Текст книги "Любовь, только любовь"

Праздник Пречистой Крови

Во всем Брюгге не было гостиницы более процветающей и более известной, нежели гостиница «Коронованная Дева Мария». Число постояльцев никогда не убывало, здесь останавливались суконщики, торговцы шерстью и разными прочими товарами, съезжавшиеся со всех концов земли и облюбовавшие эту гостиницу, поскольку она находилась всего в двух шагах от набережной Четок и Большой площади. Все в ней дышало довольством: и зубчатый резной шипец крыши, и окна с частым свинцовым переплетом – там в донышках бутылок так весело играло яркое солнце, лучи которого зажигали ослепительным блеском медные кастрюли на полке над очагом, яркими бликами скользили по оловянной и фарфоровой посуде; довольством дышала и просторная кухня, наполненная восхитительными ароматами, и служанки в опрятных платьях и крылатых чепцах, туда-сюда сновавшие по кухне. Но лучшей вывеской и рекламой гостиницы служил ее хозяин – мэтр Гаспар Корнели, упитанный здоровяк, всегда в отличном расположении духа.

Катрин не раз останавливалась в ней и поэтому уже не замечала окружавшего ее великолепия, гораздо больше занимало ее не прекращавшееся с раннего утра оживление на улицах Брюгге. Весь город разоделся в пух и прах. Желая рассмотреть получше нарядных прохожих, Катрин чуть ли не вываливалась из окна, полуодетая, растрепанная, с гребнем в руке, глухая к доносившимся из-за стены упрекам и ворчанию дядюшки Матье.

Закончив свои дела, суконщик намеревался с восходом солнца отправиться в Дижон, и Катрин стоило большого труда уломать его и перенести отъезд на вечер: девушке так хотелось посмотреть на знаменитую процессию в честь праздника Пречистой Крови, самого большого праздника в Брюгге.

В конце концов ей удалось уговорить дядюшку. Хотя он без конца твердил, что ходить по праздникам – только деньгами сорить, что его дела в Бургундии не терпят отлагательств, что наконец… Но мало-помалу он уступил Катрин. По правде сказать, он решительно ни в чем не мог отказать своей очаровательной племяннице. С истинным благородством побежденного рыцаря он преподнес прелестному победителю изящный чепчик из белого кружева с золотыми булавками, чтобы приколоть его.

Устав беседовать со стенами своей комнаты и распекать из окна слуг, грузивших во дворе купленный товар на мулов, Матье Готерен вошел в спальню племянницы. И буквально задохнулся от гнева, застав ее в нижней юбке.

– Как! Ты еще не одета?! Через несколько минут процессия выйдет из часовни, а ты еще не причесалась!

Катрин обернулась и, увидев, что дядя стоит посреди комнаты, широко расставив ноги, сложив руки на животе, в шапке набекрень, весь красный от возмущения, бросилась ему на шею и расцеловала. Мэтр Матье всегда пасовал перед такой атакой, хотя скорее дал бы отсечь себе руку, чем признался бы в этом.

– Сейчас, сейчас, дядюшка! Нынче такое чудесное утро, что я…

– Ба! Можно подумать, ты никогда не видела процессий!

– Этой не видела. И уж точно не думала, что из окна можно увидеть столько роскошных нарядов. Все женщины разодеты в бархат, атлас и тафту, да что там! Я видела даже парчовые платья! Те, что вчера торговали рыбой под Ватер-Холлом, сегодня в драгоценностях и кружевах!

Не прекращая болтать, Катрин одевалась. Одно мгновение, и на ней длинное платье из светло-голубого толстого шелка – цендала, слегка подобранное спереди, позволяющее видеть нижнюю юбку с тонкой серебряной нитью, белизной не уступающую вставке, прикрывавшей глубокий узкий вырез корсажа. Волосы заплетены и подобраны, сверху красуется легкое облачко – чепчик, кружева завязок подчеркивают нежный овал лица. Катрин ласково улыбается дяде:

– Ну, как я вам нравлюсь?

Вопросы излишни, восхищенный взгляд Матье отразил красоту Катрин лучше всякого зеркала. Предсказание черной Сары сбылось. В двадцать один год девушка была самым чудным созданием природы, которое только можно вообразить. Огромные мерцающие глаза освещали ее золотистое, с нежным румянцем и с легким пушком лицо, напоминавшее лепесток чайной розы. Всех восхищали и длинные золотые волосы Катрин. Невысокая, но идеально сложенная, она обладала такой приятной округлостью форм, движения ее были столь грациозны и естественны, что самый взыскательный взгляд не нашел бы изъяна в ее внешности. И то, что Катрин, с семнадцати лет заставлявшая учащенно биться сердце любого мужчины, так решительно всем отказывала, приводило в отчаяние и Матье Готерена, и сестру его Жакетту, и всех прочих членов семьи. Но, казалось, власть над мужчинами только забавляет ее и более того – тяготит.

– Ты олицетворение Юности и Весны, – с искренним восторгом отозвался Матье, – жаль только, не сыщется хозяина всему этому добру, какого-нибудь хорошего парня…

– Зачем мне это? В замужестве женщины блекнут, дурнеют…

Матье только руками всплеснул:

– Что ты мелешь, дурочка…

– Дядюшка, – с милой улыбкой оборвала его Катрин, – боюсь, мы опоздали.

Они вышли из комнаты, мимо одна служанка пробежала с грудой тарелок, другая – с битой птицей, да так быстро, что крылья их чепцов мелькали в воздухе, как мотыльки. Матье отдал последние распоряжения своим слугам, наказав им неотлучно быть при поклаже и чтобы ни-ни в какой-нибудь там кабачок – семь шкур спущу! Вот Матье кивнул почтительно склонившемуся перед ним мэтру Корнели, и наконец дядюшка с племянницей очутились на улице.

Толпа на главной площади постепенно росла. Чем ближе к городскому рынку, тем труднее становилось идти Матье и его племяннице. Не обращая ни малейшего внимания на восхищение окружающих, Катрин вертела во все стороны своей хорошенькой головкой, стараясь не пропустить ничего интересного.

Фасады богатых домов, задрапированные тканями, походили на цветные миниатюры в молитвеннике. Шелка всех тонов, драгоценная золотая и серебряная парча, дотоле хранившиеся в сундуках, а теперь извлеченные на свет божий, переливались на солнце. Цветочные гирлянды тянулись от дома к дому, и весь путь, который предстояло пройти процессии, устилал плотный ковер из зеленой травы, красных роз и белых фиалок, которые лежали прямо на булыжной мостовой.

Из домов вынесли открытые полки, и на парчу, на красный или белый бархат выложили фамильные драгоценности. Чаши, кубки, серебряные чеканные блюда, блюда, выложенные самоцветами, лаская взор проходящих, демонстрировали богатство и знатность рода, ими владевшего. Грозные слуги охраняли их блеск.

Как ни старалась Катрин, ей никак не удавалось разглядеть старинную, в романском стиле часовню, в которой сберегалась почитаемая реликвия: ей мешал лес колышущихся знамен и пестрых вымпелов с дворянскими значками, расшитых шелком, расцветших, будто фантастические цветы, на концах копий фламандских сеньоров.

Из распахнутых дверей храма лились потоки музыки, грохотал орган, с полдюжины луженых фламандских глоток распевали псалмы. Что ж, приходилось довольствоваться этим пением.

Пока дядя с племянницей, пренебрегая теснотой и толчками, мужественно прокладывали себе дорогу, поблизости от них образовалась брешь: лучники растащили двух кумушек, сцепившихся из-за какого-то чепца, который будто бы одна дала поносить другой да так и не получила обратно. Этой брешью и воспользовался мэтр Матье, чтобы пробиться к ограде рынка и занять самую выгодную позицию, взобравшись на высокую, но достаточно объемистую тумбу. Возвысившись таким образом над толпой, он окинул взглядом площадь перед часовней и с удовлетворением понял, что процессия отсюда им будет отлично видна.

На той же тумбе, правда, уже стоял здоровенный детина, его физиономия со срезанным подбородком глядела на Матье не слишком приветливо, но, заметив прелестную девушку, детина сложил губы в слабое подобие улыбки и потеснился, давая им место.

Его платье из шафранного бархата, отделанное сероватой каймой и слегка расшитое серебром, можно было бы счесть изящным, если бы не отвратительный запах, исходивший от него и заставивший Катрин как можно дальше отодвинуться от соседа. Мэтр Матье, нечувствительный к таким мелочам, тут же завязал оживленную беседу с новым знакомцем. Выяснилось, что детина – скорняк из Гента и поставляет на немецкий рынок болгарские и русские меха. Речь его не отличалась приятностью выражений, а непрестанно направленный на Катрин упорный взгляд тем более был неприятен девушке, и она старалась держаться от соседа подальше. Впрочем, она тут же занялась разглядыванием пестрой толпы, запрудившей площадь. В крупном торговом городе всегда толчется множество самого разного люда, съехавшегося сюда по делам. Отделанные бесценными мехами, но вечно засаленные русские кафтаны соседствовали с платьями византийского шитья. Строгие, изысканные костюмы англичан – с одеждами из парчи и травчатого бархата венецианских и флорентийских купцов, выставляемая напоказ безвкусная пышность которых привлекала в основном взгляды воров, слетающихся на эти раззолоченные приманки как мухи на мед. То здесь, то там в толпе проплывала огромная, как тыква, чалма из желтого атласа. Любопытные взгляды провожали идущего турка.

В глубине площади бродячие артисты натянули канат, и худенький мальчик в ярко-красном трико невозмутимо прохаживался над головами, балансируя тонким шестом. «Вот откуда, должно быть, все видно!» – подумала Катрин, но ее размышления тут же прервал звонкий звук трубы, возвещавшей начало процессии. И сейчас же зазвонили все колокола Брюгге. Бой колоколов на ратуше был столь оглушителен, что смеющаяся, раскрасневшаяся девушка зажала уши, боясь оглохнуть.

– Теперь английской шерсти по дешевке не купишь, – сокрушенно качал головой Матье Готерен, – понаедут флорентийцы, скупят все втридорога, а потом сюда же и привозят свое сукно продавать, да по таким ценам… Конечно, материалы у них красивые, цвета яркие, но все-таки разве так можно? Ведь им и краски свои закрепить ничего не стоит: квасцы с толфских рудников – вот они, под рукой…

– Эка, – перекрыл его речь громкий голос собеседника, – да у нас, скорняков, забот не меньше. Вишь ты, в Новгороде нынче всем только дукаты венецианские подавай. Будто наше фламандское золото хуже!

– Тише вы, – шикнула на них Катрин. – Процессия подходит.

Мужчины замолкли. Приезжий из Гента, пользуясь тем, что девушка увлечена зрелищем, подобрался к ней поближе. Крахмальный бант чепца чуть не выколол ему глаз, но он вовремя увернулся и теперь, изогнув шею, смотрел на показавшуюся вдали процессию.

Процессия и впрямь была великолепна. Помощники бургомистра, представители всех гильдий, шли впереди, неся каждый свое знамя. В честь праздника их головы украшали венки из роз, фиалок или майорана. Подобный головной убор производил довольно странное впечатление в сочетании с полными, толстощекими лицами.

Опускаясь на колени прямо на мостовой, горожане кланялись приближающейся святыне, появление которой предваряло шествие монахов и юных девушек в белых одеждах.

На мгновение ослепшей Катрин показалось, что за ними следует само солнце, сошедшее с небес. Четыре диакона несли сверкающий золотом балдахин над головой епископа. Бриллианты и золотая вышивка украшали мантию и сияющую митру прелата. Он ехал на белом ослике и руками в пурпурных перчатках держал мерцающий реликварий, увенчанный двумя коленопреклоненными ангелами. Золотые крылья ангелов украшали сапфиры и жемчуг. Сквозь стеклянное окошко этой часовни в миниатюре виднелась крошечная ампула, отливающая красно-коричневым. Несколько капель Пречистой Крови Христовой собрал на Голгофе Иосиф из Аримафеи. В 1149 году Тьерри, граф Эльзасский и Фландрский, получил реликвию из рук самого патриарха Иерусалима и, вернувшись из Святой земли, передал ее часовне Святого Василия.

По толпе пронесся шепот: «Герцогиня! Герцогиня!» И, едва поднявшись с колен, Катрин снова почтительно присела, на этот раз в глубоком реверансе. Действительно, следом за балдахином показались юные дамы в роскошных платьях из бледно-голубой парчи, отделанных жемчугами, в остроконечных шапочках-генинах, окутанных легкой голубоватой вуалью. Посреди них шла тоненькая изящная блондинка с лицом печальным и нежным. За нею тянулся длинный шлейф, отороченный горностаем, его узор не отличался от узора платья: золотые цветы на голубом фоне. Украшенный сапфирами генин вздымался подобно стреле из черного золота. Руки и тонкую шею покрывали драгоценности, а от огромных камней золотой пряжки пояса веяло даже какой-то свирепой древностью.

Катрин впервые видела герцогиню Бургундскую, ведь герцогиня никогда не приезжала в Дижон. Круглый год она, по воле невзлюбившего ее мужа, жила со своими приближенными в величественном и мрачном замке фландрских графов в Генте.

Дочь несчастного короля Карла VI Безумного, Мишель Французская приходилась к тому же сестрой дофину Карлу, которого людская молва обвиняла в гибели герцога Иоанна Бесстрашного, убитого три года назад на мосту Монтеро. Филипп Бургундский нежно любил своего отца и со дня его смерти возненавидел свою молодую жену, оказавшуюся теперь сестрой его врага, к которой, впрочем, и раньше не питал особой страсти.

С этого времени Мишель посвятила себя Богу и помощи ближним. Жители Гента боготворили ее и мало уважали своего законного владыку за то, что он мог так обойтись с женщиной столь доброй и кроткой. Его суровость по отношению к ней все считали чрезмерной и незаслуженной.

Прислушавшись к тому, что говорилось вокруг, и всмотревшись в нежное лицо герцогини, Катрин решила про себя, что герцог – негодяй. А за ее спиной гентский скорняк шептал на ухо мэтру Матье:

– У нашей бедной герцогини не жизнь, а сплошная мука. Слышь-ка, в прошлом году герцог закатил пир, потому что сын у него родился незаконный. У нашей-то бедняжки ребенка нет, она и плакала все дни напролет, а ему и горя мало, провозгласил младенца Великим бастардом Бургундии, будто может сделать его наследником!

Благородное сердце Катрин сжалось от столь вопиющей несправедливости. Она готова была лететь на помощь герцогине, которую так унижает муж.

В это время на коне в сопровождении рыцарей в боевых доспехах показался сам герцог Филипп. В кольчуге из стальных колец, доходящей ему до колен, в высоком шлеме с наметом, обрамляющим овал бледного лица, он держал правой рукой в железной перчатке копье, на конце которого развевалось знамя Фландрии, а в левой – продолговатый щит. Сбоку у пояса свисал длинный широкий меч. Его спутники были одеты точно так же, и гордый вид этих черных фигур, казавшихся ожившими железными статуями, повергал окружающих в трепет. Взгляд Филиппа скользил поверх голов, ни на ком не задерживаясь. Вновь склонившаяся в поклоне Катрин подумала, что этот надменный, замкнувшийся в неприступном высокомерии человек ей вовсе не нравится.

Вдруг Катрин почувствовала, как чьи-то дрожащие руки обхватили ее за талию. Она попыталась высвободиться, думая, что кто-то падает и всеми силами старается удержаться, но руки, шаря по ее телу, поползли вверх, добрались до грудей и плотно их сжали. Катрин взвилась от ярости. Крутанувшись в тесноте, да так резко, что чепец слетел у нее с головы, она прямо перед собой увидела несколько растерянное лицо скорняка из Гента.

– Ах ты, свинья похотливая! – взвизгнула Катрин и, не в силах справиться с клокотавшим в ней гневом, вся красная от возмущения, несколько раз ударила бесстыдника по щекам наотмашь. Меховщик отпрянул, схватившись рукой за щеку. Но Катрин было не остановить. Не обращая ни малейшего внимания на то, что ее кружевной чепчик затаптывают в грязь, а вся сверкающая груда волос рассыпалась по плечам, она рвалась вдогонку за противником из рук пытавшегося удержать ее дядюшки.

– Да что вы все, с ума посходили? – вопил толстяк.

– Посходили с ума! Ах вот как! Так спросите у этой поганой рожи, у этого продавца тухлых шкур, что он сейчас сделал! Посмотрим, решится ли он ответить!

Скорняк тем временем пробирался вдоль ограды, явно желая улизнуть, но толпа его не выпускала. Развеселившиеся зрители сейчас же разделились: одни приняли сторону скорняка, другие – сторону девушки.

– Ну и ну, – тянул здоровый бакалейщик, – что за дела такие, уж и девушку нельзя в толпе прижать…

Молодая женщина со свежим лицом и властным взглядом обернулась к нему.

– Хотела бы я посмотреть на того, кто меня прижмет, – сказала она. – Да я бы ему глаза выцарапала! Молодец девчонка, так его, так!

Вырвавшаяся от дядюшки, Катрин и впрямь хотела выцарапать скорняку глаза. Завязавшаяся потасовка привлекла внимание всех вокруг, но никто из дерущихся не заметил, что даже процессия остановилась. Леденящий душу голос внезапно перекрыл гвалт:

– Стража! Взять этих людей, нарушающих ход процессии!

Голос самого герцога! Он остановился прямо напротив рынка в своих тяжелых черных доспехах и спокойно ждал выполнения приказа. Сразу четыре лучника отделились от его свиты и кинулись в толпу. Двое из них схватили Катрин и потащили к герцогу, не обращая никакого внимания на жалобы обезумевшего от ужаса Матье.

Ярость Катрин удвоилась. Изо всех сил брыкалась она и отбивалась от лучников. Но ее все-таки подтащили и поставили перед Филиппом: растрепавшиеся волосы падали золотым плащом, разорванное платье открывало взгляду нежное округлое плечо. Сверкающие, грозные взгляды скрестились, как скрещиваются клинки. Долго длился поединок между огромным горделивым всадником и маленькой девушкой, вскинувшей голову, как задиристый боевой петушок, и не собиравшейся опускать глаза. Кругом воцарилось тягостное молчание, прерывавшееся только горестными воплями Матье.

– В чем дело? – сухо осведомился герцог. Ему ответил один из лучников, схвативших скорняка, который стоял теперь ни жив ни мертв.

– Ваша светлость, этот человек, воспользовавшись теснотой, хотел немного пошутить с девушкой, она не поняла шутки и вцепилась ему в глаза.

Сумрачный взгляд Филиппа на мгновение остановился на физиономии перепуганного скорняка, затем с холодным презрением перешел на девушку, чьи сжатые губы не проронили ни звука. Уверенная в своей правоте, Катрин была слишком горда, чтобы оправдываться здесь перед всеми, а тем более – молить о пощаде. Она просто ждала приговора. Бесстрастным голосом Филипп произнес:

– Остановить процессию – проступок не маленький. Уведите их, я займусь ими позже.

И, наклонившись к начальнику своей охраны Жаку де Руссе, что-то тихо сказал ему, потом повернул коня и вновь стал графом Тьерри. Песнопения возобновились, священники замахали кадилами с душистым ладаном, и процессия двинулась дальше.

Капитан де Руссе, едва дождавшись конца шествия живых картин из Нового и Ветхого Завета, повел обоих пленников согласно приказу через площадь к замку. Все это время Матье Готерен стоял и рвал на себе волосы, представляя последствия разразившейся катастрофы. Без сомнения, дерзкую бросят сперва в темницу, затем будут судить и наконец сожгут как кощунницу-ведьму. Его собственный дом разрушат, выгонят всю семью, и они пойдут по миру. «Всеми гонимый бродяга-побирушка, буду я, неприкаянный, ждать, когда же Господь сжалится надо мной и возьмет к себе. Ах, бедный, несчастный я человек!» Тщетно утешала его женщина, вступившаяся за Катрин.

В противоположность Матье его племянница, несколько поостыв, сохраняла поразительное спокойствие. Несмотря на связанные за спиной руки, она держалась очень прямо и отвечала на попытки с ней заигрывать с таким высокомерным презрением, как будто не было ни растрепанных волос, ни разодранного платья. Она прекрасно сознавала, что все взгляды направлены на нее. И то, что капитан, встречаясь с ней взглядом, всякий раз отворачивался и краснел, втайне было ей приятно. Де Руссе был еще совсем юн, он не мог скрыть волнения, охватившего его при виде пленницы.

Когда скрылась из глаз последняя картина, представляющая собой пророка Даниила во рву со львами, пленников заставили ускорить шаг, так что площадь они пересекли почти бегом. Матье едва поспевал за ними и все пытался заговорить с племянницей, но стража прогоняла его. Бедняга, с кривящимися от обиды губами, в свесившейся набок шапке, всего более походил на испуганного младенца. При входе во дворец стража, скрестив копья, преградила ему дорогу: следовать дальше за своей племянницей он не мог. С тяжелым сердцем пересек Матье улицу и, усевшись прямо на мостовую, разразился рыданиями, не надеясь больше увидеть Катрин иначе, как на пути к эшафоту.

К своему глубокому изумлению, Катрин обнаружила, что если Руссе направляется вместе с ней к главной лестнице замка, то скорняка уводят куда-то дальше налево по двору.

– Разве вы не в тюрьму меня ведете? – недоуменно спросила девушка.

Капитан не ответил. С хмурым лицом, глазами, уставленными в одну точку, шел он словно заведенный автомат. Катрин и не догадывалась, что капитан просто не решается взглянуть в ее чудесные, необыкновенные глаза. Первый раз в жизни Жак де Руссе с ненавистью исполнял полученный приказ.

Поднявшись по лестнице, они вошли в галерею. Галерея привела их в огромный, роскошно обставленный зал, за которым был другой, поменьше, увешанный гобеленами с изображениями охотничьих сцен. Капитан дотронулся до одного из гобеленов, и, как по волшебству, перед Катрин распахнулась невидимая дотоле дверца.

– Входите, – кратко скомандовал де Руссе.

Ошеломленная Катрин только теперь заметила, что ее сопровождает один капитан, а все солдаты словно бы растворились в воздухе. На пороге де Руссе ударом кинжала разрубил ее путы и втолкнул ее в комнату. Дверь за Катрин затворилась, и, когда она обернулась, чтобы удостовериться, здесь ли ее страж, она не поверила своим глазам: двери не было, она слилась с рисунком обивки.

Покорившись своей судьбе, девушка осмотрелась. Комната отличалась редким великолепием. Вызолоченные стены служили прекрасным фоном громадной, застеленной черным бархатом кровати, над изголовьем которой сумрачный полог поддерживали золотые грифоны с глазами из изумрудов. На столике черного дерева перед огромным камином были разложены драгоценности, но все они тускнели пред огромным кубком тонкого стекла, оправленным в золото с жемчугом. Между двух узких стрельчатых окон на эбеновом сундуке стоял инкрустированный золотом вазон, полный кроваво-красных роз. Робко ступила Катрин на ковер, тканный из черных и бордовых нитей. Девушка, само собой, не знала, что ковер этот из далекого Самарканда привезла генуэзская карака, к тому времени еще стоявшая на якоре в гавани Дамма. Внезапно очутившись перед зеркалом, Катрин увидела отвратительную картину. Таинственное мерцание глаз, ослепительное золото волос, рядом с которым позолота стен казалась блеклой, но платье – о ужас! – платье разодрано в клочья! Она краснела при одной только мысли о том, что была в таком виде на людях. Поискав глазами хоть какой-то кусок материи, чтобы прикрыть шею и плечи, и ничего не найдя, девушка плотно скрестила руки, пытаясь спрятать до половины обнажившуюся грудь.

Вдруг она почувствовала, что устала и голодна. Здоровую, полную сил молодость никакие, даже самые страшные бедствия не могут лишить аппетита. Но найдется ли что-нибудь перекусить в прекрасной комнате, где и дверей-то не сыщешь! У камина друг против друга стояли два эбеновых стула с высокими жесткими спинками. С тяжким вздохом Катрин направилась к одному из них. На его сиденье лежала большая подушка из черного бархата с золотыми кистями, набитая тончайшим пухом. Приладив ее поудобнее, Катрин взобралась на стул и, свернувшись калачиком, немедленно задремала. Будущее мало занимало ее. «Едва ли тебя привели в такую чудесную комнату, чтобы потом отдать палачу», – сказала она себе. Огорчало ее только то, что дядя Матье ничего не знает о ее судьбе и, наверное, страшно волнуется.

Проснулась она спустя некоторое время, инстинктивно почувствовав на себе чей-то взгляд. Действительно, прямо перед ней стоял, слегка расставив ноги, тонкий молодой человек и любовался ею, спящей.

Вскрикнув от страха и изумления, Катрин немедленно вскочила на ноги, взглянув с опаской на незнакомца. Каково же было ее удивление, когда она узнала в нем самого герцога Филиппа Бургундского! Он сменил старинные доспехи на короткую тунику черного бархата и черные, плотно облегающие худые мускулистые ноги штаны. Светлая, коротко остриженная голова была непокрыта. Мрачный костюм только подчеркнул его молодость, ему ведь было лет двадцать шесть, не больше! Герцог улыбнулся еще шире неуклюжему реверансу Катрин, бормотавшей: «О ваша светлость, как мне стыдно!»

– Ты так хорошо спала, что я не решился тебя будить. И нечего тут стыдиться, зрелище было очаровательным.

Румянец залил щеки девушки. Подумать только! Светлые глаза герцога рассматривали ее, а все платье на ней изодрано. Она поспешно закрылась руками. При виде столь внезапно возникшей стыдливости герцог отошел на несколько шагов, слегка пожав плечами.

– Ну что ж, поговорим, прелестная возмутительница спокойствия! Для начала скажи мне: кто ты?

– Ваша пленница, ваша светлость!

– Ну а кроме того?

– Никто… ведь вы говорите мне «ты». Конечно, я не из благородных. Но и не раба. И то, что я взята под стражу, не делает меня таковой.

Филиппа ответ позабавил и заинтриговал. Яркая красота девушки бросалась в глаза, но теперь, узнав ее поближе, он открыл в ней чувство собственного достоинства, которого явно не ожидал встретить. Пока он не хотел с ним считаться, и, когда он снова обратился к Катрин, в его улыбке сквозила явная насмешка.

– В таком случае извините меня, мадемуазель. Не соблаговолите ли вы открыть мне ваше имя? Я думал, что знаю всех красивых девушек города, но вас никогда еще не встречал.

– Не стоит мне говорить «мадемуазель», ваша светлость. Я же сказала, что я не из благородных. И к тому же не из этого города. Я приехала сюда с дядей, он суконщик…

– Так откуда вы?

– Я родилась в Париже, но с тех пор, как ваши дружки-кабошьены повесили моего отца, который был золотых дел мастером…

Улыбка сбежала с лица герцога, он помрачнел. Присев на край сундука, он стал срывать головки роз, безжалостно сминая их лепестки в руке.

– Так вы из арманьяков! Да, именно такие не почитают святынь! Красотка, люди вашего разбора должны знать, что здесь их на каждом шагу подстерегает опасность. Какая наглость быть одним из убийц моего дорогого батюшки и явиться сюда!

– Я не из арманьяков! – крикнула Катрин, покраснев от гнева. Глумливый и угрожающий тон герцога привел ее в бешенство. Теперь она его ненавидела. Срывающимся от возмущения голосом она продолжала: – Я не сочувствую ни одной из партий, но ваши дружки повесили моего отца из-за того, что я вздумала спасать слугу вашей сестры. Она умоляла вас и вашего дорогого батюшку спасти несчастного юношу. Вы, наверное, забыли, как она валялась у вас в ногах, прося даровать жизнь Мишелю де Монсальви?

– Немедленно замолчите! Как вы смеете пробуждать в моей памяти этот страшный день! Я не мог вступиться за Мишеля, не погубив самого себя.

– Не мог, – передернула плечами Катрин, – а вот я, тогда еще маленькая девочка, попыталась его спасти. И за это повесили моего отца, а мать и меня изгнали из города. Мы вынуждены были бежать в Дижон, к моему дяде. Там я и живу.

Наступила мертвая тишина. Сердце Катрин, вновь вспомнившей те жестокие дни, учащенно забилось. Сумрачный вид Филиппа не предвещал ничего хорошего. Сейчас он прикажет бросить дерзкую в каменный мешок, расправится с мэтром Матье и всеми его домочадцами. Но даже если бы в этой роскошной комнате вдруг появился палач в кроваво-красном плаще, Катрин и тогда бы повторила слово в слово все, что без обиняков высказала властителю Бургундии. Будто отплатила за страшное прошлое.

Набрав побольше воздуха в легкие, она откинула с лица непослушную прядь и спросила:

– Что вы собираетесь со мной сделать, ваша светлость? Дядюшка в отчаянии, потому что не знает, что со мной. Надо бы его предупредить, даже если меня ожидает самое страшное…

Филипп гневно передернул плечами и выбросил за окно смятые лепестки розы. Небрежной позы как не бывало. Он встал и направился к девушке.

– Что с вами сделать? Ваше поведение на празднике, безусловно, заслуживает наказания, но вы так сердитесь на меня, что я боюсь разгневать вас еще больше. К тому же… да полноте, будем друзьями. В конце концов, если негодяй оскорбит женщину, неужели она должна терпеть оскорбление?..

– Выходит, бедняга поплатится и за себя, и за меня? Нет, ваша светлость, простите ему, как простила я. Его проступок не заслуживает столь сурового наказания.

Желая скрыть, как смущает ее пристальный взгляд Филиппа, Катрин повернулась к зеркалу, и все поплыло у нее перед глазами. В золоченой раме она увидела прямо над своей головой лицо герцога, две горячих руки сжали ей плечи, и по телу ее пробежала мучительная дрожь. Зеркало отразило их побледневшие лица. Глаза молодого Филиппа горели непонятным огнем. Руки, скользящие по атласной коже, трепетали.

Он наклонился, его горячее дыхание обожгло ей шею. Но его потемневший взгляд по-прежнему искал ее глаз.

– Хам тысячу раз заслужил смерти! Он позволил себе то, что даже я не могу себе позволить… как бы мне ни хотелось… Вы слишком красивы… Боюсь, отныне мне не ждать покоя… Когда вы предполагали покинуть город?

– Как только кончится праздник! У нас и вещи уложены.

– Уезжайте! Немедленно уезжайте, как собирались! И чтобы завтра вы были как можно дальше от Брюгге. У меня есть дела в Дижоне, так что мы скоро свидимся.

Прикосновения герцога волновали Катрин и поэтому вызывали неловкость, были неприятны. Ей стало трудно дышать. Голос Филиппа звучал и горячо, и твердо, был и властным, и нежным одновременно. Катрин не хотела поддаваться его чарам.

– Мы увидимся с вами в Дижоне? Ваша светлость! Что за встречи у властительного герцога Бургундии с племянницей суконщика? Что он может сделать, как не лишить ее чести?

Дерзкий вопрос Катрин подстегнул страсть герцога. Он зарылся лицом в шелковистый плащ волос, руки его трепетно перебирали живое золото.

– Ты прекрасно знаешь, – голос его прервался, – что я в твоей власти, и играешь мной слишком жестоко. Любовь принца крови не наносит бесчестия. И ты понимаешь, что я сделаю все, чтобы завладеть тобой. Если ты не умеешь читать желания в глазах мужчин, ты не дочь Евы…

– Ваша светлость!

Катрин попыталась высвободиться, но он держал ее крепко. Отдаваясь во власть необузданного, испепеляющего желания, он приник губами к ее нежной коже. Катрин застонала.

– Сжальтесь, ваша светлость! – взмолилась она. – Не вынуждайте меня бороться еще и с вами. Хватит драк на сегодня!

Он резко оттолкнул ее и сам отступил в сторону, с пылающими щеками, помутившимся взглядом, дрожащими руками. И вдруг звонко расхохотался.