Текст книги "Дочь последнего дуэлянта"

– Было совсем другое время года, – подтвердила Изабель. – Мы уезжали только от болезни и не боялись всевозможных превратностей, которые приносит зима!

– И тогда королева не давала бала, которого теперь все ждут на будущей неделе! – подала голос сестра Изабель Мари-Луиза.

Изабель, как и все девушки, изумленно посмотрела на сестру. Мари-Луиза де Бутвиль была самой молчаливой в их веселой компании. Она не просто мало и редко говорила, но зачастую смотрела так отрешенно, словно внешние события были ей совершенно неинтересны.

И лицом, и нравом она была полной противоположностью младшей сестре и, уж конечно, брату Франсуа. Несходство их не сближало. Но все трое сходились в одном – в своей горячей любви к матери, которую, однако, видели все реже и реже, несмотря на дружбу, связывающую ее с госпожой де Конде. По-настоящему хорошо госпожа де Бутвиль чувствовала себя только у себя в замке Де-Преси среди забот, которых требовало хозяйство церковных служб, к которым относилась очень ревностно, и по-прежнему горьких воспоминаний о муже, которого страстно любила и который так рано погиб…

Мари-Луиза, видя устремленные на нее изумленные взгляды, улыбнулась не без лукавства.

– Разве я не права? Мои слова послужат всем на благо. Для госпожи принцессы, которая знает вас лучше всех, это будет доводом, против которого она не сможет возразить. Что касается меня, то я, с ее разрешения, поеду домой. И останусь там до новых распоряжений.

– Боже мой! – воскликнула Шарлотта. – Как серьезно вы все это сказали, дитя мое! Уж не надумали ли вы идти в монахини?

– Я? Нет, мадам. Но я думаю, что будет приличнее, если я буду в доме своей матери, когда господин маркиз де Валансэ приедет просить моей руки.

Боже! Что тут началось! Волнение, возбуждение, восклицания! Все говорили одновременно, а Изабель громче других. Она обиженно упрекала Мари-Луизу за скрытничество, которое недопустимо между сестрами. В конце концов принцесса установила тишину, в полный голос приказав: «Замолчите все!» Было видно, что она разгневана, и у девушек хватило соображения, чтобы понять это и не переходить границ дозволенного.

– Как могло случиться, – заговорила госпожа принцесса, обращаясь к Мари-Луизе, – что ваша мать, а она знает, как она мне дорога, не сочла нужным известить меня об этой новости, поскольку вы находитесь в моем доме, а значит, и под моей ответственностью?

Мари-Луиза опустилась на колени перед ее креслом. Она держала в руках письмо, печати на котором не были вскрыты, и записку с вскрытой печатью.

– Нижайше прошу простить ее. Она известила меня только что вот этой запиской, известие ее саму застало врасплох. Она прислала записку и письмо к вам с нашим кучером Гранденом, который приехал за мной. Он отвезет меня в Преси в нашей карете.

Принцесса распечатала письмо. Госпожа де Бутвиль сообщала ей, что вестовой ее отца, наместника Вьенны, сообщил ей о том, что в Преси в скором времени пожалует сеньор Доминик д’Этамп, маркиз де Валансэ, который желал бы стать ее зятем, женившись на ее старшей дочери. Он увидел Мари-Луизу в салоне госпожи де Рамбуйе, куда его привел один из друзей, дабы он составил себе представление о блеске и великолепии Парижа, где у маркиза есть особняк, но где он так редко бывает.

– Этот старичок! – воскликнула Изабель, отличавшаяся удивительной памятью на имена и лица. – Признаю, он вовсе не урод, но годится вам в отцы, Мари-Луиза! К тому же он три четверти года живет в де-ревне!

– Изабель! – одернула ее принцесса. – Вы должны хорошенько подумать, прежде чем выпаливать слово «старичок» в доме, где обитает супруга герцога де Лонгвиля.

– Правда, правда, – засмеялась Изабель. – Но мы его так редко видим, что не грех и совсем о нем позабыть. К тому же он принц, а это меняет дело.

На что Мари-Луиза поторопилась возразить:

– Господин де Валансэ, конечно, не принц, но он не из захудалого рода. Он племянник архиепископа, герцога Реймского, монсеньора Леонора д’Этампа, генерала Мальтийского ордена. Конечно, он старше меня на двадцать шесть лет, но он мне совсем не неприятен, а был мил со мной и весьма любезен. К тому же в Берри ему принадлежит великолепный замок, который он привел в порядок и расширил в прошлом году, и теперь его замок стал одним из самых прекрасных во Франции. И еще одно, сестренка, вы прекрасно знаете, что я ничего не имею против жизни в деревне.

Ошеломленное молчание сопровождало речь Мари-Луизы. Никто из подруг даже представить себе не мог, что эта молчальница способна произнести целую речь!

– Что и говорить, все чудесно! – насмешливо одобрила сестру Изабель. – Маркиз, которого вы видели единственный раз в жизни, успел вам многое поведать. Я бы даже сказала, что он вам исповедался. Наверное, исповедь входит в привычку, когда в собственном доме постоянно общаешься с князьями церкви!

– Изабель! – снова одернула ее госпожа де Конде. – Не наговорите, дорогая, глупостей! Предстоящий брак мне кажется удачным со всех точек зрения, и тем более меня радует, что наша Мари-Луиза не станет матушкой настоятельницей в каком-нибудь из монастырей. Готовьтесь к отъезду, моя дорогая девочка! А я за это время отвечу на письмо вашей матери.

Но в молчальнице, похоже, забил фонтан красноречия, и она продолжила:

– Если кто-то из моих подруг боится заболеть оспой, мама будет счастлива оказать им гостеприимство у нас в Преси!

– Думаю, что при ожидаемых событиях их присутствие в вашем доме будет излишним. Но я считаю, что Франсуа должен сопровождать сестру, потому что отныне глава семьи – он. А вы, Изабель? Вы поедете с сестрой?

– С вашего позволения я останусь. Замужество весьма серьезное событие, а все серьезные события меня пугают. Я боюсь попасть впросак или совершить оплошность.

– А вы не боитесь совершить оплошность, оставшись с нами? Что, если судьба поставит под угрозу вашу красоту?

– Клянусь, не боюсь нисколько! Если я ее потеряю, значит, такова воля Божия, и я исполню ее самым достойным образом: уйду в монастырь! Мы, Монморанси, от рождения умеем находить достойный выход, – и горделивое выражение на секунду стерло с ее лица улыбку.

Изабель искренне верила в каждое слово, которое произносила, но истинная причина ее желания остаться в Париже таилась совсем в другом. Предчувствие говорило ей, что Людовик Энгиенский вот-вот вернется домой, и она ни за что на свете не хотела отказаться от встречи с ним. Во время встречи с ним что-то должно было произойти! Но что? Она не имела представления. Но что-то гораздо более важное, чем знакомство с будущим зятем. Изабель была в этом уверена!

Через несколько дней, четвертого декабря, кардинал Ришелье перешел в мир иной. Две предыдущие ночи он страдал от горловых кровотечений, понимал, что конец его близок, и ждал его с удивительным спокойствием. Людовику XIII, который пришел его навестить, кардинал сказал несколько слов, которые были его политическим завещанием. Он сказал:

– Я умираю, радуясь, что не навредил королю, что государство его возвысилось, что враги повержены.

В полдень сердце кардинала перестало биться, и воцарилась тишина.

Его ненавистники, зная, что конец уже близок, заранее радовались его смерти, не сомневаясь, что вместе с ними обрадуется вся страна. Они ошиблись. Смерть этого человека оказалась куда весомее их чаяний. И каждый, кем бы он ни был – простолюдином или аристократом, – услышав весть, что Ришелье больше нет, снимал шапку и крестился со странным чувством, что лишился стоящего над ним умного и многоопытного старшего человека. Даже в суетливом особняке Конде, где у покойного было больше врагов, чем друзей, никто не высказал несогласия, когда особый курьер от господина принца привез приказ не снимать траур и после погребения. Кардинал как-никак стал членом их семьи. К тому же Людовик XIII, не медля ни минуты, объявил, что заведенный кардиналом порядок правления останется незыблемым, только в Совет войдет теперь кардинал Мазарини, его политические таланты стали уже общепризнанными. По крайней мере, людьми благонамеренными.

Принц де Конде с сыном приехали из Дижона только через день после смерти кардинала, ночью. Лицо отца выражало что-то вроде озадаченности, которая необыкновенно смешила Изабель, а вот сын находился в страшном возбуждении, радостно расцеловал мать и сразу же стал расспрашивать, как себя чувствует сестра, даже не подумав поприветствовать дам и девиц, которые стояли возле принцессы. И ответа матери он тоже слушать не стал, а ринулся к покоям сестры и вошел в них без стука, несмотря на протестующие возгласы.

Герцогиня де Лонгвиль понемногу оправлялась от болезни, которая, по счастью, была к ней милосердной. Сейчас ей смазывали несколько оставшихся на лице оспинок бальзамом, который был известен как чудодейственный. Благодаря ему должны были окончательно исчезнуть крошечные, но досадные повреждения кожи, которая славилась своим ослепительным си-янием.

– Вон отсюда! – закричала Анна-Женевьева в ярости. – Не приближайтесь! Вы же видите, я занята своим туалетом.

– Мне-то что до него? Я просто хочу вас поцеловать.

– Именно этого я и не хочу! Извольте выйти! Вы вернетесь через четверть часа!

– И что такого случится с вами за эти четверть часа? Ну уж нет, я пришел сюда, здесь и останусь. Но зато вам, барышни, я буду бесконечно обязан, если вы оставите нас наедине с госпожой герцогиней. Мадемуазель де Ла Верпильер, окажите любезность, покажите всем остальным пример, – посоветовал он молодой девушке, которую Анна-Женевьева выделила из своего нового окружения, приблизила к себе и сделала своим доверенным лицом.

Людовик даже подал ей руку и повел ее к двери.

– Ла Верпильер! Я запрещаю…

– Тише! Тише! Всего на несколько минут!

Когда в комнате не осталось больше никого, кроме …их двоих, Людовик взял салфетку, осторожно снял пятнышки бальзама с лица сестры, обнял ее и покрыл лицо поцелуями, потом, умерив свой порыв, стал целовать ей руки.

– Бог мой! До чего же вы красивы! – вздохнул он. – А я до невозможности счастлив! И должен был любой ценой разделить свою радость с вами!

– Вашу радость? Откуда она взялась?

– Господи! А смерть кардинала? Не говорите, что и вы присоедините свои слезы к слезам тех, кто его оплакивает! Среди них и наш отец, и всем им кажется, что они многое потеряли. Я потерял только тюремщика, и могу признаться – вам, по крайней мере! – что я ликую!

Брат изливал свою радость, а сестра все больше мрачнела.

– Тюремщика? – переспросила она.

– А кого еще? Я, наконец, смогу развестись с женой. Тем более что благодаря браку нашей кузины де Бутвиль, который вскоре состоится, у нас в семье появятся значительные князья церкви, которые смогут оказать поддержку. Интересно, как удалось нашей славной Мари-Луизе найти такую выгодную партию?

– Когда вы с ней увидитесь, спросите ее об этом. А что касается вашего развода, то мне кажется, он отошел в область преданий. Да, кардинал умер, но король по-прежнему жив.

– Если верить тому, что говорят, жить ему осталось недолго…

– Говорят всегда, что хотят. Главное, что король не лежит на смертном одре. И мне кажется, что с мыслью о разводе, которая стала вашей навязчивой идеей, пора теперь расстаться. Разве вы забыли, что ваша жена беременна?

– Нет никаких оснований думать, что она выносит этого ребенка. Она как была, так и осталась тощим скелетиком, не став ничуть привлекательнее. И я буду крайне удивлен, что ребенок появится и будет здоров. К тому же может родиться девочка.

– Да, но и девочка будет вашей дочерью.

– Если выживет. Немало детей умирает во младенчестве и утягивает с собой в могилу и мать. В общем, маленькая дурочка должна родить в июле. Если ребенок останется жив, то вполне возможно, что король…

Слова Людовика окончательно рассердили Анну-Женевьеву, она встала со своего места, сделала несколько шагов по комнате, вернулась и встала напротив брата.

– Когда вы оставите эти пустые бессмысленные надежды? Вы понимаете, что стали жертвой навязчивой идеи? Навязчивые идеи ведут к безумию, а я не хочу, чтобы мой брат стал сумасшедшим. Неужели вас до сих пор занимает дю Вижан?

– Ничего не изменилось… Она почти так же прекрасна, как и вы, она страстно любит меня, и я отвечаю ей столь же сильной страстью.

– Да неужели? Мне трудно совместить вашу страсть со слухами, которые ходят о вас и юном Ла Муссэйе. Впрочем, хватит об этом. Вернемся к этому разговору потом. Пока вам необходимо дождаться, по крайней мере, вскрытия завещания Его Преосвященства. Вы, похоже, забыли, что причиной вашей женитьбы было богатство кардинала, которое и привлекло внимание нашего отца. Так что о Марте больше ни слова!

– Вы бываете просто несносны, если захотите! Можете позвать обратно ваших прислужниц!

– Я позову их, когда сочту нужным. А что касается вас, то, если вы не откажетесь от ваших бредовых идей, я поставлю о них в известность нашего отца!

– Донос? Из ваших уст? Подобное их недостойно!

– Речь идет о вашем спасении, вас нужно спасти от самого себя. Наша мать утверждает, что ей предсказали для вас ошеломляющую судьбу. Вы должны стать славой не только нашей семьи, но всего нашего королевства. Так не портите себе будущее из-за какой-то дю Вижан!

– Однако сколько пренебрежения! А я считал, что вы с ней подруги.

– Она не может оставаться мне подругой, превратившись в препятствие. Я не потерплю никаких препятствий на вашем пути!

– Потому что вы меня любите?

– Да, потому что я вас люблю. И вам этого должно быть довольно!

Людовик с восхищением смотрел на сестру. Гнев необыкновенно шел ей. Он оживил ее прекрасное лицо, которое обычно выражало безразличие, одушевил какой-то особой дикой страстностью, на которую герцог внезапно откликнулся с мощью, какой сам в себе не подозревал. В следующую секунду Анна-Женевьева уже была в его объятиях, и он с пылом целовал ее в губы, а молодая женщина с тем же пылом отвечала на его поцелуи. С резкостью, с какой он привлек ее к себе, он ее и отстранил.

– Почему вы родились моей сестрой? – пробормотал он, направляясь к двери.

И за спиной услышал смех, какого никогда еще не слышал. Насмешливый, но вместе с тем ласковый, воркующий.

– Неужели это имеет какое-то значение? Мы – Конде, и никому с нами не сравниться… Мы вправе создавать собственные законы, которых черни не понять. А вы, Людовик, думайте о своем величии и бегите любви, которая вас умалит!

Он уже был у дверей, но остановился и обернулся. Анна-Женевьева вновь возлежала на кровати в позе, исполненной изысканной непринужденности.

– Надо быть сумасшедшим, чтобы выдать вас за старика Лонгвиля! Вы достойны короля! – бросил брат в сердцах.

– Трудно было найти короля, достойного меня, – отозвалась она, не затрудняя себя ложной скромностью. – Что касается моего дорогого супруга, то он не затруднил себя даже соблюдением клятвы верности, которую мы приносим перед алтарем. Он по-прежнему со своей Монбазон, а она открыто обманывает его с обольстительным герцогом де Бофором. Впрочем, надеюсь, что в Пьемонте он уже нашел себе какую-нибудь хорошенькую девушку.

– Вас это забавляет?

– Почему бы нет? Он дает себе волю, я – тоже.

– И что вы под этим подразумеваете?

– Дверь должна быть или открыта, или закрыта, решить это должны вы. Наш разговор боится сквозняков.

Герцог резко обернулся и плотно закрыл дверь, прислонившись к ней спиной. Он внезапно побледнел, как мел.

– Я хочу знать! У вас есть любовник? У вас?!

– Если бы я захотела, у меня их могло бы быть и двадцать, но мне достаточно одного. Он молод, красив, он меня обожает.

– Кто он?

– Думаю, вы недолго останетесь в неведении. Но прошу вас запомнить следующее: я запрещаю вам прикасаться к нему и устраивать встречу на какой-нибудь лужайке. Имейте в виду, я могу не побояться дурного вкуса и оплакивать его, а вас проклинать… Могу даже захотеть отомстить! Так что отправляйтесь хоронить дядюшку кардинала и узнайте, не приготовил ли он вам приятный сюрприз в своем завещании.

Герцог Энгиенский больше не медлил, он вылетел из комнаты и вне себя от гнева с такой силой хлопнул дверью, что она могла бы и треснуть, к восторгу любопытных дам, которые не сводили с него глаз, сбившись в стайку в ожидании, когда смогут вернуться к своей госпоже. Герцог не стал раскланиваться в ответ на их реверансы, одарил мрачным взглядом и поспешил к лестнице.

Несколько дней спустя, четырнадцатого декабря, с необычайной пышностью хоронили кардинала. На похоронах присутствовали король с королевой, придворные и все парижане, которым удалось отыскать себе местечко на улицах. Шестерка лошадей в черных попонах везла катафалк, покрытый черным бархатом с белыми атласными крестами и гербом покойного по углам. По бокам катафалка шли пажи со свечами в руках, а за ними – в красных плащах с траурными повязками на рукаве – знаменитые гвардейцы, с которыми всегда было столько хлопот у королевских мушкетеров. Позади катафалка шли родственники кардинала во главе с отцом маленькой герцогини Энгиенской и его двоюродным братом Ла Мейерэ. Далее следовали все остальные. Похороны были почти что королевские. Таково было желание Людовика XIII, он хотел отдать последние почести великому слуге Франции.

После погребальной мессы гроб опустили в крипту часовни при Сорбонне, где Ришелье приготовил себе усыпальницу, так как был ректором Сорбонны.

Изабель и ее подруга Мари де ла Тур не были приглашены на похороны, поэтому всю церемонию они наблюдали издалека. Точнее, свысока, потому что девушки забрались на чердак особняка Конде, стоявшего неподалеку от Сорбонны, вооружились морским биноклем, который неведомо где выискали, и, усевшись у чердачного окна, с удобством любовались великолепной процессией, сожалея, что с ними нет Франсуа. Госпожа принцесса решила, что во время похорон Франсуа должен находиться рядом с ней.

– Мы с ним оба последние Монморанси и оба жертвы! – заявила она без обиняков своему супругу, не пожелав выслушивать его возражения. – И раз уж «великого человека» больше нет, я не вижу, кто упрекнул бы последних Монморанси в том, что они его хоронят. Не каждый день предоставляется такая возможность повеселиться.

Услышав последнее слово, принц едва не задохнулся от возмущения.

– Вы соображаете, что говорите?! Повеселиться! На погребении члена нашей семьи!

– Вашей семьи, может быть, но уж никак не моей!

– Вы хотите сказать, что у вас нет невестки? Бедное дитя в горе, вы должны поддержать ее. Не забывайте, что она беременна и что она боготворила своего дядю!

Госпожа де Конде чуть-чуть приподняла свои красивые брови, а в ее синих глазах запрыгали веселые искорки.

– Я совершенно согласна, что покойный кардинал мог вызывать только сильные чувства, но что его возможно боготворить, слышу в первый раз. Может быть, ему уже готовы воздвигать статуи?

– Да! Одна будет воздвигнута на его могиле!

С этими словами старшие удалились, молодежь отправилась к лестнице, что вела на чердак, а Анна-Женевьева вместе со своими дамами отправилась в свои покои. Она все еще считалась больной, и никто не осмелился бы сказать ей что-нибудь в упрек.

Со своего наблюдательного поста девушки могли вдосталь налюбоваться благородной скорбью родственников Ришелье. Клер-Клеманс не составляла исключения, она была с ног до головы в траурном крепе, и ее вели под руки добрейшая госпожа Бутийе де Шавиньи, ее вечная опекунша и герцогиня д’Эгийон. Сверху юная женщина казалась такой хрупкой, что Изабель не могла ей не посочувствовать.

– Бедняжка! – шепнула она подруге. – Ее горе можно понять. Сегодня она потеряла даже больше, чем близкого родственника. Под защитой всемогущего она могла ничего не бояться… Даже мужа, который только и мечтает, как бы от нее избавиться. Она попросила принять ее здесь, у нас, на несколько дней, чтобы не чувствовать себя одинокой. Надо будет ей помочь, как-нибудь утешить ее в горе.

– В горе? – удивленно откликнулась подруга. – Я совсем не уверена, что она горюет. Вы ни разу не сопровождали госпожу принцессу, когда она, исполняя долг, ездила с визитами к невестке, чтобы осведомиться о ее здоровье, а я ездила. Так вот Его Преосвященству было уже очень плохо, но его племянницу это не слишком печалило. Она горда тем, что она госпожа герцогиня, что ждет наследника и надеется на завещание.

– Но уже при заключении брачного контракта она знала, что ей все выдано в виде приданого. Триста тысяч экю – сумма немалая!

– Конечно. Но с тех пор многое изменилось. При заключении контракта никто не знал, как поведут себя эти, столь мало подходящие друг другу, супруги. Теперь же господин герцог не только не развелся, но и ждет от нее ребенка. И она считает, что заслуживает за это вознаграждения.

– Мы очень скоро все узнаем, завещание вскроют сегодня вечером.

– Так скоро?

– Да. Волю кардинала спешат выполнить, потому что королю с каждым днем все хуже, так что нельзя терять времени.

Церемония закончилась, люди стали расходиться, и девушки спустились вниз, ожидая, когда вернется родня кардинала. И родня вернулась, но не в слезах, а скорее – это было видно по лицу отца, сына и особенно невестки – в немалом гневе. Одна только принцесса Шарлотта изо всех сил сдерживала смех.

– Ну что? – осведомилась госпожа де Лонгвиль. – Похоже, нашлось чудодейственное средство, чтобы высушить ваши слезы?

Мужчины не успели рта раскрыть, как Клер-Клеманс с возмущением зачастила:

– Какие могут быть слезы? Могу ли я плакать о человеке, который оказался таким вероломным? Он говорил, что любит меня больше, чем любят собственных дочерей, и отверг в свой последний час! Это гадко! Гадко!

То, что исторгалось из ее груди, можно было бы принять за рыдания, но ее била дрожь, с ней началась истерика. Принцесса подошла к ней и хлопнула по одной щеке и по другой.

Клер-Клеманс успокоилась, словно по мановению волшебной палочки.

– Вы посмели меня ударить?

– И посмею еще раз, если вы не успокоитесь. Прошло всего несколько часов, как вашего дядю опустили в могилу, вы только что оплакивали его, а теперь смеете упрекать? И весь этот шум из-за каких-то имений?

– Каких-то имений?! – с неменьшим возмущением вмешался в разговор ее супруг. – Вы меня изумляете! Герцогство-пэрство Фронсак досталось адмиралу де Брезе, племяннику! Малый Люксембург в Пуату и замок Рюэй – герцогине д’Эгийон, его нежно любимой племяннице…

– Чрезмерно любимой, – скрипнула зубами герцогиня. – Все на свете знают, что она много лет была его любовницей!

– Фамилия и герцогство-пэрство Ришелье – внучатному племяннику Арману де Пон-Курле. Великолепная библиотека кардинала – тоже ему, с тем чтобы он содержал ее и открыл для публики. И, наконец, королю…

– Королю! – взвыла племянница, чувствуя себя ограбленной. – Можно подумать, что…

– Кардинальский дворец со всеми его коллекциями и лучшими образцами мебели и обстановки.

– Вы забываете о главном подарке – подарке из подарков, вишенке на торте! Франции подарен кардинал Мазарини, оснащенный полным набором замечательных качеств, в рабочем состоянии! – воскликнула принцесса и, уже не сдерживаясь, от души расхохоталась.

– Вас это только смешит, дорогая мама? – холодно упрекнула ее дочь. – А это означает, что жалкий lazzarone[19]19
  Нищий, бродяга (итал.). (Прим. пер.)


[Закрыть], появившийся неизвестно откуда, войдет в Государственный Совет, займет место Ришелье и будет продолжать его политику, не так ли?

– Именно так, но не стоит слишком переживать, сестричка, – заявил герцог Энгиенский. – Не забывайте, что король тоже тяжелоболен и, вполне возможно, не доживет до Нового года, который наступит через несколько дней. И тогда…

– Тогда, – громовым голосом произнес отец семейства, – мы, де Конде, будем служить королеве, которая станет регентшей, и маленькому королю, как служили его отцу, который готовится отойти в мир иной! Не забывайте, что мы – опора королевства, что я отвечаю за обширные земли, а, как известно, положение обязывает!

И хотя все придворные делали вид, что не верят в близкий конец короля, Людовик XIII день за днем приближался к своему смертному часу.

Двадцать второго апреля уже следующего, 1643 года в замке Сен-Жермен после нескольких недель, во время которых королю становилось то лучше, то хуже и он прилагал все силы, чтобы справиться с недугом, он вдруг понял, что не может подняться с постели и больше не встанет с нее никогда. И тогда он занялся приведением всех своих дел в порядок. Первое, что он сделал, это окрестил сына, до этой поры мальчик получил только помазание. В крестные матери король пригласил принцессу де Конде, а в крестные отцы – кардинала Мазарини! Крещение происходило в дворцовой часовне в присутствии всего двора. Когда к королю привели сына, которому исполнилось четыре с половиной года, он спросил его:

– Сын мой, как же вас теперь зовут?

– Людовик XIV, – ни секунды не колеблясь, ответил малыш.

– Пока еще не совсем так, но в скором времени вполне возможно, если будет на то воля Божия.

Еще при жизни Ришелье выполнил свое обещание: поскольку Клер-Клеманс стала носить ребенка, северная армия была отдана под начало герцога Энгиенского, так что весной началась новая кампания против испанцев и империи Габсбургов.

Двенадцатого мая умирающего короля посетило необычное видение. Проснувшись, он подозвал к себе принца де Конде, который все эти дни безотлучно находился в королевской опочивальне.

– Мне только что привиделось, – прошептал король, – что ваш сын, герцог Энгиенский, вступил в бой с врагом, битва была жестокой и упорной, победа переходила из рук в руки. Но все же она осталась за нами, как и поле боя…

Умирающий возвестил о великолепной победе при Рокруа. Благодаря этой победе испанцы на долгие годы были изгнаны с французской земли, а молодой герцог стал героем.