а там пересядем в поезд. Эрику нужно дать с собой немного белья. Остальную одежду он получит в Стокгольме…

– Вещи будут собраны, – ответила просто матушка Герсебом. – Ванда, а ведь доктор все ещё стоит, – добавила она с чисто норвежской учтивостью.

Девочка поспешила подвинуть доктору большое кресло из полированного дуба.

– Не беспокойтесь, я уже ухожу, – заявил доктор. – Маляриус ждёт меня к ужину. Ну как, фликка[15]15
  обращение к девочке (прим.авт.)


[Закрыть], – сказал он, положив руку на белокурую головку девочки, – ты на меня не очень сердишься за то, что я увожу твоего братца?

– Нет, господин доктор, – серьёзно ответила Ванда, – Эрику там будет лучше. Ему нечего делать у нас в деревне.

– А ты будешь скучать без него, детка?

– Особенно будет скучно без него на берегу, – задумчиво сказала девочка. – И чайки будут скучать, и море, и дом опустеет… Но зато Эрик будет рад. Он получит много книг и станет учёным.

– А его славная маленькая сестричка будет радоваться вместе с ним, – не так ли, детка? – произнёс доктор, целуя девочку в лоб. – И она будет гордиться им, когда он приедет обратно?.. Ну, значит, все улажено! А теперь мне надо спешить! До свиданья!

– Господин доктор, – робко обратилась к нему Ванда, – я хотела бы вас кое о чём попросить.

– Пожалуйста, фликка!

– Вы сказали, что поедете на санях. Я хотела бы с разрешения родителей отвезти вас до первой почтовой станций.

– Как жаль! Ведь я уже обещал то же самое Регнильде, дочери моего управляющего.

– Она мне сама об этом сказала. Регнильда согласна уступить мне своё место, если вы позволите.

– В таком случае тебе остаётся только получить разрешение у папы и мамы.

– Они согласны.

– Ну, значит, и я не возражаю, – ответил доктор, уходя.

На следующее утро, когда большие сани остановились перед домом Герсебома, Ванда, как было решено накануне, сидела на козлах с поводьями в руках. Ей предстояло доехать до соседней деревни, а там доктор должен был переменить лошадь и найти другую девочку-возницу, и так – до самого Бергена. Любой иностранец удивился бы, конечно, столь необычному кучеру. Но уж таков обычай в Швеции и Норвегии. Мужчины, считая исполнение подобных обязанностей бесполезной тратой времени, нередко доверяют править тяжёлыми упряжками десяти-двенадцатилетним детям, которые приучены к этому с малолетства.

Доктор уже возлежал в глубине саней, закутанный в меховую шубу. Эрик сел рядом с Вандой, нежно простившись с отцом и братом, грустное молчание которых красноречивее всяких слов говорило о том, как они огорчены разлукой с ним. Что же касается менее сдержанной Катрины, то она твердила мальчику сквозь слезы:

– Прощай, сынок, и никогда не забывай, чему мы тебя учили. Будь честным и мужественным! Никогда не лги! Работай как можно лучше! Всегда помогай тем, кто слабее тебя! А если тебе не удастся найти счастье, которое ты заслуживаешь, возвращайся к нам, и ты его найдёшь здесь!..

Ванда натянула поводья, лошадь побежала рысью, колокольчики зазвенели. Погода была холодная, и сани хорошо скользили по оледеневшей дороге, гладкой, как стекло. Бледное солнце, стоявшее низко над горизонтом, покрывало нежной позолотой усыпанную снегом землю. Прошло несколько минут, и Нороэ скрылся вдали.