Текст книги "Переплетения"

Вероника подошла к ним и беспомощно поглядела на девочку с каштановыми волосами.

– Сделай что-нибудь, в конце концов, ты ее отец. Скажи, чтобы почистила зубы, легла спать, и что дня рождения в «Макдоналдсе» у нее не будет. Только через мой труп.

– Все празднуют в «Макдоналдсе», – объяснила Хеля.

– Меня не интересуют все, – буркнула Вероника. – Вы меня тоже не интересуете. Где ты был столько времени? – спросила она Шацкого, приветствуя его поцелуем в нос. – Пил? – добавила она, нахмурив брови.

– Мне нужно было встретиться с Олегом, а пил я чай и яблочный сок, – гладко соврал он. Сам страдал прокурорским бзиком: ему казалось, что все вокруг врут, и он пытался угадать, в какой момент. Однако знал, что нормальные люди, пока не скажешь прямо, что их обманывают, или не ляпнешь какую-нибудь чудовищную нелепость, все принимают за чистую монету.

– Нужно было пригласить их к нам, мы давно не виделись. Интересно, что у Наташи.

Теодор Шацкий повесил плащ и пиджак. С облегчением снял галстук и ботинки. Может, ему следовало научиться ходить на работу в рубашке и сандалиях. Так было бы гораздо удобнее, подумал он. Хеля по-прежнему стояла в прихожей, опустив голову и скрестив руки на груди.

Шацкий поднял ее и прижал к себе.

– А если мы найдем какое-нибудь фантастическое место? – спросил он. – В сто раз лучше «Макдоналдса» и с большой игровой площадкой? Где можно побегать, и вообще?

– Нет таких мест, – отрезала Хеля.

– А если найдем?

– Я подумаю.

– Тогда, может, ты пока почистишь зубки и дашь нам немного времени, чтобы его найти?

Хеля молча кивнула, позволила поставить себя на пол и побежала в ванную. Остался вопрос, как найти игровую площадку, чтобы устроить Хеле день рождения за разумные деньги.

Он пошел на кухню, вытащил из холодильника банку пива, открыл и поставил рядом с Вероникой. Та прижалась к нему и замурлыкала.

– Я едва жива.

– Как и я, – ответил он.

Они стояли молча, тишину прервал писк мобильника, сообщавший об СМС.

– Это твой, – мурлыкнула Вероника.

Шацкий вернулся в прихожую и вынул телефон из пиджака. «Спасибо за чудесный вечер. Вы не очень вежливый, но очень милый прокурор. МГ».

– Что там? – спросила Вероника.

– Какая-то реклама. Вышли сто СМС и выиграешь кружку. Не знаю, я все стер.

Последняя фраза была правдивой.

Раздел четвертый

Среда, 8 июня 2005 года

Аргентина побеждает Бразилию со счетом 3: 1 в отборочных играх ЧМ. Родился первый ребенок, матери которого пересадили фрагмент яичника другой женщины. Архиепископ Станислав Дзивиш, прибывший в Краков, заявил, что не сожжет заметки Иоанна Павла II. В Попове проходит конференция «Женщины в заключении». Более трети осужденных женщин – убийцы, обычно жертвы домашнего насилия. Домашний кинотеатр и 10 000 злотых с сегодняшнего дня может получить особа, указавшая на виновников массовой гибели бакланов в заповеднике над Езераком. Создается рекламный Кодекс польских пивоварен. В рекламе нельзя будет использовать изображения, которые способны влиять на малолетних. В Варшаве состоялось большое празднество по случаю пятидесятилетия Дома молодежи во Дворце культуры и науки. В Аллеях Иерусалимских установили памятник генералу Стефану (Гроту) Ровецкому высотой 6 метров 25 сантиметров, а на Павяке[49]49
  Павяк — старинная тюрьма в центре Варшавы, разрушенная в 1965 году.


[Закрыть] открыли бронзовый памятник вязу, который был символом свободы для заключенных. Полиция арестовала шайку злоумышленников, изготавливавших алкоголь из жидкости для огнетушителей. Изъято 10 000 литров жидкости, задержаны двое. Максимальная температура воздуха в городе – 13 градусов, пасмурно, небольшой дождь.

1

Теодора Шацкого всегда удивляло количество трупов в морге Института судебной медицины на улице Очки. Кроме Теляка, на других столах, где производилось вскрытие, лежали еще три тела, а четыре новых ждали своей очереди под окном на больничных носилках. В воздухе витал запах сырого мяса, приправленный легким ароматом фекалий и рвоты – эффект осмотра желудка и кишок. «Холодные хирурги», которым предстояло заниматься Теляком, были довольно молоды: старшему – около сорока, младший выглядел недавним выпускником вуза. Шацкий стоял у стены. Он никогда не испытывал восторга от вскрытия, хотя знал, что хороший патологоанатом может выудить из трупа гораздо больше, чем Криминалистическая лаборатория (которой так гордилась столичная полицейская комендатура) из всех следов, зафиксированных на месте происшествия. Тем не менее, он хотел поскорее закончить с этим.

Старший врач с иронией взглянул на него, надевая перчатки из латекса.

– Это пан прокурор поручил нам проверить, не вбил ли покойник вертел себе в глаз?

Помилуй бог, подумал Шацкий, еще не хватало остряка патологоанатома. Это чересчур для начала дня.

– Нам нужно это знать, – сказал он спокойно.

– Очень хитрая теория, – врач злорадно улыбнулся и начал тщательно осматривать тело.

Помощник делал заметки.

– На конечностях и туловище синяков, колотых и резаных ран, входных отверстий от пуль не обнаружено, – диктовал патолог. Он осторожно поднял запавшее веко, под которым когда-то был глаз Теляка. – Отсутствует правый глаз, фрагменты стекловидного тела и роговицы видны на щеке, – он вложил палец в глазную впадину и выгреб остатки чего-то серого. Шацкий прищурился, чтобы лучше видеть. – Черепная кость за правой глазной впадиной разрушена и вдавлена внутрь, вероятнее всего, острым предметом, – он поднял и внимательно осмотрел голову, раздвигая волосы. – Помимо этого, на голове покойного следов иных повреждений не обнаружено.

– У меня вызывает дрожь ваше следующее поручение, – обратился к Шацкому хирург и уверенным движением раскроил грудную клетку и живот Теляка в форме буквы Y, собрал кожу и зацепил ее за подбородок, в то время как его помощник «снял скальп» с черепа. – Давайте подумаем, может, так: «Обращаемся с просьбой установить, мог ли покойный, найденный с отрезанной головой под трамвайным вагоном, отрезать ее сам перочинным ножиком, а потом улечься на рельсах в ожидании трамвая».

– Люди способны на всякое, – прокурор повысил голос, чтобы перекричать механическую пилу, которой младший патолог пилил череп. Как обычно, в этот момент ему захотелось выйти, чтобы не слышать мокрого чмока, которым сопровождалось вскрытие головы. У него разыгралась желчь, когда он услышал ненавистный звук. Такой же, как при попытке открыть засорившийся слив.

Шацкий ожидал дальнейших шуток, но хирурги сосредоточились на работе. Младший подвязывал что-то в глубине корпуса, старший ловкими движениями инструмента, чрезвычайно похожего на нож для резки хлеба, вырезал у Теляка внутренние органы и клал их на дополнительный поднос в ногах трупа, затем подошел к открытому черепу.

– Ладно, с нарезкой потрохов можно подождать, все равно там ничего нет. Посмотрим, что с головой, – он пододвинул к раскрытому черепу небольшой алюминиевый столик, осторожно вынул серо-красный мозг Теляка и положил на поднос. Заглянул внутрь черепа. Внезапно нахмурил брови.

– Это должно было быть невыносимо, вероятно, он действительно покончил с собой, – сказал врач серьезно. Шацкий подошел на два шага ближе.

– Что случилось? – спросил он.

Врач запустил руку внутрь головы Теляка, явно пытаясь вытащить что-то, оказывавшее сопротивление. У Шацкого перед глазами встали сцены из «Чужого». Патолог повернул руку, как бы поворачивая ключ в замке, и медленно вытащил кисть. В пальцах он держал развернутый презерватив.

– Думаю, у него были навязчивые идеи. Он не мог с этим жить. Бедный человек… – Врач склонил голову в задумчивости, а его помощник трясся от едва сдерживаемого хохота. Шацкий закусил губу.

– Вы отдаете себе отчет, что в кодексе есть параграф, касающийся издевательства над трупом, – сказал он холодно.

Патолог выбросил презерватив в корзину и посмотрел на Шацкого взглядом, каким дети в классе глядят на первого ученика и любимца учительницы.

– Как вам удается быть дубоголовыми чинушами? – спросил он. – Вас специально этому учат?

– У нас бывают психологические тесты на занятиях, – ответил Шацкий. – Вы можете продолжать, или мне позвонить в контору и попросить два дня отпуска?

Врач ничего не сказал. Он молча осмотрел внутренность черепа и – очень тщательно – мозг, потом нарезал на ломтики внутренние органы. Шацкий узнал сердце, легкие, печень и почки. Он старался приготовиться к худшему – желудку и кишечнику. Снова желчь. Надо было утром выпить чаю вместо кофе, подумал он. Наконец хирург заглянул в желудок; воздух наполнился кисловатым запахом.

– У вашего клиента была рвота незадолго до смерти, – сказал врач прокурору. – Причем солидная.

Шацкий сразу подумал о пустом пузырьке с успокоительным, найденном в его комнате.

– Можете проверить, чем его рвало? – спросил он.

– В смысле, морковка или котлетка? – Патолог не мог удержаться от иронии.

– В смысле, токсикология.

– Ясное дело, можем. Вам нужно проверить на все или на наличие конкретной субстанции?

– Конкретной.

– А вы знаете, какой? Мы бы от руки написали запрос в токсикологию. Так будет быстрее.

Шацкий ответил, что узнает, пока они будут зашивать.

– О’кей, – сказал патолог. – Клиент был здоров, никаких болезненных изменений во внутренних органах. Сердце в порядке, легкие некурящего, рака нет, язвы нет. Хотел бы я быть в таком состоянии, когда стукнет пятьдесят. Причина смерти очевидная – повреждение мозга с помощью острого инструмента. Вертел пронзил темное тело и продолговатый ствол, старейшие части мозга, ответственные за главные жизненные процессы. Идеальный удар. Погиб мгновенно. Выстрел в висок по сравнению с этим – долгая и мучительная смерть. Вертел прошел через мозг и задержался на затылочной кости, внутри виден след. То есть удар был достаточно сильным, но не настолько, чтобы продырявить череп.

– Могла бы женщина нанести такой удар? – спросил Шацкий.

– Спокойно. Кость черепа в глазнице тонкая, чтобы ее пробить, не требуется большое усилие, а дальше уже желе. Мне трудно что-то сказать о росте нападающего – предупреждаю ваш следующий вопрос, но, думаю, он не может быть ни очень низким, ни слишком высоким. На семьдесят процентов у него был такой же рост, как у жертвы, но это к сведению, я не могу так написать в заключении.

– Мог ли он сделать это сам?

Врач с минуту подумал. За его спиной другой хирург бесцеремонно упаковывал разрезанного Теляка, заполняя пустые места скомканными газетами.

– Сомневаюсь. Во-первых, это был бы первый известный мне случай, когда кто-то совершил самоубийство подобным образом. И дело не в вертеле, а в самой идее вбить себе что-то в мозг через глаз. Вы можете представить себе подобное? Я – нет. Во-вторых, это сложно технически – вертел длинный, его трудно ухватить и приложить усилие. Но это осуществимо. Исключить данный вариант на сто процентов я не могу.

Шацкий поблагодарил и вышел, чтобы позвонить Олегу и узнать название лекарства.

– Транкилоксил, действующая субстанция альфазолам, доза по два миллиграмма, – прочел полицейский выдержку из своих заметок. – Кстати, мы сделали дактилоскопию.

– Ну и? – спросил Шацкий.

– На пузырьке отпечатки Теляка и Ярчик. Никаких других.

2

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ.

Ядвига Теляк, родилась 20 ноября 1962 года, проживает на ул. Карловича в Варшаве. Образование высшее, не работает. Отношение к сторонам: жена Хенрика Теляка (потерпевший), за дачу фальшивых показаний не наказывалась.

Предупрежденная об ответственности по ст. 233 УК, показала следующее:

С 1988 года я была женой Хенриет Теляка, из союза с которым родились двое детей – Катажина в 1988 году и Бартош в 1991 году. Дочь совершила самоубийство в 2003 году. До того времени мои отношения с мужем были нормальные, хотя, конечно, бывали минуты лучшие и худшие. Однако после смерти дочери мы отдалились друг от друга. Старались делать вид, что все в порядке, думали, так лучше для Бартека, которому тогда исполнилось 12 лет. Но это было притворство. Мы уже разговаривали, как нам расстаться цивилизованным путем, но вдруг Бартек заболел. То есть он болел и раньше, но тут ослабел и после анализов выяснилось, что у него смертельное заболевание сердца. Если не произойдет чуда или если мы не получим орган для пересадки, он умрет в течение двух лет, так нам сказали. Это было страшное известие, которое парадоксальным образом сильно нас сблизило. Мы вместе боролись за то, чтобы попасть к лучшим врачам и в лучшие клиники. Это стоило целого состояния, но муж руководил полиграфической фирмой и мы были людьми состоятельными. Из-за болезни сына у нас не оставалось времени, чтобы вспоминать о смерти дочери, и это хорошо. Но Хенрик чувствовал себя подавленным. Он не мог спать, вскакивал с криками, принимал успокоительное. Пил, но не напивался. Осенью прошлого года он встретил Цезария Рудского и начал ходить к нему на терапию. Я не помню, как они познакомились. Вроде пан Рудский что-то заказывал в «Польграфэксе». Вначале терапия не давала результатов, но через какое-то время, примерно спустя три месяца, муж слегка успокоился. Он по-прежнему грустил, но уже не испытывал приступов паники. В то же время, благодаря пребыванию в клинике в Германии, состояние сына немного улучшилось и появилась надежда, что он сможет жить с собственным сердцем. Был февраль. Муж все время ходил к терапевту, поэтому меня не удивило, когда он сказал, что хочет принять участие в двухдневной групповой терапии. Я даже обрадовалась, что два дня побуду одна. Я не вполне уверена, но в воскресенье перед началом терапии муж, кажется, имел какую-то встречу с паном Рудским. В четверг он уже не пошел на свою еженедельную терапию, а в пятницу прямо с работы поехал на Лазенковскую. Вечером он позвонил и сказал, что должен выключить телефон, не будет мне звонить и что мы увидимся в воскресенье. Я ответила, что буду болеть за него. А в воскресенье утром позвонила полиция. В субботу вечером мы с сыном сидели дома. Сначала Бартек собирался пойти к друзьям, но у него разболелась голова, и он остался. Я до поздней ночи смотрела по телевизору детектив на канале TVN, а Бартек играл на компьютере в автомобильные гонки.

Теодор Шацкий жалел, что в протоколе допроса не были предусмотрены две дополнительные рубрики. Содержащаяся в них информация не могла стать доказательством или уликой по делу, но была бы бесценной для людей, ведущих или возобновляющих следствие. Во-первых, описание допрашиваемой особы, во-вторых – субъективная оценка ведущего допрос.

Напротив Шацкого сидела женщина сорока трех лет: ухоженная, стройная, высокая и классически красивая женщина. Но, несмотря на это, она производила впечатление старой и измученной. Вероятно, из-за смерти, которая внезапно пришла в ее дом. Сначала – дочка, потом – муж, вскоре, наверное, сын. Долго ли ей ждать собственного конца? О своих трагедиях она говорила тоном, лишенным эмоций, будто пересказывала содержание сериала, а не собственную жизнь. Где ненависть, которую он видел на кассете у Рудского и о которой говорили все участники терапии? Ненависть, которая магическим образом могла толкнуть постороннего человека на убийство? Возможно ли, чтобы боль довела ее до такого состояния? И возможно ли вообще, чтобы появилась боль, раз она сильно ненавидела своего мужа и желала его смерти?

– Знакомы ли вы лично с Цезарием Рудским? – спросил он.

Она ответила отрицательным движением головы.

– Прошу отвечать вслух полными фразами.

– Нет, я не знала пана Рудского. Никогда его не видела. Не считая фотографии на обложке справочника по психиатрии в нашем доме.

– А вы знаете пани Барбару Ярчик, Ханну Квятковскую или Эузебиуша Каима?

– Мне эти имена ни о чем не говорят, – ответила она.

Он показал ей снимки, но она никого не узнала.

Пустой взгляд, ноль эмоций. Шацкий искал способ вывести женщину из этого состояния. Если она притворяется, это будет непросто.

– Почему ваша дочь совершила самоубийство?

– А это обязательно?

– Прошу прощения, но у нас не светский разговор, а допрос свидетеля по делу об убийстве.

Вдова кивнула.

– Вы спрашиваете, почему. Этого никто не знает. Почему пятнадцатилетняя девочка решает наглотаться порошков? Не думаю, чтобы и Господь сумел ответить на ваш вопрос. Когда сын нашел ее… – голос женщины сломался, и она замолчала.

– Когда сын нашел ее, – повторила она через минуту, – мы подумали, что это несчастный случай. Было утро, она не пришла на завтрак. Я позвала, чтобы дочь вставала, иначе опоздает в школу. Была злая: торопилась на встречу с подругой, приехавшей из Познани, мне не хотелось, чтобы та ждала. Попросила Бартека поторопить сестру. Он, конечно, скривился – я, мол, не слуга. Но пошел. Я слышала, как он идет по лестнице и напевает: «Вставать пора, пора вставать, дуру нечего валять.». Я делала им бутерброды, майонез капнул на мои брюки. Я чуть не обалдела – это были те брюки, в которых я собиралась выйти, а если бы надела другие, блузка не подошла бы по цвету. Такие вот бабские проблемы. Хотела стереть пятно водой и высушить феном. В самом деле опаздывала. Я терла запачканное место бумажным полотенцем, когда вошел Бартек. Я взглянула на него и, ни о чем не спрашивая, бросилась наверх.

Вдова закрыла глаза. У Шацкого пересохло во рту, комната сделалась маленькой и темной. Хеле семь лет. Мог ли он представить себе, что ей пятнадцать и она не пришла на завтрак, а он идет рассерженный, чтобы вытащить ее из постели, не желая опоздать на вскрытие? Да, он представил это себе. Так же, как часто представлял ее синей и мертвой – жертвой какого-нибудь идиота или несчастного случая. Либо лежащей на столе для вскрытия на улице Очки – ее череп вскрывают с громким чмоком. «Ладно, потроха порежем потом».

У него перехватило дыхание. Он встал и налил негазированной воды в два стакана, один из них поставил перед Телявдвой. Та удивленно взглянула на него.

– У меня тоже есть дочь, – сказал он.

– Не только у вас есть дочь, – возразила она, выпила воды и продолжила рассказ: – Я не в состоянии описать, что было потом. Помню, как мы решили, что это несчастный случай. Приступ болезни, инфаркт, инсульт – такое случается и с молодежью, не так ли?

Шацкий поддакнул. Пытался слушать, но у него перед глазами вставала картина порезанных на ломтики органов, засовываемых в живот вместе с газетами или лигнином.

– Но врач сказал нам правду. А потом мы нашли письмо. В нем ничего не было, по крайней мере для вас. Несколько общих фраз и никаких объяснений, почему она выбрала уход из жизни. Я помню каждую буковку на листочке, вырванном из тетради для польского. Сначала большими красивыми буквами «Дорогие» и восклицательный знак. Ниже: «Не огорчайтесь». Точка. «Я люблю вас всех, а Тебя, Папа, особенно». Точка. «Тебя» и «Папа» с большой буквы. Завитушка, напоминающая знак бесконечности, сделанная красным фломастером. И последняя фраза: «Встретимся в Нангияле», без точки. И на самом конце: «Варшава, 17 сентября 2003 г., 22.00 час.». Как в официальном письме. Даже час указан.

– В Нангияле? – удивился прокурор.

– Сказочная страна, куда попадаешь после смерти. Это из книги Астрид Линдгрен[50]50
  Сказочная повесть «Братья Львиное Сердце» шведской писательницы Астрид Линдгрен.


[Закрыть]. Если вы не знаете, купите и почитайте дочери. Очень красивая сказка. Хотя лично мне не нравится.

– Как ваш муж это перенес?

Она очень холодно посмотрела на него.

– Я понимаю, что меня допрашивают как свидетеля по делу об убийстве, но была бы вам признательна, если бы вы ограничили число глупых вопросов, – процедила она сквозь зубы. – Конечно, перенес очень плохо. Чуть не умер, попал на две недели в больницу. A вы бы что сделали? Забрали жену в отпуск?

Она вытащила сигарету и закурила. Он пододвинул ей стакан, чтобы стряхивать пепел, и возблагодарил судьбу, что соседка по комнате на бюллетене.

Вопрос был действительно глупый, но, по крайней мере, дело стронулось с места.

– Он чувствовал свою вину? – задал он очередной вопрос.

– Конечно, – она пожала плечами. – Я тоже чувствовала себя виноватой. И сейчас чувствую. Каждый день думаю, сколько нам потребовалось совершить дурного, чтобы до этого дошло. Постоянно думаю.

– А вы не обвиняли мужа в смерти дочери?

– Ну что за вопрос?

– Простой вопрос. В письме она написала, что особенно любила отца. Может, их отношения были более близкими, вероятно, в его поведении вы искали причины ее самоубийства?

Она погасила сигарету, прикрыла глаза и глубоко вздохнула. Когда снова взглянула на Шацкого, он едва не отшатнулся, чтобы избежать ее взгляда.

– Да простит мне пан прокурор мои слова, но что это, курва сраная, за инсинуации? Что за мысли кружатся в долбаной чиновничьей, плохо оплачиваемой голове, когда вы говорите «близкие отношения»? Я очень прошу, чтобы пан прокурор слово в слово запротоколировал все, о чем мы сейчас говорим. Иначе я не подпишу даже первую страницу с моими личными данными.

– Весьма охотно, – не желая отступать, он еще больше склонился над столом, не сводя взгляда с ее глаз, холодных, как Балтика в июне. – Я только прошу вас вначале ответить на мой вопрос, вместо того чтобы осыпать меня ругательствами.

– Мой покойный муж и моя покойная дочь прекрасно понимали друг друга. Лучше, чем кто-либо другой в этой семье. Я иногда ревновала, чувствовала себя лишней. Это было невероятно, они могли читать мысли друг друга. Когда выезжали вместе на море, поплавать на яхте, присылали только открытку. А когда я уезжала с детьми в отпуск, Кася заставляла меня ежедневно звонить папе. Вы знаете, как это бывает. Обычно говорят, что всех детей любишь одинаково, и дети повторяют то же о любви к родителям. Но это неправда. В нашей семье Кася больше всех любила Хенрита, а Хенрик – Касю. И когда она покончила с собой, половина Хенрита умерла. Преступник не убил его, а добил. Если вы каким-то чудом до него доберетесь, можете просить о снижении меры наказания, потому что его жертвой стал не человек, а полутруп.

Последнее слово она произнесла таким тоном, что у Шацкого мороз пошел по коже. Ему не хотелось продолжать разговор, но он не мог оставить его незаконченным.

– Понимаю, – вежливо сказал он. – А теперь прошу ответить на мой вопрос.

– Какой?

– Обвиняли ли вы мужа в смерти дочери?

Она закурила еще одну сигарету.

– Никто не был ей так близок, как он. Никто так хорошо не знал и не понимал ее. Как могло случиться, что он не сумел предотвратить случившееся? Я часто об этом думала, глядя, как он стоит на коленях на ее могиле. Надеюсь, я ответила на ваш вопрос?

– Предположим, – милостиво согласился он и вкратце рассказал о том, как проходила терапия на Лазенковской. Когда он закончил, лицо вдовы напоминало посмертную маску. Не осталось никаких эмоций.

– Мы не были идеальной и счастливой парой. И я не имела ничего против того, чтобы Хенрик нашел себе кого-нибудь, а меня оставил. Но то, о чем вы говорите… Что же, мне никогда не доводилось слышать такой чудовищной белиберды: что дочь покончила с собой, а сын смертельно болен из-за того, что Хенрик не был на похоронах своих родителей. Вы вообще понимаете, что говорите? И что якобы я знала об этом и желала его смерти? А что потом? Пациентка терапии в такой степени ощущает себя мною, что берет ваш «острый инструмент» – кухонный вертел, о чем я узнала из прессы, – и вбивает его ему в голову! Ваше начальство в курсе ваших идей?

Она снова закурила. Шацкий тоже вытащил сигарету. Первую.

– Прошу меня понять. Убийство – не кража радио из автомобиля. Мы должны тщательно расследовать каждую версию.

– Если бы вы так же тщательно изучали кражи радио, вероятно, их было бы меньше.

Шацкий в душе признал ее правоту. Решил, что ему нет смысла продолжать тему терапии. Может, сделать это позже, когда больше узнает. Он еще осторожно спросил ее о потенциальных врагах Теляка, но вдова отрицала факт их существования:

– Он был довольно бесцветный, если честно. У таких людей редко бывают враги.

Любопытно. Он во второй раз это слышит, и второй раз у него складывается впечатление, что его обманывают.

– Могу ли я забрать мужа из морга? – спросила она перед уходом, после внимательного прочтения и подписания протокола. Ему пришлось дописать в конце обычную формулировку: «это все, что я могу показать по данному делу», понимая, что она необязательно соответствует истине.

– Да, в любой день, с восьми до пятнадцати часов, но нужно заранее позвонить и договориться. Советую вам поручить это похоронному бюро. Простите за искренность, но человек после вскрытия гораздо мертвее, если так можно выразиться, чем перед вскрытием. – Он вспомнил, как Кузнецов говорил ему однажды, что на Очках нет атмосферы смерти, лишь атмосфера морга.

– Лучше, чтобы сначала специалисты его одели, привели в порядок и положили в гроб. Вам и так придется опознать мужа перед закрытием гроба. Таковы правила.

Она кивнула на прощание и вышла. И хотя покидала его комнату как измученная женщина, которую переполняют боль и скорбь, Шацкий не забыл, какие слова она употребила, называя мысли, возникавшие в его «долбаной чиновничьей голове». Если бы тогда вдова начала угрожать ему, он бы всерьез испугался.

3

Он взглянул на часы. Двенадцать. Через час придет сын Теляка. К счастью, его мать не настаивала на присутствии при допросе. Теоретически такое право у нее было, но на практике им пользовались лишь при допросах детей, а не пятнадцатилетних недорослей. Оставался час. Ни то ни се. Если бы было два, он мог бы написать план следствия, если три – обвинительный акт по делу Нидзецкой. А в такой ситуации не хотелось ничего начинать. Он снова почувствовал усталость. Вдобавок не покидало чувство, что он прозевал что-то существенное. Что у него уже есть информация, и, вероятно, записанная в деле, которую он не заметил. Нужно внимательно прочесть весь собранный материал. И поспрашивать насчет «куклярни», где можно устроить праздник для Хели. Подумать только, что за идиотская мода? Раньше отмечали дни рождения дома, и все было о’кей. Он действительно подумал о «раньше»? Неужели уже такой старый?

Сделал себе кофе.

Просмотрел газету.

Дела говняные. Квас обратился к Цимошке[51]51
  Квасьневский обратился к Цимошевичу (прост.).


[Закрыть], чтобы тот выставил свою кандидатуру на президента. Зачем вообще писать о такой муре? Шацкий считал, что надо запретить ежедневно писать о политике. Раз в месяц – обзор на два столбца, и хватит.

Политики жили в изолированном мире, уверенные, что постоянно делают что-то крайне важное, о чем обязательно надо рассказать на пресс-конференциях. Убежденность в собственной важности им внушали оголтелые политические обозреватели, которые тоже верили в значимость происходящих событий, наверное, чтобы придать смысл собственной бессодержательной работе. Но и так – несмотря на усилия обеих групп и массированного наступления СМИ, представляющих неважные события важными – весь народ срать на них хотел. Зимой Шацкий поехал с Вероникой и Хелей на каникулы, они отсутствовали две недели. За это время он не прочитал ни одной газеты. Вернулся, и все было по-старому. Ничего не случилось. Однако, полистав прессу, он выяснил, что ежедневно мир рушился, правительство уходило в отставку, оппозиция рвала волосы на голове, ABW[52]52
  ABW — агентство внутренней безопасности.


[Закрыть] себя компрометировало, ежечасно ждали появления новых коалиций, комиссии обрекались на смерть через забалтывание и т. д. Эффект – нулевой.

Вошла Марыля.

– С Краковского, – сказала она, положила перед ним конверт и молча вышла.

Шацкий прочитал, выругался, проглотил кофе и выбежал из комнаты. Он обогнал секретаршу, еще не вернувшуюся на свое место, постучал в дверь Хорко и, не ожидая приглашения, вошел.

– День добрый, пан прокурор, – она посмотрела на него поверх очков, не отрывая пальцев от клавиатуры компьютера.

– День добрый. В третий раз отвергли проект прекращения следствия по делу убийства Сенкевича, – сказал он, кладя перед ней письмо из окружной прокуратуры.

– Я знаю, пан прокурор.

– Нонсенс. Если я напишу обвинительный акт, суд не только их оправдает, но и высмеет нас. И эти чернильные души прекрасно это знают. Речь идет только и единственно о статистике: использовать акт обвинения и забыть о нем, а там пусть судья мучается. – Шацкий пытался сохранить хладнокровие, но в его голосе сквозила горечь.

– Я знаю, пан прокурор, – повторила Хорко.

Дело об убийстве Сенкевича было типичным убийством в варшавской малине. Пили втроем – проснулись вдвоем, третьему это помешало сделать перерезанное горло. На ноже были отпечатки пальцев всех троих. Оставшиеся в живых единодушно утверждали, что ничегошеньки не помнят, впрочем, они сами позвонили в полицию. Известно, что один из них – убийца, но кто, непонятно. Нет и следа улик, позволяющих его назвать. А двоих обвинять нельзя. Ситуация идиотская. Есть убийца – и его нет.

– Пани отдает себе отчет, что если мы обвиним обоих, самый глупый из попугаев их оправдает. А если будем тянуть спички и выберем одного, и адвокат не потребуется: оправдание огласят на первом заседании.

Хорко сняла очки, которыми пользовалась только за компьютером, и поправила прическу. Ее локоны выглядели как пересаженные от пуделя.

– Пан прокурор Шацкий, – сказала она. – Я отдаю себе отчет как в том, о чем вы говорите, так и в том, что прокуратура – структура иерархическая. Это значит, что чем выше в иерархии, тем ближе к нашему шефу, который обычно… – она сделала знак Шацкому, чтобы тот закончил.

– Полоумный, поставленный из политических соображений, присланный затем, чтобы его собутыльники набирали себе проценты в зондажах общественного мнения.

– Вот именно. Только прошу не повторять этого прессе, если вы не хотите доживать свои дни в отделе общей корреспонденции. И потому чересчур старательные коллеги с улицы Краковское предместье… – она снова сделала знак Шацкому.

– Ожидают смены караула и на всякий случай стараются быть более радикальными, бескомпромиссными и твердыми, чем единственное яйцо, из которого вылупились наши Братья[53]53
  Намек на близнецов, братьев Качиньских.


[Закрыть].

– Раз вы так хорошо все понимаете, пан прокурор Шацкий, зачем приходите ко мне со скандалом? Я же вам не враг. Понимаю, что если время от времени не сгибать спинку, нам придется уйти в отставку и на наше место придут «мерни верни»[54]54
  Игра слов: mierni wierni — преданные посредственности (пол.).


[Закрыть]. Вы думаете, так будет лучше для этого живописного места, районной прокуратуры Варшава-Центр?

Шацкий положил ногу на ногу, поправил отворот брюк и глубоко вздохнул.

– Я вам кое в чем признаюсь, – сказал он.

– Что-нибудь пикантное? – спросила она.

Он не улыбнулся. Янина Хорко была последним человеком на планете, с кем он желал флиртовать.

– Неделю назад мне позвонил Буткус.

– Тот литовский гангстер?

– Собственной персоной. Первое заседание назначено через два месяца. Он сказал, что не раскаивается и что если бы я, например, захотел изменить цвет флажка с красного на зеленый, он готов заплатить 20 000 – за факт принятия на себя его защиты, 10 000 – за каждое заседание и дополнительно 50 000 – за оправдание.