Текст книги "Драгоценности Медичи"

– Но ведь она рисковала усугубить трудности Виолен?

– Нет, поскольку в том случае, если она уйдет из жизни, не оставив детей, драгоценности перейдут в собственность одной из благотворительных организаций.

– Иными словами, она не имеет права распоряжаться ими по своему усмотрению? Следовательно, мсье Достель солгал мне… и, возможно, нотариус тоже! Продолжайте!

– Я согласился, но в некотором роде сменил прицел. Ведь я намеревался запечатлеть на своем полотне украшение из рубинов и алмазов, как меня и просили, но мне пришла в голову мысль, что я получил возможность реализовать давнишнюю мечту, наведя молнии Правосудия на след убийцы.

– Я не принадлежу к судейскому сословию, и молнии Правосудия, как вы выражаетесь, мне недоступны.

– Да, но вы, без всякого сомнения, обладаете самым тонким нюхом во всем, что имеет отношение к знаменитым камням. Если бы вы не зашли ко мне, я бы сам написал вам… Вот почему вместо никому не ведомого гарнитура я изобразил Олимпию в прославленных драгоценностях Флорентийской колдуньи!

– Во Флоренции сказали бы, что она скорее Венецианская колдунья, – заметил Морозини и после паузы добавил: – Иными словами, вы видели их с такого близкого расстояния, что смогли в точности воспроизвести их на картине, но вы не знаете, где они, поскольку упомянули об убийце. О том, кто завладел ими, как я полагаю.

– Ваши предположения верны, и теперь я должен перейти к другой истории, гораздо более мрачной…

Послышался звук открывшейся и тут же захлопнутой входной двери. Художник осекся и заговорил гораздо тише:

– Если это Этьенетта, горничная, мы можем продолжать. Если же Эмилия, побеседуем в другое время. Ни за что на свете я не хочу впутывать ее в эту историю! Она мне слишком дорога, а дело может оказаться опасным…

Это была Эмилия. Через мгновение она появилась в алом костюме, подчеркивавшем ее красивую фигуру, в светло-сером шарфе в тон перчаткам и в маленькой круглой фетровой шляпке на густых темных волосах, к которым явно не прикасались преступные ножницы парикмахера. Как истинный обожатель женщин, Болдини ненавидел круглую стрижку «под мальчика», лишавшую их самого прекрасного из всех украшений. Вдобавок такая прическа совершенно не подходила бы к овальному лицу счастливой мадонны, каким обладала вновь пришедшая, чей встревоженный взгляд тут же обратился на склонившегося перед ней гостя.

– Князь Морозини, дорогая Эмилия, – представил его художник. – Кажется, я говорил вам о нем не меньше десяти раз?

Молодая женщина быстро положила на столик перевязанную розовой ленточкой коробку из кондитерской и протянула Альдо руку в перчатке, которую не стала снимать, чтобы не создавать излишней суматохи.

– Как минимум! – подтвердила она с улыбкой, по-детски трогательной и простодушной. – Очень рада познакомиться с вами, князь! Я отнесу это Этьенетте и попрошу ее приготовить чай, – добавила она, вновь взяв коробку с пирожными и окинув ее оценивающим взглядом хозяйки дома, которая не ожидала гостей и опасается, что угощения не хватит на всех. Болдини засмеялся:

– Этьенетта еще не вернулась, и я совсем не хочу пить чай. Не беспокойтесь так, Эмилия! Все у нас хорошо!

– Тогда я вас оставлю?

– Нет, это я оставлю вас, – сказал Морозини, одарив ее самой ослепительной из своих улыбок. – Мне нужно идти. Что же касается дела, о котором мы говорили, – продолжил он, обращаясь к Болдини, – нам стоило бы обсудить его без спешки. Завтра, если вы свободны, дорогой мэтр? Мы могли бы пообедать вместе, к примеру, в «Ритце»?

Глаза художника сверкнули прежним блеском за стеклами очков. Было видно, что он очень рад приглашению.

– Прекрасная мысль! Я не был там уже несколько месяцев!

– Может быть, вы предпочитаете «Максим»?

– О нет! В полдень так скучновато, а вечером для меня слишком поздно! Что вы хотите, я становлюсь чем-то вроде старой развалины, которую правительства разных стран украшают орденами, но никуда больше не приглашают! Вы придете с княгиней? – добавил он, не желая отказываться от своих намерений.

– Деловой обед не допускает женского присутствия, – мягко возразил Альдо. – Вы увидитесь с ней позднее.

Радость, осветившая лицо художника, померкла, словно под набежавшим облачком:

– Позднее? Боюсь, друг мой, как бы это не оказалось слишком поздно для меня! Возможно, мне лучше и не встречаться с ней? Мучительно сознавать, что я уже не способен передать на полотне ее красоту! Эта разновидность бессилия даже хуже, чем все остальные, и появляется она тоже с возрастом…

В голосе художника звучала настоящая боль, поразившая Морозини. Неужели Болдини так постарел? Или так болен? Бесконечно грустно было слышать, как он говорит о бессилии, ведь его сексуальные аппетиты были хорошо известны, а его модели – за редчайшим исключением! – были уверены, что он непременно попытается затащить их в постель. Неужели веселого фавна так тяготил возраст или он использовал это сравнение с целью показать, как его больше тревожит упадок неистового таланта?

– Ну-ну, – сказал Морозини художнику, который провожал его до двери. – Когда готовишься жениться на столь красивой женщине, черным мыслям предаваться грешно. Вам достаточно простого карандаша, чтобы на бумаге возникли невероятные отблески красоты! Вы – как феникс, который всегда возрождается из пепла. До завтра…

Высматривая такси, Альдо подумал, что в отношении любого другого это был бы явный перебор, но Болдини родился, как и он сам, под солнечным небом Италии, где люди с неподражаемой грацией преувеличивают все события повседневности. Не худший способ поднять жизненный тонус, и в данном случае наградой ему стала улыбка художника.

Он убедился, что полностью достиг своей цели, на следующий день, когда Болдини, опираясь на трость с янтарным набалдашником, торжественно вошел в холл «Ритца» на Вандомской площади. Альдо едва узнал его. Из вчерашнего кокона в фуражке и шерстяной кофте явилась на свет великолепная серо-черная бабочка, в одеянии которой была продумана каждая деталь – и безупречно сшитый костюм, и серая продолговатая жемчужина на черном шелковом галстуке, и ослепительно белый воротничок с загнутыми краями, и бутоньерка с розеткой ордена Почетного легиона, а также знаками отличия кавалера итальянской Короны, и изящные золотые запонки. Даже лихо закрученные тонкие усики обрели прежний победоносный вид. Словом, подлинное возрождение!

Эта героическая попытка совершенства внешнего облика была вознаграждена удивленными и вместе с тем радостными приветствиями – великий художник уже давно не бывал в свете! – многих посетителей ресторана и приемом, которым почтил его прославленный Оливье Дабеска, всемогущий метрдотель «Ритца». Встретив обоих мужчин у порога, он проводил их к одному из лучших столиков с видом на сад.

– Ваш визит для нас честь, увы, слишком редкая, мэтр, но тем большее удовольствие видеть вас снова!

– Я теперь почти не выхожу, дорогой Оливье, и только по настоянию князя Морозини выполз из своей норы. Но признаюсь, что я счастлив оказаться вновь в этом прекрасном заведении и воздать должное его кухне.

– К примеру, нашему фаршированному морскому языку под соусом ампир?

Художник расхохотался и словно обрел утраченную юность:

– Ну и память у вас! – вскричал он, окинув элегантный и украшенный цветами зал прежним взглядом победителя.

– Не только у Оливье прекрасная память, – сказал Морозини, беря предложенное ему меню, – я заметил двух или трех красивых женщин, которые глядят на вас с явным вожделением. Не сомневайтесь, они знают, кто вы такой…

Ошибиться в этом было невозможно. С появлением художника многие изящные дамы явно оживились. Начались оживленные перешептывания, прекрасные глаза заблистали при мысли о магических портретах, тайной которых обладал этот человек. Женщины представляли себя на месте герцогини Мальборо, княгини Бибеско или принцессы Анастасии Греческой, мужчины не без зависти вспоминали величественное изображение Верди и совершенно потрясающее – Робера де Монтескью.

– Вам нужно лишь выбрать, если вы сами не против, – шепнул Альдо, радуясь этому маленькому триумфу художника, но тот с улыбкой отверг предложение:

– Если я еще способен создать великую картину, позировать мне будет ваша жена или вы оба? Напомните мне, чтобы я показал вам «Прогулку в лесу», где запечатлены супруги Лидиг. Я очень люблю это полотно, которое пришлось переделывать после их развода, поскольку ни один из них не пожелал сохранить изображение другого…

– И вы считаете это ободряющим примером? Рисуйте Лизу, если хотите, но я на это не пойду!

– Маловерный!

Наслаждаясь икрой и знаменитым морским языком под соусом ампир, Морозини предоставил своему визави возможность вновь погрузиться в столь приятную для него атмосферу, поскольку знал, что тема для разговора у них всегда найдется. За тушеной бараниной побеседовали о лошадях, которых мэтр любил едва ли не меньше женщин, и лишь когда подали кофе вместе с выдержанным арманьяком в низких хрустальных бокалах, Альдо решил приступить к главному сюжету.

– Быть может, теперь вы расскажете мне о драгоценностях Колдуньи? – вздохнул он. – Мне не терпится узнать, где и когда вы их видели?

Болдини поднес к длинному носу бокал с темно-золотистым напитком, ноздри его дрогнули, и он закрыл глаза, чтобы полнее ощутить божественный аромат.

– Много лет назад я отправился на Сицилию по приглашению князя Ганджи и провел несколько дней в его изумительном дворце в Палермо. Вы хорошо знаете Палермо, князь?

– Более или менее! Сицилия, подобно Венеции, представляет собой замкнутый мир, враждебный нам, северянам. Однако к Палермо я питаю слабость. Этот город, насыщенный запахами буйной растительности, ухитряется быть средневековым и одновременно мавританским на острове, где всегда преобладало греческое искусство. У меня сохранилось ощущение, будто я попал в сказку «Тысячи и одной ночи», по недоразумению ожившей на другом берегу.

– У вас острый глаз, и вы совершенно правы. В этих фантастических дворцах, окруженных сказочными арабскими садами, течет очень странная жизнь и порой происходят события невероятные. В качестве примера я избрал костюмированный бал, устроенный одним дворянином на изумительной вилле Багерия по случаю помолвки с молодой флорентийкой, идеально красивой девушкой, которую звали Бьянка Буэнавентури. Темой бала был Ренессанс, и мне редко удавалось видеть столь прекрасное празднество. Сады с фонтанами и водопадами, освещенными тысячами маленьких огней, создавали атмосферу тайны, подчеркивали пышность костюмов, источали ароматы, где запах роз и апельсиновых деревьев смешивался с запахом мирта и всех растений Востока. Это была гигантская благоухающая курильница под темно-голубым небом, усеянным сверкающими звездами, или огромный букет цветов. По саду непринужденно прогуливались люди в роскошных одеяниях, которые, надев их, словно бы сменили кожу. Невидимые музыканты негромко наигрывали на скрипках и арфах нежные мелодии, пришедшие из глубины веков, и у всех возникло впечатление, будто мы принимаем участие в неком балете, поставленном бесплотным режиссером, который звуком рожка заставил нас устремиться в украшенный зеленью зал, где ужину должна была предшествовать церемония вручения кольца невесте. Ее никто еще не видел, и я признаюсь вам, что, когда она вошла, у меня пресеклось дыхание!

– У вас? Художника, создавшего портреты незабываемых женщин?

– Это слишком сильно сказано. Незабываемыми я бы их не назвал – за редчайшими исключениями. Но ту женщину я не забуду никогда. Она была в изумительном платье шестнадцатого века из белого атласа, переливающегося золотом, из широкого ворота, словно цветок из вазы, поднималась лебединая шея, чистое лицо обрамляли густые золотистые волосы, под тяжестью которых голова слегка клонилась назад, что делало еще более прекрасными ее глаза, самые темные и самые бархатные из всех, какие я когда-либо видел. Настолько они были великолепны, что почти затмевали драгоценности: длинный крест на простой шелковой ленте, покоившийся на почти полностью открытой груди! И серьги, которые мне незачем описывать, потому что вы уже видели их вчера.

– Эти драгоценности принадлежали ей? Вы сказали, что ее звали Буэнавентури – как юношу, который похитил Бьянку Капелло из Венеции и был впоследствии убит?

– Они действительно принадлежали ей, но лишь с того самого вечера: накануне праздника жених Дарио Павиньяно собственноручно украсил ими свою невесту, а в момент обручения просто надел на палец кольцо с огромным рубином, которым вы также могли восхититься. Но не спрашивайте меня, каким образом оказался у него этот гарнитур. Была ли это семейная реликвия или он купил эти драгоценности? Он был очень богат…

– Я склонен принять семейную версию. Или же они были куплены тайно… Впрочем, на Сицилии возможно все. Несомненно, это самая таинственная и самая непредсказуемая часть нашего королевства. Неважно, каким образом они стали собственностью новой маркизы Павиньяно…

– Если бы это было так, я никогда не позволил бы себе украсить ими шею Олимпии д’Остель. И вы еще не услышали конец этой истории. После обмена кольцами и ужина празднество продолжало идти своим чередом, не теряя своей гармонии и веселья. Каждый сознавал, что видит подлинно счастливую пару, которая через месяц скрепит свой союз священными узами брака. Они идеально подходили друг к другу, хотя Павиньяно был старше невесты на два десятка лет. Но он отличался изумительной красотой, и не было никаких сомнений, что оба они горячо любят друг друга. Затем начался бал, который продлился до рассвета, ибо все присутствующие предавались развлечениям, не помышляя о сне.

– Но что-то прервало веселье?

– О да! Жуткая драма.

Болдини поставил на стол хрустальный бокал, который согревал в своих ладонях, и Альдо увидел, как его руки судорожно дрогнули. Художник потупился и заговорил глухим голосом:

– Танцы продолжались около часа, когда жуткий крик пронзил атмосферу этой сладостной ночи и положил конец празднеству: одна влюбленная парочка, искавшая уединения возле фонтана посреди круглой площадки, окруженной густыми зарослями тиса, внезапно обнаружила невесту, лежавшую в луже крови. Ей перерезали горло, и, разумеется, на ней не было уже ни креста, ни сережек, которыми некогда владела Strega.[5]5
  Колдунья (итал.).


[Закрыть] Лишь обручальное кольцо с рубином осталось на пальце…

– Какой ужас! – выдохнул Морозини вместе с сигаретным дымом. – Убийцу нашли?

– Да и нет. В этом преступлении обвинили Павиньяно.

– Но это же бессмысленно! Человек обожает свою невесту, устраивает в ее честь одно из таких празднеств, которые можно увидеть лишь раз в жизни, дарит ей королевские драгоценности и, находясь на вершине счастья, убивает, чтобы забрать то, что сам вручил? Быть может, несчастный помешался?

– Никто не смог бы сказать, поскольку обнаружить его не удалось. Он исчез, не оставив никаких следов, словно был вознесен на небо или же поглощен бездной. Больше его никто никогда не видел.

– Но ведь было же расследование, суд, наконец?

– Расследование тайное, суд без обвиняемого. Никто из тех, кто присутствовал на празднестве, не желал быть замешанным в это чудовищное дело. Кроме того, у девушки не оказалось родных, а Павиньяно не оставил наследника, так что некому было тормошить полицию с целью завладеть имуществом… на которое государство наложило секвестр. Да и потом, вы же знаете, какой силой обладает мафия на Сицилии. Газетам заткнули рот и передали дело в архив, после того как Павиньяно был заочно приговорен к смерти!

– И вы промолчали, подобно всем остальным? Это не похоже на вас!

– Не совсем так, поскольку я изобразил на картине пропавшие драгоценности. Вследствие чего стал получать письма с угрозами, как, наверное, и другие участники бала. И все-таки мне удалось увидеть еще раз гарнитур Бьянки Капелло, – добавил художник, не отрывая взгляда от собеседника, чтобы оценить его реакцию.

Она оказалась именно такой, как он ожидал. Прикрыв глаза и с наслаждением потягивая арманьяк, Морозини едва не поперхнулся коньяком, закашлялся, побагровел, поспешно схватил стакан с водой, которая постепенно вернула ему нормальный цвет лица. Болдини не удержался от смеха:

– Простите! Я не ожидал такого эффекта.

– Уж если говорить об эффектах, вы умеете их преподносить! Великое искусство! Где же вы снова увидели драгоценности?

– В Лондоне, в конце двадцать первого года. Не знаю, известно ли вам это, но я скрывался там в самом начале войны, пока не выбрал в качестве окончательного убежища Ниццу. В Англии у меня осталось несколько друзей, и в День святого Сильвестра один из них предложил мне пойти в «Ковент-Гарден», где Тереза Солари должна была петь Тоску. Признаюсь вам, я был в восторге: я всегда обожал Солари и особенно в этой, просто созданной для нее, роли. Но в тот вечер она превзошла саму себя полнотой и силой чувств, не доступной прежде даже ей…

– Подождите! Ведь именно тогда она и разбилась?

– Не разбилась, а была убита. Некая преступная рука открыла люк под матами, на которые она приземлялась, после того как в соответствии с ролью кончала с собой, бросившись с крепостной стены замка Святого Ангела. В нужный момент маты убрали, и несчастная провалилась в подвал театра.

– Да, это так. Пресса писала, что убийца хотел завладеть ее драгоценностями. Как все великие певицы, она надела одно из собственных украшений…

– Да, но нигде не было сказано, что речь идет о гарнитуре Бьянки Капелло. Мне хватило беглого взгляда, чтобы узнать его, и во время представления я не сводил с него бинокля. Вам не стоит объяснять, как тяжело мне было видеть эти кровавые камни на груди такой великой певицы.

– Убийцу схватили?

– Насколько я знаю, нет, хотя полицейский, который вел это дело, был отнюдь не новичок! Весьма странная птица, скажу вам! В своем неизменном широкополом плаще грязно-желтоватого цвета он походил на летучую мышь.

– Главный суперинтендант Гордон Уоррен. Я прав? – с широкой улыбкой осведомился Морозини.

– Вы его знаете?

– Ваше описание изумительно. Мы с моим другом Видаль-Пеликорном прозвали его Птеродактилем. Как видите, вы недалеко ушли от нас. После первого знакомства… скажем так, весьма неприятного, он стал нашим лучшим другом. Но меня удивляет, что он закрыл следствие, не добившись результата. Наряду со своим французским коллегой комиссаром Ланглуа это один из наиболее цепких и упорных полицейских из тех, что мне известны. Настоящий профессионал, которому поручают вести самые деликатные дела.

– Я не говорил, что он прекратил расследование, а сомневаться в его профессиональных качествах было бы дурным вкусом. Но когда я вернулся во Францию, следствие застряло на мертвой точке… или же английская полиция просто не сочла нужным информировать такого иностранца, как я? В любом случае, большой симпатии ко мне никто не испытывал.

В этом Морозини ничуть не сомневался. Пристальный взгляд желтых глаз Уоррена во время бурного начала их отношений забыть было невозможно. Согласно критериям суперинтенданта, великий Болдини с его итальянской болтливостью и одновременно несколько пренебрежительным высокомерием подпадал под категорию сомнительных иностранцев, не заслуживающих доверия. Вместе с тем имело смысл наведаться в Лондон, чтобы поговорить с Птеродактилем по душам, и Альдо уже начал обдумывать эту интересную мысль, когда обнаружил, что внимание художника переключилось с него на пару, которую Оливье Дабеска с трагической миной провожал к одному из столиков в центре зала, после того как мужчина властным жестом отверг предложение разместиться в глубине. Несомненно, он желал, чтобы весь ресторан любовался его спутницей. И она поистине того заслуживала! Восхитительная молодая блондинка с темными глазами, цвет которых колебался между синим, темно-зеленым и черным, одетая в превосходный черный костюм с норковым манто, чье авторство не вызывало сомнений – стиль одного из великих кутюрье угадывался за версту, и Морозини не мог решить только, был ли это Жан Пату или Люсьен Лелон. Зато он уверенно определил руку Каролины Ребу в крохотной шляпке с черной вуалеткой, элегантно сидевшей на светлых, артистически уложенных волосах. Лишь она была способна создать этот шедевр неустойчивого равновесия, весьма напоминавший модели, которые безумно нравились Лизе.

Ее спутника никак нельзя было назвать обаятельным красавцем: в свои пятьдесят с лишком он выделялся лишь кичливостью манер, которую венецианец инстинктивно ненавидел, зная по опыту, что те, кто имеет право на высокомерие, крайне редко демонстрируют его, считая это проявлением дурного тона. Однако незнакомец был очень богат, о чем безошибочно свидетельствовали как жемчуга молодой женщины, так и его собственная коллекция золотых украшений: помимо толстой, как якорный канат, цепочки от часов, пересекавшей жилет, браслета на запястье и перстней на каждом втором пальце, из того же металла были громадная булавка на галстуке с огромным алмазом посредине, портсигар и зажигалка. Последние два предмета он выложил на стол, что явно мешало официанту, но, поскольку ему очень нравилось поигрывать ими, никто не посмел бы просветить его на сей счет: в этом храме хорошего вкуса клиент был, по определению, всегда прав.

Внешние данные незнакомца, по-видимому, не играли большой роли для нежно поглядывающей на него спутницы. Жесткое лицо с кожей в красных прожилках, весьма заметный двойной подбородок, маленькие глазки неопределенного цвета, глубоко сидящие в орбитах под нависающими над ними клочковатыми седыми бровями, отнюдь не красили его. Среднего роста, он был словно выломан одним ударом резца из шероховатого камня, напоминающего гранит. Из его широченных плеч выпирала шея, более короткая, чем высокий жесткий воротник, заставлявший вздергивать вверх голову. В довершение всего он носил длинные монгольские усы, не скрывавшие, а скорее подчеркивавшие безжалостные складки в углах рта и выражение тупого упрямства. Однако Болдини с неослабным вниманием вглядывался именно в этого человека. Поначалу Морозини это позабавило.

– Вы избрали не ту цель, дорогой мэтр. Этот мерзкий тип не заслуживает вашего интереса, а вот его спутница…

– Всего лишь красивая женщина, – откликнулся художник с неожиданной резкостью. – Вы поняли бы это лучше, если бы узнали, что ее спутник замешан в двух драмах, о которых я вам только что рассказал… Мне хотелось бы еще выпить. Вы не возражаете?

– Напротив! Я последую вашему примеру.

Жестом подозвав официанта, Альдо сделал заказ, исполненный почти мгновенно. И пока Болдини отпивал золотистый напиток, не сводя глаз с незнакомца, он осторожно предположил:

– Не означает ли это, что сей господин присутствовал…

– …на вечере в Багерии и в «Ковент-Гардене». Такую рожу забыть невозможно, поверьте мне, – добавил художник с внезапной нервозностью.

– В таком случае, вы должны знать, кто он.

– Один из американских толстосумов, столь же богатых, сколь плохо воспитанных. Этот родом из Нью-Йорка или Чикаго, я точно не помню. Он управляет там настоящей империей, которая занимается строительством небоскребов – такой своеобразный фасад – и другими, гораздо менее афишируемыми делами. Добавлю, что по происхождению он сицилиец. Зовут его, кажется, Риччи? Да, да, я припоминаю: Алоизий Ч. Риччи.

– Риччи? А он случайно не из Флоренции?

– Ну, в нем нет ничего от Боттичелли или Верроккьо!

– Меня поразила его фамилия. Неужели вы забыли, что один из Риччи сыграл решающую роль в жизни Бьянки Капелло?

И, поскольку Болдини явно ничего об этом не знал, Морозини продолжил:

– Так звали убийцу ее первого мужа, того самого Пьетро Буэнавентури, который похитил ее из Венеции и привез во Флоренцию. Он был сбиром Франческо Медичи, который сделал ее великой герцогиней. А теперь позвольте мне сказать вам, что у нас набирается слишком много совпадений. Нам не хватает только представителей рода Капелло и Медичи, чтобы получить полный набор.

На сей раз художник не сумел скрыть изумления. Его глаза за тонкими стеклами очков в золотой оправе расширились, и он стал еще пристальнее вглядываться в американца. Морозини спросил:

– Что вам еще известно о нем?

– Кроме его неумеренной склонности к блондинкам, которых он, как я слышал, довольно часто меняет, мне нечего вам сообщить.

– Это уже неплохо. Остальное я постараюсь выяснить в другом месте.

Оторвав наконец взгляд от американца, Болдини вздрогнул, словно его внезапно разбудили:

– Вы полагаете, что этот человек мог сыграть какую-то роль в этих двух убийствах? Вы говорите серьезно?

– Очень серьезно! Я бы предпочел, чтобы он коллекционировал драгоценности, а не хорошеньких женщин, но ведь одно другому не мешает, а вы, как мне кажется, не слишком интересовались этим типом.

– Вынужден согласиться и признаю, что почти забыл о нем. Мои воспоминания ожили, только когда я вновь увидел его. Не сочтите меня нескромным, но где вы надеетесь отыскать решение проблемы?

– В Лондоне. Меня вдруг охватило страстное желание снова побывать в Скотленд-Ярде и повидаться с его лучшей ищейкой. Пока же, я думаю, нам предстоит завязать новое знакомство, – добавил он, понизив голос.

Действительно, перебросившись несколькими словами с метрдотелем, Алоизий Ч. Риччи извлек – с медвежьей грацией! – свою тушу из изящного кресла в стиле Людовика XV и направился к столику двух друзей. По этому случаю он украсил физиономию улыбкой во все зубы, разумеется, золотые. Блестящий образчик американского стоматологического искусства, которое не сделало его более привлекательным… Слегка наклонив корпус, он заговорил по-итальянски:

– Мне сразу показалось, что это великий Болдини, и я решил пригласить его за свой столик, однако упрямый осел-метрдотель пытался внушить мне, будто вы не согласитесь!

Захваченный врасплох художник не нашелся с ответом, и Альдо сделал это за него, чтобы дать ему время прийти в себя:

– Этот упрямый осел, как вы изволили выразиться, не только один из самых деликатных и любезных людей в Париже, но также человек, который прекрасно знает тех, с кем имеет дело! В отличие от вас, осмелюсь предположить? Заметьте, он был совершенно прав, предупредив, что ваше приглашение не будет принято.

Публичная отповедь, очевидно, не слишком понравилась американцу, глаза которого злобно вспыхнули. Тем не менее это не помешало ему отодвинуть стул и усесться за стол, не дожидаясь приглашения.

– А вы тут при чем? Вас это совершенно не касается. Впрочем, мне все равно. Синьор Болдини, – начал он, однако Морозини тут же парировал, решив не давать спуску этому типу, который все больше и больше ему не нравился:

– Его следует называть мэтр! Или маэстро, если это вам больше по нраву!

– Мэтр, раз вы настаиваете, но теперь попрошу меня не перебивать! Я бы хотел, мэтр, чтобы вы написали портрет сопровождающей меня молодой особы. Полагаю, в ней есть все, чтобы соблазнить вашу кисть?

– Конечно, она очень красива, но…

– Сейчас вы имеете лишь слабое представление о ее прелестях, скрытых повседневной одеждой. В декольтированном платье она великолепна! Плечи, грудь…

Художник жестом сухо прервал его.

– Нисколько не сомневаюсь, однако позволю себе отказать вам. Я больше не пишу портретов!

– Да что вы? Почему?

– Я немолод, сударь, – сказал Болдини с величайшим достоинством. – Мои глаза и пальцы тоже. Полагаю, на этом мы можем закончить разговор?

Такого Риччи не ожидал. Он явно не привык, чтобы ему перечили.

– Даже не самое лучшее полотно вашей работы стало бы жемчужиной моей коллекции! Я люблю продлевать отношения с женщиной, заказывая ее портрет. Своеобразный способ не расставаться с ней никогда. И я готов заплатить дорого, очень дорого!

– Этот довод для меня значения не имеет. Хотя я не так богат, как вы, мне вполне достаточно того, что есть. Но, чтобы смягчить свой отказ, могу дать вам совет: прогуляйтесь по Монпарнасу! В Париже полно талантливых художников! Начав с «Клозери де Лила»[6]6
  Одно из самых известных парижских кафе, где собирались представители артистического мира.(Прим. пер.)


[Закрыть] и закончив Куполом,[7]7
  Разговорное название Французской Академии. (Прим. пер.)


[Закрыть] вы встретите их не меньше дюжины. Вот хотя бы этот гениальный японец, которого зовут Фуджита…

– Это меня не интересует! – перебил художника Риччи. – Либо вы, либо никто!

– Значит, никто! Обидно за вашу молодую даму!

Злобный огонек блеснул из-под тяжелых век дельца.

– Лучше бы вы прямо сказали, что не хотите, ведь эта девушка не герцогиня и не модная кокотка…

– Вздор! Я писал не только знатных дам или звезд. И давайте завершим на этом наш спор! Я полностью отказался от портретов… если только речь не идет о лошадях!

Но от Алоизия Ч. Риччи избавиться было не так-то просто. Плотно утвердившись на стуле и опершись локтями о стол, он вознамерился дискутировать дальше, однако Альдо решил, что пришла пора отвадить его:

– Вам не приходит в голову, что вы досаждаете мэтру Болдини? – произнес он ледяным тоном. – Когда мэтр отказывает, это окончательно и бесповоротно.

– А вы не хотите заткнуться? Кто вы, собственно, такой?

– Князь Морозини из Венеции.

В свирепом взгляде американца злоба сменилась изумлением:

– Тот Морозини, что по части драгоценностей?

– Он самый.

– О! Это все меняет, и вы меня очень интересуете! Не знаю, известно ли это вам, но я коллекционирую и женщин, и украшения. Преимущественно знаменитые! Мне кажется, одно гармонирует с другим, а вы как думаете?

– Я думаю, что ваша прекрасная спутница слишком долго пребывает в одиночестве!

– Она привыкла…

– Зато я не привык. Я не терплю, когда женщину заставляют ждать.

С этими словами он посмотрел на часы, встал со своего места и обошел столик кругом, чтобы помочь подняться Болдини:

– Весьма сожалею, – сказал он, – но нам предстоит важная встреча, и условленный час приближается. Простите, мэтр, что я тороплю вас…

– Не стоит извиняться! – сказал художник с широкой улыбкой, в которой сквозило явное облегчение. – Не будь вас, я бы забыл обо всем.

– Я не люблю, когда меня выпроваживают, – проскрипел Риччи, получив в ответ дерзкую усмешку Альдо и его язвительный совет:

– В таком случае следует научиться уходить с достоинством.

– И еще я не люблю поучений!

– Так не доводите дело до них! Надеюсь, мы больше не увидимся, мсье!

– Ну, это дело другое!

Непрошеный гость наконец поднялся с места и вернулся к своему столику, где молодая женщина, не смея приступить к трапезе без него, томилась перед тарелкой с половиной лангусты, которой, к счастью, не грозила опасность остыть.

– Боюсь, – сказал Болдини, – как бы бедняжке не пришлось расплатиться за наш двойной отказ.

Однако Риччи просто занял свое место и, не удостоив спутницу даже взглядом, принялся пожирать свою порцию с жадностью изголодавшегося человека.