Текст книги "Ради Машечки"

Зинаида Гиппиус
Ради Машечки

Роман Иванович Никитин отпустил шофера; с заседания торгового русско-французского общества, где был членом, он часто возвращался пешком. Приятно пройтись по темным левобережным улицам, а то и завернуть на светлые, шумные, выпить кружку пива в каком-нибудь кафе. Главное – домой его не тянуло, в удобную и уютную квартиру; порядок, довольство и такое одиночество! Человек деловой, прямой, как будто суровый, – жизненным одиночеством он всегда тяготился, а теперь, к старости, особенно. Да что будешь делать!

В кафе, куда зашел Роман Иванович, было шумно, тесно, душно и как-то выпукло, до наглости, светло. Публика самая разнообразная и привычно одинаковая; Роман Иванович любил смотреть так, видеть всех – и никого. Любил и слушать говор вокруг – и не слушать. Но вдруг русская фраза, благо сзади него произнесенная, и другая, ответная, остановили внимание. Не обернулся; он видел в зеркале очень ясно сидевшую за ним компанию. Глаза у Никитина были зоркие, слух тонкий, да и компания, говорившая вперемежку то по-русски, то по-французски, ничуть и не стеснялась; плотный старик с аккуратно подстриженной седоватой бородкой, прекрасно одетый, сидящий к тому же спиной, ее не занимал.

Четверо: 3 молодых человека, на первый взгляд неразличимые, – с подклеенными волосами, с четвероугольными плечами, – и барышня в темном берете, очень молоденькая, очень бледная. Приподнятая верхняя губка давала ее лицу презрительное выражение. Барышня и один из компании были, кажется, французы: лишь двое других перекидывались иногда русскими словами.

«Саврасы», – подумал Роман Иванович, прекрасно зная, впрочем, что название это не совсем подходит к известному ему типу «кофейной» парижской молодежи. Тип вообще неопределимый. Молодые люди без занятий и не желающие никаких занятий, живущие изо дня в день «pour s'amuser»[1]1
  «ради развлечений» (фр.).


[Закрыть]. Социальное, семейное и материальное положение малую играют роль: обычно все это среднее, бывает и ниже среднего, и выше. Поглощенные главной целью, они изобретательны в изыскании средств; не брезгуют никакими; и тут уж все зависит от случая и ловкости. Но длительных удач не бывает, так как остановиться ни на какой уже нельзя.

Все это думал Роман Иванович, следя в зеркало за молодой компанией, и тут же осудил себя за суровость: «Что это, Господи, да чем они, такие, виноваты? Особенно русские, мало ли брошенных, сызмальства непритык? И времена-то какие нынче! Сколько пропащих зря. Хотя бы Никаша Машечки покойной, где-то он, бедняга?».

Любимая «Машечка» – была вдова Чалова: Роман Иванович женился на ней во времена войны. В первый же год эмиграции, в Берлине, она бросила Никитина ради немецкого офицера Типица, лет на десять ее моложе, ушла к нему, вместе с маленьким сыном. Когда, через несколько лет, Роман Иванович услышал стороной (на письма не отвечала), что она умерла, поехал в Берлин, из Парижа, но ничего толком не добился; и куда девался Типиц с пасынком, так и не узнал.

Молодая компания, между тем, болтала все оживленнее. Обсуждался какой-то блестящий план.

– Нет, ты простофиля, mon vieux[2]2
  старина (фр.).


[Закрыть], – сказал русский молодой человек постарше, черноволосый, с кривым и нагловатым лицом. – Упустил тогда «боперчика» номер второй… да я бы сам лучше на американке той женился, а не позволил бы себя rouler![3]3
  облапошить (фр.).


[Закрыть]

– Ну, эти коровы, – проговорил, морщась, другой, тонкий, блондинистый, с синими подглазниками. – Да и разве я мог тогда жениться? А про этого, ном. 1, у меня из головы вон. Недавно только, случайно, узнал… И сообразил…

– Главное, все заранее установить, – сказал первый. – Ты расскажи толком, вместе обдумаем.

Заговорили по-французски. Героем предприятия оказывался блондинистый юноша. Он был полон надежд. Молодой француз настаивал, что тут нужно знать психологию «старика» и с ней считаться. Если он, действительно, сентиментален и действительно богат… Но он может быть хитрым деспотом…

– Не беспокойся, – кричал блондинистый. – Я даже письма его к ней открыл. Чувствительнейшее сердце. Не то, что этот ном. 2, которому я был так глупо поручен! На этой струнке и будем играть. На днях, вы увидите…

– J'aurai mon renard, Nick?[4]4
  Будет ли у меня лиса, Ник? (фр.).


[Закрыть] – сказала, не улыбаясь, барышня с презрительно поднятой губкой.

Опять заговорили сразу, и блондинистый, – что renard! A вот, если удается ауто добыть, да в Sable d'Olonne вместе, pour une quinzaine…[5]5
  на две недели (фр.).


[Закрыть] Да и тем не кончится. Ведь все известно.

Много еще говорили, подробно. Роман Иванович, не отрываясь, смотрел в посиневшее от табачного дыма зеркало. Когда в первый раз у него стукнуло, толчком, сердце и холод побежал по спине вниз, он подумал: «Вот, говорят, не бывает…» – но додумал уже без слов, – мгновенным представлением: «Говорят, что не бывает случаев таких, встреч случайных и узнаваний; а вот – бывает же, потому что ведь это, блондин этот, Машечкин Никаша. И говорит он обо мне, – это я бопер ном. 1, богатый и чувствительный, и это у меня он придет денег просить для своей компании, для ренара для девицы; и психологию это мою они обсуждают…».

Сомнений у него не было, да и не могло быть: слишком обстоятельно рассказал все блондинистый; иные подробности были Роману Ивановичу неизвестны, но все связывалось. Да теперь он уж и узнавал белые Никашины ресницы, – Машечкиного диковатого мальчика в развязном молодом человеке с подклеенными волосами.

Заплатив за недопитое пиво, Роман Иванович тяжело поднялся и, не обернувшись, вышел.

* * *

Дела, конечно, не ждали; они и шли своим чередом, но около дел была, в эти дни неотступающая мысль о Никаше. Роман Иванович, человек справедливый, прямой и решительный, впервые, кажется, находился в смятении и не знал, как ему, по справедливости, с Никашей быть. Он когда-то вел немалые дела с заграницей, считался, в коммерческом мире, одним из дельцов самых надежных и честных; состояния, попав в эмиграцию, не потерял, с течением времени приумножил; но сказать, что гонялся за деньгами, никак было нельзя. Имел только руку легкую, и когда деньги шли, заботился, главное, распорядиться с ними умно и по справедливости. Беду с Машечкой принял мужественно, – воля Божия, сердца не насилуешь! Обеспечил ее с мальчиком (да у нее и свои деньги еще были). А вернулась бы – с любовью назад бы принял. Но не вернулась. Ища потом следов, Роман Иванович не раз думал, что мальчика хорошо бы к себе взять. Ради Машечкиной памяти, образованием его озаботился бы, в люди вывел бы; пригодилось бы тогда имение его, и опыт; да и утешение какое в одинокой старости.

Давно это было. И вот когда только нашелся Никаша! Ему уж теперь под тридцать. Роман Иванович слишком хорошо знал жизнь и людей, чтобы после встречи в кафе обманывать себя насчет Машечкиного сына. Не переделаешь его. Но… как все-таки быть с ним теперь «по справедливости»? Ведь он придет.

Никаша пришел дней через пять. Было воскресенье. Роман Иванович лег, было, отдохнуть после завтрака, – встал, принял его в кабинете. Принял спокойно; не удивился, что молодой человек из кафе был теперь одет нарочито бедно: грязный пиджак, рваные башмаки. «На психологию бьет», – подумал Роман Иванович. Спокойная встреча несколько смутила Никашу; рассчитывал, очевидно, что старик будет потрясен и тронут, – старики ведь живут воспоминаниями! Быстро оправился, впрочем, и начал плести свою историю, пока Роман Иванович мысленно отмечал, где он вставляет в густую кашу лжи изюминку правды.

«Когда мама умерла, я в русской гимназии учился, в берлинской, – частил Никаша, похлопывая белыми ресницами. – Потом Типиц меня взял, в Париж с собой повез; опекун он мой был. Мама не хотела, вам меня хотела бы поручить, я знаю… Но Типиц такой… он не желал вас искать. Наконец, женился, внезапно, и в Америку уехал. Оставил мне пустяки, я не знаю… Я вынужден был искать работы, – чего только не делал! Наконец, совсем остался без куска. Все время искал вас… как мама велела. Едва вчера, по чистой случайности… Ни души знакомых здесь…».

– Та-ак, – прервал болтовню Роман Иванович. – Вы с Типицем деньги, значит, прожили. И теперь ни души у тебя знакомых? Чего же ты от меня хочешь?

– Ясно, кажется, – уже с некоторым раздражением произнес Никаша, уставший скромничать. – Вы человек состоятельный… И мама ни минуты не сомневалась…

– Ну, мать оставь, – сдвинул брови Роман Иванович. – Каково мое состояние тоже тебя не касается. А ежели правда ищешь работы… – остановился, поглядел гостю в глаза, – я могу в конторе моей тебя занять… под началом доверенного моего человека. Он увидит, что ты умеешь и какое твое старание. У нас баклуши не бьют.

Сказал – и опять поглядел, пытливо и грустно.

– Но я не понимаю… – уже не без наглости заговорил Никаша. – Я желал бы докончить образование… И мне надо экипироваться. Я решительно не понимаю. У меня есть ваши письма к матери…

– Это оставь, говорю тебе. И какое теперь еще образование.

Роман Иванович ясно видел, что Никаша не остановился бы и перед шантажом, имей на то возможность. Да и резонов у него нет, которые бы перед чем-нибудь его остановили, когда сулится желанное. Видел ясно и другое: невозможность устроиться с ним «по справедливости». Так, чтобы самому-то Никаше не было скверно. Временные подачки? Не жаль, да ведь они только раздразнят его, с компанией, аппетиты; дальше – больше, закрутят во вранье без конца-краю, – до чего доведут? А ежели все прямо, сразу, отрезать… ведь на каком пути скользком лживый этот парень, не очень, притом, умный и хитрый, до чего он докатиться может, в подходящей-то компании? Жалко парня, вины на нем нет, и Машечкино ведь рождение… «Нет, где уж по справедливости, – стиснув зубы, думал Роман Иванович. – А просто ради Машечки как-нибудь»… Готов был на все, даже мелькнула мысль взвалить его на себя, неустанно следить, действовать строгостью, лаской, убеждением… только знал, что и не по силам это, и бесполезно.

– Вот что, Никандр Степаныч, – сказал он устало, поднимаясь с кресла. – Ты мне достаточно врал, и психологии этой со мной больше не разводи. Надумаешь работать – место в конторе будет. Вознаграждение по заслугам. Как решишь – хоть завтра являйся, а даром ко мне больше не ходи, тебя и Василий мой не примет. На экипировку не дам. В конторе не на балу… да у тебя, верно, есть сапоги поцельнее, – прибавил он с улыбкой. – Прощай покуда.

Тон у старика был такой для Никаши непривычный, что он как-то осел и только бормотал злобно, пятясь к дверям:

– Не понимаю… Вы безобразно поступаете… Этому имени нет… Я этого так не оставлю. Я вам не чужой… Вы хоть бы ради матери моей…

– Поди. Поди. Я сказал. Сам посмотришь. Сообразишь.

Когда Никаша, сопровожденный бравым служителем Василием, ушел, Роман Иванович долго еще сидел у стола, склонив голову на руки, прикрыв глаза, и шептал про себя: «Ради Машечки покойной… Ради нее… Что деньги эти, на кой? А как ради Машечки-то мне быть с ним?».