Текст книги "Тибо, или Потерянный Крест"

Глава 3
дамы из наблуса

На следующий день, проводив молодых супругов, которые отправились в свои аскалонские владения, где намеревались провести медовый месяц, король, воспользовавшись тем, что все его бароны находились в Иерусалиме, созвал расширенный совет. Поводом для собрания, проходившего в зале, где стоял высокий отделанный золотом и слоновой костью и украшенный гербом Арденн-Анжуйской династии бронзовый трон под синим с золотом балдахином, стали пришедшие ночью известия. Знамена и гербы самых знатных людей королевства образовали вдоль всех стен подобие яркой шелестящей шпалеры; у каждого из баронов – и среди них было немало женщин! – было свое кресло с высокой спинкой, над которым был укреплен украшенный гербом щит. Здесь ничто не напоминало изнеженную восточную обстановку, смягченную коврами и дорогими тканями: просторный зал с каменными стенами выглядел строго, но внушительно и очень благородно. Ожидали появления византийских послов, прибывших на трех военных галерах, которые стояли теперь на якоре в порту Акры. Именно это известие и принес ночной гонец, а пока что король в синем с золотом облачении и с короной на голове обсуждал различные вопросы со стоявшим рядом с ним Гийомом Тирским.

– Ваше Величество, возлюбленный король наш!

Та, что выступила сейчас вперед и чей звонкий и ясный голос раздался под сводами зала, была, должно быть, в то время самой могущественной женщиной во всем королевстве франков, поскольку она одна правила огромными владениями, лежавшими по ту сторону Иордана, простиравшимися от Иерихона до Красного моря и включавшими в себя щедрые земли Моава, где росли виноград, оливы, злаки и сахарный тростник и пролегали большие караванные пути, которые вели в Аравию или к богатым берегам Персидского залива[38]38
   Приблизительно территория сегодняшней Иордании. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Неприступные крепости – Монреаль и Моавский Крак[39]39
   Краком в Палестине и Сирии называли укрепленный замок или крепость крестоносцев.


[Закрыть] – служили им неусыпной и надежной охраной и были так прославлены, что эту женщину прозвали «Госпожой Крака».

На самом деле ее звали Стефания де Милли, и она была дочерью Филиппа де Милли, сеньора Трансиордании, в 1167 году, после смерти жены, вступившего в ряды тамплиеров. Стефании едва исполнилось тридцать лет, но она успела уже дважды овдоветь. Первым ее мужем был Онфруа III де Торон, сын старого коннетабля; от него у нее был сын лет двенадцати, которого звали Онфруа, как его отца и деда, и дочь Изабелла, годом раньше ставшая армянской царицей. Во второй раз она вышла замуж, – такую огромную страну все-таки должен был возглавлять закаленный воин, – за сенешаля Милона де Планси, родом из Шампани. Это был упрямый, злобный, желчный и тщеславный человек, который обременял ее всего лишь два года: за то, что попытался захватить регентство, когда Бодуэн был еще несовершеннолетним, он был зарезан на улице в Акре декабрьской ночью 1174 года. С тех пор Стефания умно и уверенно правила своими владениями: брак ее дочери с Рупеном III Армянским служил тому доказательством.

Накануне она стала одним из лучших украшений – ибо красота ее была по-прежнему ослепительна – свадьбы Сибиллы. Она была не очень высокого роста, но казалась выше из-за своей горделивой и надменной осанки. Безупречная лепка ее лица с изящным орлиным носом позволяла ей с годами оставаться все такой же прекрасной. Большие темные глаза смотрели прямо, ее чувственно очерченные губы показывали, что эта холодная и высокомерная женщина способна воспламениться. Другая ее особенность: она была, кажется, единственной подругой Аньес, с которой у нее неизменно сохранялись превосходные отношения.

И вот сейчас она с полного одобрения «королевы-матери» покинула свое место и с величественной грацией двинулась к трону, а за ней заструилось длинное лиловое покрывало, окутывавшее ее голову и грудь и перехваченное надо лбом обручем из жемчуга и аметистов. Когда она остановилась перед королем, Бодуэн улыбнулся ей, любезно поклонился и спросил:

– Чего хочет от нас благородная госпожа Трансиордании, наша верноподданная и наша верная подруга?

– Чтобы король сделал еще более тесными узы, соединяющие меня и мою семью с его королевством. В этом дворце еще не затихли отзвуки вчерашнего праздника. Большого и прекрасного праздника, скрепившего союз двух родов любовью молодых! И тогда я подумала о другом празднике, который тоже может пойти королевству на пользу.

– Что вы имеете в виду?

– Еще одну свадьбу. Ваше Величество, я пришла сюда просить для моего сына, Онфруа IV де Торона, которому я отдам все мои владения, руки вашей младшей сестры Изабеллы, чтобы они вместе, когда настанет время, подарили королевству могучих защитников, без которых оно не сможет обойтись.

Тибо, стоявший у трона, чуть отступив назад, сжал кулаки. Ему показалось, что будущее его принцессы занимает слишком многих. Сначала ее пытался заграбастать грубый солдафон, а теперь к ней тянет руки эта ведьма? Нетрудно догадаться, почему! Женить своего отпрыска на той, что следом за Сибиллой может претендовать на трон, для нее было бы делом очень выгодным, ведь таким образом ее сын мог стать королем. Но он не успел довести до конца ход своих рассуждений. Гийом Тирский, со своей обычной улыбкой, вмешался в разговор:

– Прекрасная и благородная мысль, Ваше Величество, но вам следовало бы обратиться к ней… несколькими годами позже. Принцессе Изабелле не исполнилось и девяти лет, а претенденту на ее руку, если не ошибаюсь, нет еще двенадцати?

Стефания де Милли смерила наглеца взглядом.

– В королевских семьях обручение совершается рано, и невеста затем воспитывается рядом с тем, чьей женой она станет, когда наступит надлежащее время.

Тибо вздрогнул. Он знал, что Госпожа Крака ненавидит Марию Комнин по той убедительной причине, что после того, как Амальрик I развелся с Аньес де Куртене, она надеялась стать женой короля, а стало быть – и королевой Иерусалима. Разве могла дочь «гречанки», как та с презрением называла Марию, рассчитывать на ее любовь? При мысли, что Бодуэн может согласиться на этот брак и отправить свою нежную сестренку провести отроческие годы за грозными стенами Моавского Крака, ему стало страшно. Король пока хранил молчание, зато канцлер еще не все высказал. Он повернулся к даме, вытянувшейся перед ним с видом изготовившейся к нападению кобры, с самой благодушной улыбкой.

– Король сейчас не может дать вам ответ, благородная Стефания. Мы собрались здесь, чтобы встретить послов басилевса[40]40
   Император Византии. (Прим. автора)


[Закрыть]. Вдовствующая королева Мария доводится ему племянницей, и император может иметь свои виды на ее дочь. Мы не можем обещать вам руку маленькой Изабеллы без его согласия…

На это ответить было нечего: Стефания проиграла, и Бодуэн легкой улыбкой поблагодарил бывшего наставника. Однако рядом с Госпожой Крака, которая уже собиралась вернуться на свое место, внезапно вырос бросившийся ей на подмогу Рено Шатильонский. Он подал ей руку, но вместо того, чтобы проводить ее к креслу, решительно повернулся к королю:

– Ваше Величество, – выкрикнул он так громко, что, должно быть, его голос услышали и на парадном дворе, – государю Иерусалимского королевства франков нет надобности спрашивать разрешения грека на то, чтобы выдать замуж младшую сестру. Достаточно и того, что в ее жилах течет доля этой проклятой крови. Дайте ей в мужья нашего принца, и ее дети не унаследуют лукавый византийский ум. Сеньория Трансиордания стоит королевства. Пусть она достанется самому достойному. А вы что думаете на этот счет? – прибавил он, обернувшись к прочим баронам.

Со всех сторон раздались одобрительные возгласы, и на его лице появилось торжествующее выражение. Раймунд Триполитанский, которого почти никто не поддержал, возвысил голос:

– Господин Рено, уж не забыли ли вы, где находитесь? Ни для кого не секрет, что вы ненавидите императора с того дня, как он после ваших кровавых подвигов на Кипре подверг вас унижению, заставив вымаливать у него прощение, стоя на коленях, с обнаженными руками и держа меч за острие. Тогда вы были князем Антиохии, но теперь вы – то, чем угодно будет сделать вас королю…

И тут раздался голос короля:

– Всем здесь известны ваша мудрость и ваша преданность королевству, милый кузен, и я первый выскажу вам бесконечную признательность за это. Однако они не должны заставить вас забывать о милосердии к ближнему. Что касается вас, мессир Рено, все присутствующие здесь помнят, каким прекрасным воином вы были, и все так же, как и я, желают, чтобы этот меч, который слишком долго был обречен на бездействие, снова засверкал под солнцем в сражениях; но в том, что касается политики, – сделайте милость, предоставьте это мне. Мы выслушаем византийских послов. А вас, прекрасная дама, я буду счастлив видеть снова!

Добавить к этому было нечего. Все это поняли, и Гийом Тирский с трудом скрыл довольную улыбку, с радостью убедившись в том, что его бывший ученик, несмотря на свой юный возраст, мог проявить и твердость, и показать себя искусным дипломатом. Теперь Госпожа Крака, наконец, двинулась к своему креслу. Рено гордо вел ее, не сводя с нее пылкого взгляда. И она внезапно оказалась во власти этого взгляда. Как только он приблизился к Стефании, как только она почувствовала под своими пальцами твердые кости и мышцы этого огромного, крепкого, словно камень, кулака, ею овладело странное волнение. Скоро она расстанется с этим человеком, отдалится от него, вернется в свою сказочную страну с ее слишком большими и слишком пустыми замками – и уже сейчас она ощущала нечто, напоминавшее тоску. Могучая фигура Рено заставила ее забыть обо всем, даже о сделанном ею предложении, заставила отвлечься от ненависти к Марии Комнин, – все это уступило место весьма соблазнительной мысли. К чему ей сейчас искать жену для сына, когда она сама чувствует себя еще такой молодой, когда ее чрево еще вполне способно вынашивать плоды любви? Сама того не зная, она повторяла тот путь, которым, если говорить о чувствах, прошла Констанция Антиохийская: пренебрегая ухаживаниями огромного количества баронов, она остановила свой выбор на наемнике, странствующем рыцаре, сумевшем, однако, пробудить в ней все муки и наслаждения страсти…

Рено хорошо знал женщин и не мог не заметить, какое впечатление произвел на Стефанию. Его недавний поступок был продиктован необдуманным порывом, желанием нанести врагу оскорбление через посредника, но теперь он сообразил, что объявить себя рыцарем этой дамы – самый умный поступок, какой он совершил со времен своего антиохийского подвига. Она была красивой и желанной… а еще более желанными были ее бескрайние владения и принадлежавшие ей неприступные крепости. Ему страшно захотелось ей понравиться, соблазнить ее и, если удастся, стать ее супругом. И потому, проводив даму к креслу, он решился на один из тех нежных и галантных жестов, какие всегда оказывали неотразимое воздействие. Подняв руку Стефании к своим губам, он коснулся ее легким поцелуем, а потом, опустившись на колено, произнес:

– Прекрасная дама, окажите мне милость, позволив носить ваши цвета, и никогда, клянусь вам, у вас не будет поклонника, более достойного этой чести. До последнего вздоха я буду защищать вас где угодно и от кого угодно, кто бы ни бросил мне вызов.

Эту смелую выходку встретили не только одобрительными, но и насмешливыми перешептываниями. Однако лицо Стефании де Милли, омрачившееся после королевского отказа, просияло теперь такой радостью, что Гийом Тирский отказался от намерения напомнить Рено о его долге перед королем; убедившись, что все закончилось лучше, чем он опасался, он решил позже понаблюдать за этой парочкой. Но тут трубы с дворцовых стен возвестили о прибытии византийских послов, и все приготовились к встрече.

На самом деле, если некоторое время назад и заговорили о судьбе маленькой Изабеллы, но никаких определенных предложений сделано не было и никаких документов никто не подписывал. Протосеваст Андроник Ангел, возглавлявший делегацию, всего лишь хотел узнать, как Бодуэн IV относится к заключенным в Константинополе между его отцом Амальриком I и императором Мануилом соглашениям, предметом которых было совместное вторжение в Египет для того, чтобы попытаться подорвать, пока не поздно, растущее могущество Саладина.

Молодой король принял знатного посла с большим почетом. Он слишком хорошо понимал, какие личные и семейные отношения связывали его отца с басилевсом, и хотел сохранить их неизменными. Византия была лучшим и самым могущественным союзником франкского королевства, и потому он высказал свои намерения, не оставляя места для малейших сомнений. Однако с Турхан-шахом было подписано перемирие, и Иерусалим был заинтересован в том, чтобы оно продлилось еще какое-то время, чтобы как следует подготовиться к предстоящему нелегкому походу, для которого требовалась большая, хорошо подготовленная армия. Лучше всего было бы дождаться новых отрядов крестоносцев, которые непременно должны были прибыть к Пасхе. А сейчас следовало убедиться, что прежние соглашения остаются в силе; после чего можно было весело пировать, поднимая кубки во славу тех, кому предстояло победить Каирского лиса.

Король участвовал в общем веселье, но лишь для вида. Одному Богу было ведомо, будет ли он среди тех, кто избавит королевство от такой серьезной угрозы: ведь он не обманывался насчет врага и лишь надеялся, что тот не разорвет первым ненадежное перемирие. До тех пор, пока Алеппо может ему противостоять, Саладину есть чем заняться, не скоро он еще завладеет всей Сирией, и Иерусалим может жить спокойно. С другой стороны, Бодуэну не хотелось первым нарушать столь драгоценное перемирие, и нетерпение императора, хоть он этого и не показывал, было ему неприятно. Однако Гийома Тирского ему было не провести: он читал в уме и сердце ученика, словно в открытой книге.

– Вы правильно поступили, Ваше Величество, что не стали торопить события. Войска басилевса только что были жестоко разгромлены в Анатолии, и единственная его мечта – месть. Но для того, чтобы напасть на Египет, его судам требуются наши порты и наша поддержка, хотя и людей, и ресурсов у него больше, чем у нас. Но сейчас победа осталась за нами, и ваши бароны, как и ваши воины, хотели бы без помех ею насладиться. Собирать в этой ситуации войска было бы губительно.

– Я и сам это знаю! Единственное, чего я опасаюсь: как бы протосеваст не обосновался здесь надолго, не вздумал бы ждать здесь весны, прибытия войск из Европы и главных сил византийского флота… В этом случае придется двигаться к Каиру.

– Не уверен. У него всего три галеры, и он, несомненно, предпочтет вернуться домой и перезимовать там. Если потребуется, мы можем ему предложить этот вариант… деликатно. А пока он хочет засвидетельствовать свое почтение вдовствующей королеве, своей кузине.

– Это вполне понятно. В таком случае я пошлю Тибо предупредить мою мачеху.

– Зачем посылать Тибо, когда можно было бы отправить письмо с гонцом? – удивился Гийом, лучше чем кто бы то ни было знавший, что бастард не любит разлучаться с Бодуэном.

– На то у меня есть очень веская причина, друг мой. Вы ведь не могли не заметить, что сенешаль отсутствовал на приеме?

– В самом деле. Мне сказали, что он болен. И меня это сильно удивило: он так любит быть на виду, что должно быть, болен довольно серьезно, если упустил такую возможность.

– Прошлой ночью он весьма неудачно ударился о стену. У него на голове огромная шишка, и щека разодрана. Опасности для жизни ни малейшей, но выглядит ужасно…

– Он до такой степени напился? – смеясь, спросил канцлер.

– Нет. На самом деле это Тибо его так отделал, оторвав от девушки, которую этот мерзавец пытался изнасиловать.

Гийом, вскинув брови, всмотрелся во внезапно побледневшее от гнева лицо короля и, немного помолчав, проговорил:

– Изнасиловать девушку? Надеюсь, речь идет не о той молоденькой армянке, которую подарила вам ваша матушка?

Бодуэн, только что смертельно бледный, густо побагровел.

– Вам это известно?

– Если я хочу хорошо вам служить, Ваше Величество, мне необходимо знать обо всем, что происходит во дворце. Я видел, что сегодня ночью ее привели к вам, и что она была совершенно счастлива, потому что любит вас сильно и искренне. Я надеялся, что и вы будете счастливы.

Он говорил мягко и ласково, однако Бодуэн повернулся к нему спиной – не хотел, чтобы бывший наставник заметил, что глаза у него полны слез.

– Я и был счастлив, – прошептал он. – Я испытал огромную радость, потому что на мгновение забыл, кто я такой и какой недуг меня гложет. Но, когда я ею овладел, ее крик отрезвил меня… вернул к ужасной действительности. Мое проклятое семя в нее не излилось, и я благодарю за это Господа. Господа, который не уберег меня от искушения!

– Не обвиняйте его! Он не осуждает подаренную вам любовь! Каждый волен распоряжаться своим телом, и эта девушка отдалась вам, полностью сознавая то, что делает. Но что же произошло потом?

– Прибыл гонец от византийцев, и я отослал ее к моей матери. Она не хотела, чтобы ее провожали, но Тибо забеспокоился, побежал ее догонять… а что было потом – вы уже знаете.

– Сенешаль узнал нападавшего?

– Тибо думает, что нет. Там было темно, и все произошло очень быстро.

– И вы отправили девушку к вашей матушке? В том состоянии, в каком она, наверное, была, это не слишком…

– Мариетта забрала ее к себе, она и сейчас там. Я поблагодарил матушку и сказал, что оставлю ее у себя, но на самом деле намерен поступить с ней иначе. Ей надо уехать, вот потому я сегодня же вечером и посылаю Тибо в Наблус: он отвезет Ариану к моей мачехе. Мария немного безрассудна, но она – сама доброта, и дом у нее чудесный. Ариане там будет хорошо… а я смогу успокоиться. Здесь, среди этих злобных женщин, рядом с мерзким Куртене, который, скорее всего, продолжит ее добиваться или постарается как-нибудь отомстить, девушка уже не будет в безопасности. Сколько же в людях грязи и мерзости! – Продолжая говорить, Бодуэн приблизился к резному кедровому ларю, на котором лежали его меч и кинжал. Взяв кинжал, он выхватил его из ножен и с последними словами яростно всадил в драгоценную крышку, а потом выдернул и уставился на блестящее лезвие с таким видом, словно искал, куда бы его еще вонзить. Гийом Тирский, испуганный выражением отчаяния на его лице, бросился к королю и осторожно отнял у юноши оружие.

– Нет. Это ничего не решит, а вы погубите свою душу! Сын мой… вы уже так ее любите, эту девочку?

– Вы ведь знаете меня лучше, чем мой духовник, правда? – С горечью проговорил король. – Да, я люблю ее! И вот теперь, когда я хотел бы, чтобы она была моей безраздельно, я должен оторвать ее от себя, отослать как можно дальше!

– Это и есть истинная любовь: желать другому добра даже в ущерб себе. Наблус не так далеко! Всего каких-то пятнадцать лье!

– Для меня они должны превратиться в океан. Если я больше ее не увижу, может быть, мне удастся ее забыть…

Гийом лишь молча покачал головой: он слишком хорошо знал Бодуэна, чтобы допускать такую возможность, но благоразумие подсказывало поддержать короля в его решении. В эту минуту вернулся Тибо – он побывал у Мариетты и узнал, как чувствует себя Ариана. Его улыбка стала ответом на вопросительный взгляд Бодуэна.

– Она чувствует себя куда лучше, чем мы смели надеяться. Мариетта прекрасно за ней ухаживала. К тому же, она очень хочет вас видеть, но не решается попросить об этом. Теперь, когда ее честь поругана этим негодяем, она сгорает от стыда.

– Она в состоянии путешествовать?

– Путешествовать? Но куда ей надо ехать?

– В Наблус, и ты отвезешь ее туда сегодня же вечером! Я не хочу, чтобы она оставалась здесь и подвергалась… всякого рода унижениям!

– Она ни за что на это не согласится, – возразил Тибо, предвидя ответ молодой армянки. – Кроме того, она никогда не ездила верхом…

– Это приказ! Что касается верховой езды… Возьми мула… осла… носилки, что угодно. Но завтра утром она должна быть далеко отсюда. Вели Мариетте все приготовить! А я сейчас напишу Марии…

Тибо, повернувшись на мгновение к Гийому Тирскому, с улыбкой смотревшему на него, состроил забавную гримасу – и отправился выполнять королевское поручение. Он по опыту знал, что когда король начинает говорить с определенной интонацией, спорить с ним – только понапрасну терять время. Но вскоре он вернулся, взволнованный и растроганный.

– Ваше Величество, вы должны с ней встретиться, хотя бы на минутку! – сказал он. – Она плачет, уверенная, что вы отсылаете ее подальше от себя, потому что она вам противна.

– Она мне противна? Клянусь всеми святыми рая, вот уж точно – все перевернуто с ног на голову! Ну, хорошо: приведи ее!

Еще мгновение – и Ариана стояла перед королем, похожая на статую, символизирующую безутешное горе. Бодуэн не удержался от смеха, и она окончательно расстроилась и обиделась.

– Ваше Величество, вы меня прогоняете, доводя этим до отчаяния, – и вам смешно?

– Да, потому что у вас нет никаких причин для того, чтобы так печалиться. Я вовсе не прогоняю вас – я отправляю вас в безопасное место, чтобы уберечь от негодяя, который надругался над вами… и который снова примется за свое, если вас отсюда не увезти. В Наблусе вам будет хорошо. Королева Мария очень добрая, а моя сестренка – прелестная девочка… Кроме того, сенешаль никогда там не показывается.

– А я думала, что…

– Я знаю, что вы думали, но вы сильно заблуждались. Вы бесконечно дороги мне… и любимы.

Ариана молитвенно сложила руки, и в ее покрасневших от слез глазах засветился огонек надежды:

– О, если это так, оставьте меня при себе! Без вас мне жизнь не мила, я живу только вами и ради вас. Прекрасный мой повелитель, поймете ли вы когда-нибудь, как сильно я люблю вас?

Она упала перед королем на колени и простерла к нему руки. Он взял ее за ладони, поднял и на мгновение прижал к себе.

– Возможно, я понимаю это лучше, чем вам представляется, – очень нежно проговорил Бодуэн. – Вы сделали мне самый чудесный подарок, какой только возможен, и мысль о том, что вы меня любите, будет освещать мой безрадостный путь. А теперь повинуйтесь мне – уезжайте! Не терзайте меня еще сильнее! Господь свидетель, я не хотел бы с вами разлучаться никогда!

Он коснулся губами пальцев девушки и выпустил ее руки.

– Уведи ее, Тибо! И береги, как зеницу ока. Вот здесь письмо для королевы Марии. Возьми его – и не забудь об охране!

– Это ни к чему. Лучше бы нам пробраться незамеченными, а дороги сейчас спокойные.

Он уже собрался увести девушку. На этот раз она шла покорно и молча, но из ее глаз снова заструились слезы.

– Постой! – проговорил Бодуэн.

Взяв стоявший у изголовья маленький ларчик, украшенный синими эмалевыми вставками, король открыл его, достал кольцо, в которое была вправлена великолепная бирюза, и надел его Ариане на безымянный палец.

– Я всегда очень дорожил этим кольцом. Отец подарил его, когда мне исполнилось десять лет. Он говорил, что оно даст мне безмятежное спокойствие и защиту небес. Я не могу больше его надевать, как, собственно, и никакое другое, – добавил он, глядя на свои начавшие утолщаться пальцы. – Но ты, нежная моя Ариана, сохрани его на память обо мне.

Она тотчас поднесла его к губам, потом умоляющим голосом спросила:

– Я ведь еще увижу вас, правда?

– Если Богу будет угодно! Но если он этого не захочет, знай, что я всегда буду любить только тебя!

Часом позже Тибо и Ариана выехали из Иерусалима через ворота Давида – с этой стороны можно было покинуть крепость, не пересекая весь город, а затем двинулись на север и свернули на дорогу, ведущую в Наблус.

Зеленая долина Наблуса, лежащая у подножия Самарийских гор – древнее место Сихем, – была одним из тех благословенных уголков, где красота пейзажа гармонично соединяется с щедростью природы, и между синим небом и светлой землей появляется зеленая чаша, теплый и спокойный оазис, где путнику хочется остановиться и где душа ищет отдыха. Смоковницы, оливы, лавры, лимонные и апельсиновые деревья в изобилии росли вокруг белых домов с террасами или куполами, стоящих в подвижной тени пальм.

Жилище вдовствующей королевы Иерусалима возвышалось над городом: ее дворец был расположен там, где начинались склоны горы Гаризим, некогда центра гностической и аскетической религии самаритян. В прошлом веке, после взятия Иерусалима, Танкред де Отвиль, которому предстояло впоследствии стать князем Антиохии, выстроил там замок на сицилийский лад: наполовину укрепление, наполовину дворец, – и второе его назначение возобладало над первым, когда король Амальрик подарил Наблус молодой жене. Он перенес туда часть сокровищ, составлявших сказочно богатое приданое византийской принцессы. Это был весьма благоразумный шаг, поскольку Аньес, вернувшаяся в Иерусалим после его кончины и первым делом поспешившая изгнать из города ту, которая теперь носила корону, такую желанную для вдовы, все же не посмела потребовать, чтобы разграбили владения Марии, прекрасно зная, что Бодуэн и Раймунд Триполитанский, в то время регент королевства, решительно этому воспротивятся.

И потому, когда после двух дней путешествия, во время которого ее спутник, как мог, оберегал ее, Ариана приблизилась к замку бывшей государыни, ей почудилось, будто она оказалась в раю. Покои Марии во дворце выглядели роскошно благодаря восточному изобилию ковров, драпировок и подушек. Но здесь во всем – в мраморных плитках пола, изображавшего усыпанный цветами луг, в настенных мозаиках, на которых длиннокрылые ангелы взирали на Богоматерь в лазурно-золотых одеждах, с отсутствующим взглядом представляющую для поклонения торжественно благословляющего Младенца Иисуса, в порфировых колоннах, поддерживающих усыпанный звездами свод, соединявшийся с портиком, за которым виднелся сад с лавровыми и апельсиновыми деревьями, где пел фонтан, – во всем этом было сосредоточено поистине византийское великолепие.

И сама королева Мария словно сошла с одной из этих мозаик. По византийскому обычаю она была одета в длинное и роскошное темно-пурпурное платье с богатым золотым шитьем и высоким, закрывавшим шею воротом, с просторными рукавами на подкладке из золотой парчи, ниспадавшими до земли, но соскальзывавшими к плечу, когда она поднимала унизанную тяжелыми браслетами руку. Голову охватывал обруч с жемчугом и аметистами, такими же, какие украшали ее пектораль. Две длинные гладкие черные пряди обрамляли лицо с удивительно правильными чертами, разглядеть которые было возможно, лишь оторвавшись от завораживающего созерцания огромных темных иконописных, но при этом ярко блестевших глаз.

Однако на этом вся ее величественность и заканчивалась. Двадцатишестилетняя племянница басилевса была полной жизненных сил молодой женщиной. Когда пухлая дама, чьим заботам поручил Тибо и его спутницу суровый пожилой камергер, привела их к ней, Мария играла с бело-рыжей собачкой – та, захлебываясь от восторга, кидалась за палочкой, которую бросала ей хозяйка. Встречая гостей, королева приняла подобающий вид, но было совершенно ясно, что она рада их появлению, как радуется всякой весточке из Иерусалима, потому что в этой прекрасной стране и в этом роскошном жилище Мария Комнин отчаянно скучала. Как истинная гречанка, она любила музыку, танцы, праздники, поэзию и молодость – все то, чего лишало ее положение вдовствующей королевы и что заменил собой суровый церемониал, где самое большое место было отведено молитвам и религиозным обрядам.

Королева, усевшаяся на высокое кресло из слоновой кости, встретила их с тем большей радостью, что хорошо знала Тибо.

– Господин де Куртене! – воскликнула она. – Чему я обязана радостью видеть у себя верного и неразлучного спутника нашего государя Бодуэна, храни его Господь?

– Письму, собственноручно им написанному.

Юноша опустился на колени (Ариана тотчас последовала его примеру) и протянул ей послание, запечатанное малой личной печатью, которое бдительная дама, приведшая их, а теперь стоявшая на страже возле кресла, потянулась было перехватить, – правда, нерешительно, – но Мария ее опередила:

– Евфимия, это послание от самого короля, и предназначено оно мне! И не делайте такое лицо! Вы прекрасно знаете, что мой пасынок не снимает перчаток.

Сломав восковую печать, она развернула пергамент и, пробежав его глазами, опустила на колени.

– Поднимитесь оба! Евфимия, король поручает нашим заботам эту девушку, желая уберечь ее от домогательств одного из высокопоставленных придворных. Он говорит, что она недолгое время пробыла при его матери, что она хорошо играет на лютне и изумительно вышивает…

– И вы считаете, что недолгое пребывание в окружении этой женщины делает ее достойной служить такой знатной госпоже, как вы? – возмутилась дама. – Король, должно быть, потерял рассудок. Нам не нужны подобные девицы!

– Успокойся, Евфимия! Успокойся и помолчи! Его Величество пишет также, что она ему очень дорога и что нигде она не будет в такой безопасности, как в моем доме. Стало быть, ты из армянского квартала, и ты – единственная дочь Тороса, богатого ювелира. Сколько тебе лет?

– Пятнадцать, госпожа королева, на Святого Иакова исполнилось.

Несмотря на ободряющую улыбку Тибо, Ариана понимала, что ее снова экзаменуют, и чувствовала себя неловко. Она знала, что король в своем письме умолчал о том, что она считала своим позором, ограничившись сообщением, что сенешаль преследует ее настойчивыми ухаживаниями; однако ей казалось, что большие темные глаза королевы видят ее душу до самого дна…

Королева тем временем протянула ей руку, сказала какие-то приветственные слова и добавила, что Ариана будет приставлена к ее дочери Изабелле – и тут девочка внезапно вбежала из сада, подхватив обеими руками и задрав до колен, чтобы легче было двигаться, синее платье, уменьшенную копию материнского, что выглядело довольно забавно, поскольку одежда была из жесткой ткани. Толстуха Евфимия встретила ее возмущенным криком:

– Немедленно опустите юбку! Здесь мужчина!

Сердце этого мужчины замерло, когда он увидел ту, о ком ни на мгновение не переставал думать. Со времени их последней встречи прошло уже несколько месяцев, а Изабелла, хотя еще и не вступила в отроческий возраст, – правда, на Востоке девочки развиваются быстрее, – была уже настолько обворожительна, что всякий, видевший ее, не мог удержаться, чтобы не представить себе, какой она станет через несколько лет, когда ее пока что хрупкие руки и ноги округлятся, а ее повадки резвого жеребенка станут мягче и женственнее. Ей удалось почти невозможное – походить одновременно и на мать, от которой она унаследовала тонкие черты лица, короткий прямой нос и уже сочные губы, и на брата, Бодуэна, с которым ее роднили гордая осанка, высокий рост, – он достался ей от Плантагенетов, девочка почти догнала Марию, – а главное – удлиненные сияющие небесные глаза, окаймленные темными и неправдоподобно длинными ресницами. Что же касается ее волос оттенка зрелого каштана с золотым отливом, – она носила волосы свободно распущенными по спине, и каждому позволено было ими любоваться, – таких не было ни у кого в семье, разве что у бабушки с отцовской стороны, королевы Мелисенды, одной из самых ослепительных красавиц своего времени. Изабелла обещала стать такой же прекрасной.