Текст книги "Остроумие и его отношение к бессознательному"

Проверим эту экономию на отдельных примерах. Фраза «C’est le premier vol de l’aigle» – первый полет орла, но полет с целью грабежа. Слово «Vol», к счастью для существования шутки, означает и «полет», и «грабеж». Случились ли здесь сгущение и экономия? Несомненно. Вся вторая мысль опущена, причем без всякой замены. Двусмысленность слова «vol» сделала замену излишней. Или, что будет тоже правильно, слово «vol» содержит в себе замену подавленной мысли без того, чтобы первому предложению понадобилось присоединение нового или внесение какого-либо изменения. Таково преимущество двойного толкования.

Другой пример: «Железный лоб – железная касса – железная корона». Какая чрезвычайная экономия в изложении мысли в сравнении с изложением, где слово «железный» отсутствует! («При достаточной дерзости и бессовестности нетрудно нажить большое состояние, и в награду за такие заслуги, разумеется, не замедлит явиться дворянство».)

Действительно, в этих примерах сгущение, а, следовательно, и экономия, очевидны. Но их наличие нужно доказать во всех примерах. Где же таится экономия в таких шутках, как «Rousseau – roux et sot», «Antigone – Antik? O nee», в которых мы поначалу отметили отсутствие сгущения, что и побудило нас заняться рассуждениями о технике многократного употребления одного и того же материала? Здесь мы, конечно, не обойдемся одним процессом сгущения, но если ввести более объемлющее понятие «экономия», то дело пойдет на лад. Что экономится в примерах Rousseau, Антигоны и т. д., выявить нетрудно. Мы экономим материал на критику и необходимость придавать форму суждению; все это дано в самих именах. В примере «Leidenschaft – Eifersucht» («страсть – ревность») мы экономим, отказавшись от утомительного составления определений «Eifersucht, Leidenschaft» и «Eifer sucht (ревностно ищет), Leiden schafft (причиняет страдание)». Если прибавить сюда вспомогательные слова, то определение готово. То же справедливо для всех остальных проанализированных нами примеров. Там, где экономии меньше всего, как в игре слов Сафира, все-таки экономится, по крайней мере, необходимость вновь создавать текст ответа: исходный вопрос «Sie kommen um ihre 100 Dukaten?» достаточен и для ответа. В этой малой экономии и заключается шутка. Многократное употребление тех же слов для обращения и для ответа относится, конечно, к «экономии». Гамлет, напомню, образно характеризует слишком короткий срок между смертью своего отца и свадьбой матери:

 
От поминок
Холодное пошло на брачный стол[55]55
  Перевод М. Лозинского. – Примеч. ред.


[Закрыть].
 

Прежде чем принять «склонность к экономии» в качестве общей характерной черты техники остроумия и задаться вопросом, откуда она происходит, что означает и каким образом из нее проистекает удовольствие от острот, нужно предоставить место сомнению, которое заслуживает быть выслушанным. Возможно, каждый технический прием остроумия проявляет склонность к экономии в способе своего выражения, но обратное утверждение не обязательно верно. Не каждая экономия в способе выражения, не каждое сокращение уже в силу употребления оказываются шутками. Мы уже приближались к этому вопросу выше, когда надеялись отыскать в каждой шутке процесс сгущения; еще тогда было приведено обоснованное возражение, что лаконизм нельзя считать сущностью остроумия. Должен существовать, следовательно, особый вид сокращения и экономии, от которых зависит характер шуток. Пока мы не установили эту особенность, нахождение общности в технических приемах остроумия не приблизит нас к разрешению нашей проблемы. Кроме того, давайте наберемся мужества и признаем, что эта экономия, создающая технику остроумия, нас не слишком-то привлекает. Она напоминает, быть может, экономию некоторых хозяек, которые тратят время и деньги на поездку на отдаленный рынок только потому, что там можно купить овощи на несколько монет дешевле. Какую экономию выгадывает остроумие благодаря своей технике? Произнесение нескольких новых слов, которые в большинстве случаев находятся без труда. Шутка же, что называется, лезет вон из кожи, чтобы найти одно слово, сразу раскрывающее смысл обеих мыслей. К тому же ей часто приходится превращать способ выражения первой мысли в неупотребительную форму, которая обеспечит опору для соединения со второй мыслью. Не проще бы, легче и экономнее выразить обе мысли так, как они приходят, пускай при этом не возникнет общность выражения? Не будет ли экономия, добытая произнесенными словами, сполна уравновешена излишней тратой умственной энергии? И кто при этом экономит, кто получает выгоду?

Мы пока можем оставить эти сомнения в стороне, если перенесем их в другую плоскость. Изучили мы или нет все виды техники остроумия? Конечно, стоит проверить себя, собрать новые примеры и подвергнуть их анализу.

* * *

До сих пор мы фактически не обращали внимания на еще одну большую – возможно, самую многочисленную группу острот (причина, быть может, в том, с какой снисходительностью к этим остротам принято относиться). Это те остроты, которые обыкновенно причисляют к каламбурам (фр. calembourgs, нем. Kalauer) и которые считаются низшей разновидностью остроумия – видимо, потому, что они – «самые дешевые» и на их создание тратится наименьшее количество энергии. Действительно, они предъявляют минимум требований к технике выражения, тогда как настоящая игра слов требует максимума. Если в последнем случае два значения выражаются одним словом, то каламбур удовлетворяется тем, что слова, употребленные для обоих значений, обладают каким-нибудь смутным сходством – по форме или рифмоподобным созвучием, общностью некоторых начальных букв и т. п. Немало примеров таких «острот по созвучию» (не совсем удачное название) встречается в проповеди капуцина из шиллеровского «Лагеря Валленштейна».

 
Kümmert sich mehr um den Krug als den Krieg,
Wetzt lieber den Schnabel als den Sabel
 
 
Frisst den Ochsen lieber als den Oxenstim’…
Der Rheinstrom ist worden zu einem Peinstrom,
Die Kloster sind ausgenommene Nester,
Die Bistümer sind verwandelt in Wiisttiimer.
 
 
Und alle die gesegneten deutschen Länder
Sind verkehrt worden in Elender[56]56
  В русском переводе Л. Гинзбурга:
  «А мысли-то не о войне – о вине.
  И точите вы языки – не клинки…
  Где уж словить Оксенштирна-быка?..
  Рейнские воды – поток невзгоды,
  Монастыри – пустыри, где живут упыри.
  Пу́стыни превращены в пустыни…
  Благословенные наши земли
  Корчатся, адскую боль приемля». – Примеч. ред.


[Закрыть].
 

Особенно охотно в остротах меняются гласные в том или ином слове. Например, Хевеши[57]57
  Венгерский писатель и журналист. – Примеч. пер.


[Закрыть] (1888) рассказывает об одном враждебно относившемся к империи итальянском поэте, которому позже пришлось воспевать немецкого кайзера в гекзаметрах: «Поскольку он не мог истребить цезарей (Cäsaren), то довольствовался упразднением цезуры (Cäsuren)».

При всем обилии каламбуров в нашем распоряжении особенно интересно, быть может, выделить поистине неудачный образчик, тяготивший Гейне[58]58
  См. «Идеи», гл. 5. — Примеч. ред.


[Закрыть]. Он долгое время разыгрывал перед своей дамой «индийского принца», но все же сбросил маску и признался: «Madame! Я солгал вам. Я не граф Гангский. Никогда в жизни не видал я ни священной реки, ни цветов лотоса, отражающихся в ее благочестивых водах… Я бывал в Индии не более, чем жареная индейка, съеденная мной вчера за обедом». Недостаток этой остроты заключается в том, что оба сходных слова не просто сходны – они тождественны. Птица, жаркое из которой герой Гейне, называется так потому, что она происходит или должна происходить из Индии[59]59
  В оригинале герой Гейне говорит, что бывал в Калькутте (Kalkutta) не чаще, чем туда попадает курочка по-калькуттски (Kalkuttenbraten). – Примеч. пер.


[Закрыть].

Фишер (1889) уделил этим формам шуток много внимания и хотел принципиально отделить их от «игры слов». «Каламбур – это неудачная игра слов, потому что он играет словом не как словом, а как созвучием». Игра же слов «переходит от созвучия слова в само слово». С другой стороны, он причислял к остротам по созвучию и такие шутки, как «фамилионерно», «Антигона – Antik? O nее» и т. д. Лично я не вижу необходимости следовать за ним в этом отношении. В игре слов, по-моему, само слово является для нас звуковым образом, с которым увязывается тот или иной смысл. Но и здесь повседневная речь не проводит строгого различия. Если она относится к «каламбуру» с пренебрежением, а к «игре слов» – с некоторым уважением, то эта оценка, по-видимому, обусловливается иными точками зрения, а не техническими приемами. Нужно учитывать, какого рода остроты воспринимаются как «каламбуры». Некоторые люди наделены даром в веселом расположении духа и в течение продолжительного времени отвечать каламбуром едва ли не на каждое обращение к ним. Один из моих друзей, вообще-то образец скромности, когда речь заходит о его серьезных достижениях в науке, славится таким даром. Однажды он совсем уморил общество своими каламбурами, и кто-то восхитился его выдержкой. На это он ответил: «Ja, ich liege hier auf der Ка-Lauer», то есть «Да, я нахожусь в засаде». (Kalauer – каламбур; auf der Lauer – быть начеку. – Ред.) Наконец его попросили перестать каламбурить, а он поставил условие, чтобы впредь его называли Poeta Kalaureatus (Poeta laureatus – букв. поэт-лауреат, признанный классик. – Ред.). Оба примера – превосходные шутки, родившиеся посредством сгущения с замещением. («Ich liege hier auf der Lauer um Kalauer zu machen». – «Я нахожусь в засаде, чтобы каламбурить».)

Из спорных мнений о различиях между каламбуром и игрой слов мы заключаем, что каламбур не способен помочь в изучении совершенно новой техники остроумия. Не притязая на многосмысленное употребление одного и того же материала, каламбур все же переносит центр тяжести на повторение уже известного, на аналогию между участвующими в каламбуре словами. Также каламбур составляет всего-навсего подвид той группы, вершина которой – сама игра слов.

* * *

Однако имеются остроты, в технике построения которых почти отсутствует связь с рассмотренными нами до сих пор группами.

О Гейне рассказывают, что как-то вечером он встретился в парижском салоне с французским драматургом Сулье и вступил в беседу. Тут в залу вошел один из тех местных денежных царей, которых недаром сравнивают по богатству с Мидасом. Его тотчас окружила толпа, которая обходилась с этим человеком с величайшей почтительностью. «Посмотрите-ка, – сказал Сулье, обращаясь к Гейне, – вот девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу». Бросив беглый взгляд на объект почитания, Гейне, словно внося поправку, сказал: «Думаю, он должен быть намного старше» (Fisher 1889).

В чем заключается техника этой великолепной остроты? В игре слов, по мнению К. Фишера. «Например, слова “золотой телец” могут обозначать Маммону и служение идолам. В первом случае центром тяжести становится золото, во втором – статуя животного. Слова эти можно применить и для не совсем лестного прозвища, данного какому-то человеку, у которого много денег и мало ума». Если убрать выражение «золотой телец», мы тем самым упраздним шутку. Тогда Сулье следовало бы сказать: «Посмотрите-ка, как люди лебезят перед глупцом только потому, что он богат»; это вовсе не остроумно. Ответ Гейне тогда тоже был бы другим.

Но мы должны помнить, что нас интересует вовсе не удачное сравнение Сулье (быть может, шуточное), а остроумный ответ Гейне. Потому мы не вправе обсуждать фразу о золотом тельце. Эта фраза остается необходимым условием для слов Гейне, но редукция должна затронуть только эти последние. Если и расширять слова поэта, то единственный способ это сделать прозвучит приблизительно так: «О, это уже не теленок, это уже взрослый бык». Итак, для шутки Гейне излишне трактовать выражение «золотой телец» метафорически: оно применяется в личностном смысле, к самому денежному тузу. Не содержалась ли, кстати, эта двусмысленность в предыдущих словах Сулье?

Но погодите – мы замечаем, что редукция не полностью уничтожает остроту Гейне; наоборот, она оставляет в неприкосновенности ее сущность. Теперь дело обстоит так, что Сулье говорит: «Посмотрите-ка, вот девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу!», а Гейне отвечает: «О, это уже не телец, это уже бык». В этом редуцированном изложении шутка остается шуткой. Иная редукция слов Гейне невозможна.

Жаль, что в этом прекрасном примере содержатся такие сложные технические условия. Мы не можем здесь прийти ни к какому выводу, а потому поищем другой пример, в котором станет возможным уловить внутреннее родство с предыдущим.

Это одна из «купальных шуток», посвященных свойственной галицийским евреям боязни перед купанием. Мы не требуем от наших примеров дворянской грамоты, не спрашиваем об их происхождении. Нам важна только их способность вызвать у нас смех, важно понимать, представляют ли они для нас теоретический интерес. Именно еврейские шутки больше всего отвечают обоим требованиям.

Два еврея встречаются вблизи бани. «Ты уже взял ванну?»[60]60
  Было бы правильнее перевести как «принял ванну», но тогда будет утрачен смысл шутки. – Примеч. пер.


[Закрыть] – спрашивает первый. «Как, – удивляется второй, – разве какая-то пропала?»

Когда человек смеется над шуткой от всего сердца, он не особенно расположен исследовать ее технику. Поэтому выполнить анализ в данном случае несколько затруднительно. «Это комическое недоразумение» – такое объяснение напрашивается как бы само собой. Хорошо, но какова техника этой шутки? Очевидно, что это двусмысленное употребление слова «взять». Для одного еврея оно – бесцветный вспомогательный глагол, для другого – глагол в прямом значении. Итак, это случай значимого слова, потерявшего свой первоначальный прямой смысл (группа II, пункт е). Если заменить выражение «взять ванну» равноценным и более простым словом «купаться», то шутка пропадет. Ответ больше не годится. Итак, шутка происходит, опять-таки, за счет выражения «взять ванну».

Однако кажется, что и тут редукция ошибочна. Шутка ведь относится не к первому предложению диалога, а к ответному: «Как? Разве какая-то пропала?». Ответ нельзя лишить заключенного в нем остроумия рассуждениями об изменения или дополнениях, если те не нарушают общий смысл. Создается впечатление, что в ответе второго собеседника пренебрежение к купанию важнее однозначности слова «взять». Но и здесь не удается различить путь ясно, а потому обратимся к третьему примеру.

Это опять-таки еврейская шутка, но на сей раз от евреев в ней только общая обстановка, так сказать, а ядро принадлежит человечеству в целом. Разумеется, и этот пример отягощен рядом нежелательных привходящих факторов, но, к счастью, они не относятся к разряду тех, которые до сих пор препятствовали ясности нашего понимания.

«Один обедневший человек занял 25 гульденов у зажиточного знакомого, многократно заверив того в своем бедственном положении. В тот же день благотворитель застал его в ресторане – за семгой с майонезом – и стал упрекать: «Как, вы занимаете у меня деньги, а потом заказываете в ресторане семгу с майонезом? Вот для чего вам понадобились мои деньги?» «Я не понимаю вашего недовольства, – отвечал должник. – Без денег я не могу кушать семгу с майонезом, а с деньгами, выходит, я не смею кушать семгу с майонезом? Когда же мне заказывать это блюдо?»

Здесь наконец-то пропадает всякий след двусмысленности. Повторение слов «семга с майонезом» тоже не является техникой этой шутки, ибо перед нами вовсе не «многократное употребление» одного и того же материала, а фактическое повторение материала, которое требуется по содержанию выражения. На некоторое время этот анализ наверняка нас смутит, и, возможно, мы захотим увильнуть от него, оспаривая за анекдотом, пускай тот заставил нас смеяться, характер шутки.

Но что такого особенного в ответе упомянутого должника? Что ж, это очевидно: ответу совершенно наглядно придан характер логичности – причем несправедливо, ведь ответ, конечно, нелогичен. Человек оправдывает свое поведение, тратит полученные взаймы деньги на лакомый кусок и с невинным видом спрашивает, когда же ему позволят съесть семгу. Логики тут нет и в помине. Благодетель упрекает должника не в том, что ему захотелось семги как раз в тот день; он лишь указывает, что при своем нынешнем затруднительном положении должник вообще не имеет права думать о подобных тратах. Этот единственно возможный смысл укора обедневший bon vivant[61]61
  Бонвиван, прожигатель жизни (фр.). – Примеч. ред.


[Закрыть] оставляет без внимания и отвечает, по сути, на какой-то другой вопрос, будто не поняв упрек.

Не заложена ли техника остроумия в данном случае именно в увиливании от ответа на неприятный вопрос? Если да, то подобное искажение подлинного смысла, смещение психологической значимости, следует доказать и в двух предыдущих примерах, родственных, по нашему мнению, третьему.

Итак, что получается? Наше предположение легко доказуемо, благодаря чему раскрывается подлинная техника остроумия всех трех примеров. Сулье обращает внимание Гейне на то, что общество девятнадцатого столетия поклоняется «золотому тельцу», как поступали некогда иудеи в пустыне. Надлежащим ответом были бы, полагаю, следующие слова: «Да, такова человеческая природа, минувшие тысячелетия ничего не изменили», – или иная фраза, выражающая согласие. Но Гейне уклоняется в ответе от таких соображений. Он отвечает не по существу, пользуется двусмысленностью, заложенной в словосочетании «золотой телец», чтобы выбрать некий побочный путь. Он выхватывает составную часть выражения, слово «телец», и отвечает так, будто как раз на это слово падало ударение в речи Сулье: «Это уже не телец» и т. д.[62]62
  Ответ Гейне сочетает в себе сразу два технических приема остроумия: уклонение от прямого ответа и намек. Он ведь не говорит прямо, что это бык. – Примеч. авт.


[Закрыть]

Еще яснее уклонение в шутке о купании. Этот пример требует, так сказать, графического представления.

Первый еврей спрашивает: «Ты взял ванну?» Ударение падает на элемент «ванна».

Второй отвечает так, будто вопрос содержал ударение на слове «взял».

Это смещение ударений становится возможным только вследствие самого словосочетания «взять ванну». Если бы первого еврея спросили: «Ты уже искупался?», то, конечно, никакого смещения не возникло бы. Неостроумный ответ гласил бы тогда: «Искупался? О чем ты? Я не знаю, что это такое». Техника же шутки опирается на перенос ударения со слова «ванна» на слово «взять»[63]63
  Слово «взять» (nehmen) вполне пригодно для подобной игры слов из-за многозначности своего употребления. Вот простой пример, который хочется привести в противовес описанным шуткам со смещением ударения. «Известный биржевик и директор банка гуляет со своим другом по улице Рингштрассе (главный венский бульвар. – Ред.). У одного кафе он предлагает: «Войдем и возьмем что-нибудь». Друг возражает: «Нет, господин советник, там же полно людей». – Примеч. авт. (Тут можно отметить, что эта штука и шутка по поводу купания во многом теряют свою соль при переводе из-за несоответствия способов выражения в разных языках. – Примеч. ред. оригинального издания.)


[Закрыть].

Вернемся к шутке по поводу «семги с майонезом», которую можно счесть наиболее показательным образчиком смещения. Новое в этом примере заслуживает нашего внимания с разных точек зрения. Прежде всего нужно как-нибудь назвать предъявленную здесь технику. Я предлагаю обозначить ее как смещение, поскольку она заключается в отклонении хода мыслей, в переносе психологического ударения с начальной темы на другую. Далее нужно заняться исследованием отношений между техникой смещения и способом выражения шутки. Наш пример «семги с майонезом» показывает, что шутка со смещением во многом независима от словесного выражения. Она сводится не к словам, а к ходу мыслей. Никакое смещение слов не позволит нам избавиться от шутки, пока мы не изменим смысл ответа. Редукция возможна, только если мы изменим ход мыслей и заставим гурмана прямо ответить на упрек, которого он сознательно не замечает в нашей шутке. Тогда редуцированное изложение будет гласить: «Я не могу отказать себе в том, что мне нравится. А откуда я беру деньги для этого – мне безразлично. Вот мое объяснение тому, почему я ем семгу с майонезом после того, как вы дали мне денег взаймы». Но это уже не шутка, а цинизм.

Очень поучительно сравнить эту остроту с другой, близкой ей по смыслу.

«Некий человек из маленького городка, пристрастившийся к спиртному, добывал себе средства к существованию тем, что давал уроки. Его порок сделался мало-помалу известным, и он потерял большинство учеников. Друг решил взяться за его исправление. «Посмотри, ты стал бы лучшим учителем в городе, если бы отказался от пьянства. Хватит губить себя!» – «Что ты мелешь?! – вознегодовал выпивоха. – Я даю уроки, чтобы иметь возможность пить. По-твоему, надо отказаться пить, с тем чтобы иметь возможность давать уроки?»

Эта шутка тоже наделяется обликом логичности, который бросился нам в глаза в случае «семги с майонезом». Но это уже не шутка со смещением, а прямой ответ на вопрос. Цинизм, который прячется в первом примере, здесь признается откровенно: «Пьянство для меня – важнее всего». Техника этой шутки на самом деле достаточно убога и не может объяснить свое воздействие. Она заключается просто в перестановке того же материала, точнее, в изменении отношений между средством и целью, то есть между пьянством и уроками. Едва редукция перестает подчеркивать эту особенность формы выражения, мы получаем приблизительно такой ответ: «Что за бессмысленное требование? Для меня важно пьянство, а не уроки. Они лишь средство для того, чтобы я имел возможность пить дальше». Значит, шутка действительно зависит от способа выражения.

В шутке насчет купания эта зависимость от слов («Ты взял ванну?») несомненна, а при ином наборе слов попросту пропадает. Здесь техника сложнее, она объединяет двусмысленность (разряд «е») и смещение. Вопрос допускает двоякое толкование, шутка же производится ответом не на поставленный вопрос, а на подразумеваемое значение. Соответственно этому мы можем выявить редукцию, которая делает возможным наличие двусмысленности и все-таки упраздняет шутку; это достигается посредством устранения смещения:

«Ты взял ванну?» – «Что я должен был взять? Ванну? Что это такое?» Тут налицо уже не шутка, а злонамеренное или лицемерное преувеличение.

Сходную роль играет двусмысленность в остроте Гейне на замечание о «золотом тельце». Возникает повод уклониться при ответе от предлагаемого хода мыслей (в шутке о «семге с майонезом» вопрос не оказывает такой помощи). В редукции обращение Сулье и ответ Гейне звучали бы, возможно, так: «Вид общества, лебезящего перед человеком только потому, что он богат, живо напоминает мне о поклонении золотому тельцу». Ответ Гейне: «То, что его так почитают за богатство, еще небольшая беда. Но учтите, что ему прощают его глупость за богатство». Тем самым сохраняется двусмысленность, зато уничтожается шутка со смещением.

Теперь надо опровергнуть возражение, которое станет утверждать, что все эти мудреные уточнения грозят разрушить нечто цельное. Разве не всякая двусмысленность подает повод к смещению, к отклонению хода мыслей от одного смысла к другому? Или мы должны согласиться с тем, что «двусмысленность» и «смещение» нужно считать двумя различными типами техники остроумия? Конечно, между двусмысленностью и смещением присутствует некая связь, но она не имеет ничего общего с нашим распознаванием технических приемов остроумия. При двусмысленности шутка не содержит в себе ничего, кроме перетолкования одних и тех же слова, и это обстоятельство позволяет слушателю отыскать переход от одной мысли к другой, причем такой переход можно с некоторой натяжкой уподобить смещению. При шутке же со смещением она сама подразумевает ход мыслей, при котором достигается смещение. Последнее является частью работы по созданию шутки, оно не относится к деятельности, необходимой для понимания шутки. Если это различие не осознается, то редукция предлагает верное средство для наглядного представления. Но не станем оспаривать ценность этого возражения целиком. Благодаря ему мы обращаем внимание на тот факт, что нельзя отождествлять психические процессы при создании шутки (работа остроумия) с психическими процессами при ее восприятии (работа понимания). Только первые из них являются предметом настоящего исследования[64]64
  О вторых см. далее. Пожалуй, тут нужно добавить еще несколько слов в разъяснение. Обыкновенно смещение происходит между замечанием и ответом на него, который направляет ход мыслей в иную, нежели предполагалось изначально, сторону. Обоснование разграничения двусмысленности и смещения наиболее убедительно предъявляют те примеры, в которых эти два фактора сочетаются, то есть те, когда слова содержат двусмысленность вопреки сознательному намерению говорящего и как бы побуждают совершить смещение при ответе. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Имеются ли еще примеры техники смещения? Их не так-то просто найти. Показательным примером, которому все же недостает облика логичности, столь явном в нашем образце этой категории острот, можно считать следующую шутку.

Торговец лошадьми советует покупателю верховую лошадь: «Если возьмете эту лошадку и сядете на нее в четыре часа утра, то в половине седьмого будете в Прессбурге». – «А что мне делать в Прессбурге в половине седьмого утра?».

Смещение здесь очевидно. Торговец упоминает о раннем прибытии в маленький город, желая доказать резвость лошади. Покупатель же не обращает внимания на это свойство (в котором он не сомневается), зато вдается в обсуждение чисел, приведенных торговцем. Редукцию этой остроты произвести нетрудно.

Более сложным представляется другой, крайне смутный по своей технике пример, в котором все же можно опознать двусмысленность со смещением. Эта шутка повествует об уловке «шадхена» (посредника при заключении брака у евреев) и потому относится к группе, которой мы в дальнейшем будем уделять внимание.

Шадхен заверил жениха, что отца девушки нет в живых. После обручения выясняется, что отец жив, но отбывает тюремное наказание. Жених упрекает шадхена в обмане. «А я что сказал? – говорит тот. – Разве это жизнь?»

Двусмысленность заключается в применении слова «жизнь», а смещение состоит в том, что шадхен переходит от обычного смысла, противоположностью которому является слово «смерть», к тому смыслу, который выражается оборотом «Это не жизнь». Он дает запоздалое объяснение своему первому утверждению, хотя неоднозначное толкование сюда не подходит. Такая техника в целом сходна с техникой шуток о «золотом тельце» и «ванне». Но здесь следует учесть еще один фактор, который из-за своей показательности мешает пониманию техники. Можно было бы назвать шутку «характерной»: она призвана показать присущую брачным посредникам смесь лживой дерзости и находчивости. Впрочем, как мы увидим, это лишь наружность, фасад шутки; ее смысл, то есть цель, отличается. Пока отложим попытки редуцировать данную шутку[65]65
  См. раздел III. – Примеч. авт.


[Закрыть].

После этих сложных и трудно поддающихся анализу примеров нам доставит удовлетворение образец, который послужит наглядным и простым свидетельством шутки со смещением.

Шноррер (еврей-попрошайка) просит у богатого барона вспомоществование для поездки в Остенде. Врачи, мол, посоветовали ему для восстановления здоровья посетить морской курорт. «Хорошо, я ссужу вам немного денег для этой цели, – говорит богач. – Но должны ли вы ехать именно в Остенде, самый дорогой среди всех морских курортов?» – «Господин барон, – обиженно отвечает проситель, – для меня нет ничего дороже здоровья». Такая точка зрения, безусловно, правильна, однако она не подобает просителю. Он отвечает, как бы ставя себя на место богача, и ведет себя так, словно жертвует собственные деньги на заботу о своем здоровье.

Обратимся вновь к поучительному примеру в виде шутки о «семге с майонезом». Он тоже предъявляет нам фасад, по которому можно судить о поразительной силе логического мышления. Но благодаря анализу мы узнали, что логика здесь должна скрывать недочет мышления, а именно – смещение хода мыслей. Поэтому можно, хотя бы путем сопоставления противоположностей, вспомнить о других шутках, которые – иным способом – открыто выставляют напоказ нечто несуразное или нелепое. Мы полюбопытствуем узнать, в чем состоит техника таких шуток.

Начну с самого яркого и вместе с тем нагляднейшего примера всей этой группы. Это снова еврейская шутка.

Ицика назначили служить в артиллерию. Будучи смышленым малым, он при этом был склонен к непослушанию и относился к службе без всякого интереса. Один из начальников, к нему расположенный, отвел его как-то в сторонку и сказал: «Ицик, ты для нас бесполезен. Дам тебе совет: купи себе пушку и работай самостоятельно».

Совет, над которым можно от души посмеяться, является очевидной бессмыслицей. Пушки не продают свободно, а индивидуум не способен составить самостоятельную армейскую единицу и, так сказать, приступить к делу. Но нисколько не подлежит сомнению тот факт, что этот совет – не пустая, а остроумная бессмыслица, отменная шутка. Благодаря чему тогда бессмыслица становится шуткой?

Нам не придется долго размышлять над ответом. Из рассуждений классических авторов, приведенных во введении, мы уяснили, что в подобной остроумной бессмыслице скрывается определенный смысл и что именно этот скрытый смысл превращает бессмыслицу в шутку. Смысл в нашем примере найти легко. Офицер, который дает будто бы бессмысленный совет артиллеристу Ицику, только притворяется дурачком, чтобы показать Ицику, как глупо тот себя ведет. Он будто копирует Ицика: «Хочу дать тебе совет, такой же глупый, как и ты сам». Он примиряется с глупостью Ицика, выпячивает ту и кладет в основание для предложения, которое должно отвечать желаниям Ицика. Ведь владей Ицик собственной пушкой и исполняй он воинские обязанности для собственной прибыли, как пригодились бы ему тогда его сообразительность и честолюбие! В каком порядке он содержал бы свое оружие, насколько освоился бы с его механизмами, дабы успешно соперничать с владельцами других пушек!

Прерву анализ этого примера, чтобы показать наличие смысла в бессмыслице на другом, более кратком и простом, но менее ярком случае бессмысленной шутки.

«Лучшая доля для смертных – совсем на свет не родиться[66]66
  Слова Гомера из античного текста о будто бы имевшем место соперничестве двух великих поэтов древности – «Состязание Гомера и Гесиода»; пересказ этого предания см. в работе М. Л. Гаспарова «Занимательная Греция». – Примеч. пер.


[Закрыть]. Но, как прибавляют мудрецы из еженедельной газеты “Fliegende Blätter”, среди сотни тысяч человек вряд ли найдется хоть один, кто воспользовался этим советом».

Современное дополнение древнего изречения является очевидной бессмыслицей, которая становится еще более нелепой из-за предусмотрительно вставленного оборота «вряд ли». Но эта фраза связана с первым предложением как неоспоримо верное ограничение и может, таким образом, открыть нам глаза: сама мудрость, принимаемая с благоговением, немногим лучше бессмыслицы. Кто вовсе не родился, тот вообще не является смертным; для него не существует ни хорошего, ни самого лучшего. Бессмыслица в шутке служит для раскрытия и предъявления другой бессмыслицы, как в примере с артиллеристом Ициком.

Присовокуплю третий пример; по своему содержанию он едва ли заслуживает подробного изложения, которого требует, но отчетливо, опять-таки, показывает применение бессмыслицы в шутке для отображения другой бессмыслицы.

Один человек, уезжая по необходимости, поручил свою дочь заботам друга с просьбой охранять ее добродетель. Он вернулся несколько месяцев спустя и нашел дочь беременной. Разумеется, он пустился упрекать своего друга, а тот никак не мог объяснить этот ход событий. «Где она спала?» – спросил наконец отец. – «В комнате с моим сыном». – «Но как же ты позволил ей спать в одной комнате с твоим сыном, хотя я просил тебя о ней заботиться?» – «Между ними была ширма. Кровать твоей дочери стояла с одной стороны, кровать моего сына – с другой, а между ними была ширма». – «А если твой сын заходил за ширму?» – «Разве что так, – задумчиво сказал друг отца. – Тогда и вправду возможно всякое».

Эта шутка, по остальным ее качествам ничем не примечательная, легко редуцируется. Она, по всей видимости, имеет такой смысл: «Ты не имеешь никакого права упрекать меня. Как ты мог совершить такую глупость, что оставил свою дочь в доме, где она постоянно находится в обществе молодого человека? Разве возможно постороннему при таких обстоятельствах блюсти добродетель девушки?» Мнимая глупость друга тут выступает отображением глупости отца. Редукцией мы устранили нелепость в шутке – и упразднили в итоге саму шутку, хотя от элемента нелепости не избавились: он проявляется в ином месте предложения, сведенного редукцией к исходному значению.