Текст книги "Слова, слова…"

VII

Портьеры сняты, мебель в чехлах, на полу сено и обрывки веревок, в столовой сундуки и чемоданы – хозяева уезжают за границу.

Иван Сергеевич ушел в последний раз в какое-то Общество. Наташе нездоровится: она велела затопить камин и, завернувшись в большой красный платок, сидит в кресле и смотрит на огонь.

– Не заболейте, Наталья Николаевна, – сказал Богданович, который пристроился рядом, на куче ковров, еще не уложенных в сундук и пахнущих нафталином. – А то, пожалуй, завтра и ехать не придется.

– Нет, ничего. Просто лихорадочка маленькая, да и устала я с укладкой. Пройдет.

– Вот теперь уедете, и Бог весть когда я напишу с вас портрет. А ведь вы обещали…

– В будущем году, отчего же…

– Удивительная у вас чистота линий!.. Я такого лица никогда не видал. И что за изящество! Лоб – положительно высокоталантливого человека…

Наташа улыбнулась:

– Видите, как наружность обманчива. Несмотря на свой лоб – никакими я талантами не обладаю…

– Вы не знаете себя. Отчего вы не попробуете своих сил ну хоть в литературе?

– Отчего же хоть в литературе? Отчего же не в живописи? Ведь все равно выбирать?

Богданович сдвинул брови: что-то неприятное почудилось ему в словах Наташи.

– Как все равно?

– Я говорю – для меня все равно, потому что я ни к литературе, ни к живописи неспособна, – поспешно сказала Наташа. – Зачем браться не за свое дело? Не то, что самой создавать, я даже и написанное не так хорошо понимаю, как бы хотела. Я соображаю не быстро, усваиваю с трудом. Мне многое и Байрона, и Лермонтова кажется не довольно простым и ясным.

– Не знаете вы себя, – повторил Богданович. – А если б попытались…

– Да зачем, Дмитрий Николаевич? Нельзя всем быть первыми да необыкновенными. Надо кому-нибудь играть и вторые роли, исправлять черную работу. Вы учители – а мы ученики. Чувствуете в себе силу учить – учите, а мы будем слушать да жить потихоньку, никому не мешая, а если придется помочь – поможем, насколько уменья хватит.

Богданович взглянул на нее с удивлением.

– Знаете ли, Наталья Николаевна, надо иметь великое смирение и сильную душу, чтобы дойти до этого… Но разве это жизнь? Не стремиться ни к чему? Не желать?

Они молчали долго. Пламя камина неясно освещало бледное лицо Наташи и ее грустные глаза. Богданович смотрел на нее.

– Милая… – сказал он тихо, и слово едва долетало до нее. – Милая, я вас так люблю.

Наташа испуганно подняла глаза. Богдановичу показалось, что она еще больше побледнела.

– Ну да, я вас люблю, с первого взгляда полюбил, как раньше никого никогда – я чувствую, и я горд этим.

– Не говорите так, Дмитрий Николаевич, – сказала Наташа взволнованно. – Я не буду слушать.

– Господи, да отчего же? Вам неприятно? – Он подвинулся к ней и старался заглянуть в лицо. – Разве я оскорбляю вас? Я вас только люблю и ничего не прошу, ничего не хочу. Вы уезжаете. Моя жизнь – такой мрак; я увидал луч света – и вы хотите отнять у меня последнее…

– Я не хочу… Но зачем это, Дмитрий Николаевич?

– Поймите, мне тяжело! Только быть около вас, слышать вас ласковый голос, только любить вас. Пожалейте меня, Наташа… я так одинок!

Он никогда не думал о том, что он одинок. Теперь, стараясь найти путь к ее сердцу, он нечаянно сказал эти слова и тотчас же нашел, что они красивы, что он действительно одинок – и сам готов был жалеть себя вместе с Наташей.

Он положил голову на ручку ее кресла. Наташа молчала. Камин потухал. Богдановичу показалось на мгновение, что она плачет в темноте.

Ему было все равно. Он чувствовал, что любит, радовался и гордился полнотой своей любви. Так любить – умеют не все!

VIII

Знакомые и приятели Богдановича, встречая его в это последнее время, удивлялись и недоумевали, что с ним, отчего такой значительный и рассеянный вид, такой нежный и грустный взгляд? На все расспросы он только улыбался, закрывал на несколько мгновений глаза и говорил, что очень много работает.

Встретил его один молодой беллетрист, специальностью которого были повести самого натуралистического характера. Беллетрист имел обыкновение носить высокую шапку, напоминавшую клобук, и шерстяные перчатки, связанные так искусно в клетку, что были похожи на спину черепахи.

Кроме того, беллетрист считал нужным со всеми писателями, не исключая и почтенных старцев, убеленных сединами, держать себя за панибрата; о некоторых он отзывался покровительственно, о других – почти как о равных, с равнодушным видом. Он очень любил показывать свою наблюдательность, рассказывая часто одним «лучшим друзьям» об отсутствующем «лучшем друге» такое, что было незаметно и невидимо для всех, кроме него.

С ним, впрочем, редко ссорились. С Богдановичем же он был в особенно мирных отношениях благодаря своему реальному направлению.

– Наш Богданович что-то необычайно томен, – говорил он всем и каждому снисходительным голосом, – не правда ли? Сейчас видно, что влюблен. И, заметьте, я утверждаю, что любовь несчастная.

– Но он совсем не убит горем, – возразила однажды какая-то дама.

– А зачем ему быть убитым? Не беспокойтесь, это такой человек – он в самой несчастной любви себе усладу отыщет. Преинтересный субъект для наблюдений!

Богданович, точно, нашел усладу.

Дни сменялись ночами незаметно, неделя проходила за неделей, а Богданович не уставал следить за ростом своей могучей, светлой, идеальной любви.

Он написал несколько мелких стихотворений в прозе о счастии неразделенной любви (он как-то совсем упустил из вида спросить Наташу – любит ли она его. Он знал, что нравится ей, и «неразделенная» любовь казалась ему красивее.

Стихотворения он прочел двум или трем знакомым и не огорчился, когда увидел по их лицам, что они очень мало поняли. Отдельные мнения на него не производили никакого действия. На возражения он отвечал холодно и равнодушно и в большинстве случаев просто не верил им.

Наташа писала ему редко и мало. Да его и не занимали ее письма. Лучшим наслаждением для него было писать ей самому.

«О, дорогая, какие дни! какое счастие! Я живу своей любовью. Все исчезло из мира, кроме вас. Для меня существуют лишь две святыни в мире-искусство и любовь. Я не знал, что могу так глубоко чувствовать. Я плачу от умиления – пусть слезы падают на бумагу – я делаю это в первый раз в жизни. И я рад, что моя любовь – несчастная, неразделенная: я хочу страдать, мне это так ново! И чуть являются страдания – я радуюсь им и уже не знаю – страдания ли это или счастие…

С такой душой, с таким чувством – я не сомневаюсь, что напишу что-нибудь истинно-великое… О, моя муза!

Стоят весенние теплые дни… Солнце, точно радуясь моей любви, заглядывает ко мне все чаще… Озаренные его лучами, на подоконнике воркуют и целуются голубки. Я слежу за собой неустанно, наблюдаю и думаю только о своей любви. Все остальное так ничтожно…

Пока до свидания. Надеюсь, что вы здоровы».

Эти письма, похожие на бюллетени – сообщения о состоянии своей души, он посылал почти каждый день в Неаполь, где в то время жила Наташа.

IX

Всему приходит конец.

Утомленный вечной радостью и умилением или страданиями, похожими на радость, Богданович в одно прекрасное утро подумал, что так жить вечно нельзя.

– Моя любовь выросла и окрепла – ей нужен исход. Писать? Да, но кроме того?

Богданович никогда не признался бы, что ему немного скучно, потому что, если б признался, то стал бы себя презирать.

Непривычно грустный, он сидел утром за кофе, раздумывая – что делать, как вдруг вошла горничная.

– Вас там, барин, мужик какой-то спрашивает.

– Мужик? От кого мужик?

– Да из деревни, говорит, Семеном звать…

Дверь отворилась, и в комнату вошел действительно мужик маленького роста, тощий и худой. Желтоватые, тусклые волосы висели расчесанные на прямой ряд, рыжая бородка не кудрявилась, бледное лицо его было робко и жалко.

– Откуда ты? – спросил Богданович.

– Я… оказия, батюшка, оказия. Катерина Михайловна с оказией письмецо вам послали: на почте затеривают письма-то.

И он протянул Богдановичу грязный конверт.

– От мамаши? От нее?

– От мамаши, батюшка, точно так. И еще они медку вам послали крыночку, медок-то в кухне; я, пожалуй, принесу.

– Нет, постой, после… Здорова она?

– Слава Богу, батюшка. Слышно, продуло их в сенцах, так нездоровы были, а потом ничего… Да ноги, слышно, все болят у них… И велели посмотреть, как вы тут, и все им рассказать. Да если можно, как я в субботу обратно отправляться должен, чтобы вы ответное письмецо написали со мной, потому на почте письма теряются…

Семен оказался очень словоохотливым и добродушным.

– Ты на днях можешь зайти? Я напишу мамаше; ты отвезешь. А пока, Марина, сведи его в кухню, чаем, что ли, напой…

Богдановичу было больно читать письмо:

«Митичка дорогой, решаюсь писать тебе с оказией; уж очень я беспокоюсь. Ты мне забыл написать, о чем я просила. А за твое письмо очень тебе благодарна. Пишешь ты точно и не ко мне, точно для книжки рассказ, так выходит хорошо; я многим показывала – завидуют: что за сын, говорят, у вас редкий и как вас любит. А только, Митя мой, зачем ты ничего не напишешь, что как бы нам свидеться. Ежели нельзя – я ничего не скажу. Напиши ты ответ с Семеном, я уж буду ждать. Мне все, Митичка, нездоровится; ты на меня не сердись…»

– Поехать бы в деревню. Напишу-ка, что буду через три дня.

Неожиданное обстоятельство разрушило все планы Дмитрия Николаевича. Он уехал на другой день вечером, но не в деревню.

Иван Сергеевич Мансуров написал ему и, между прочим, уговаривал приехать пожить вместе за границей. Он прибавил: «И Наташа будет вам очень рада. Она что-то скучает последнее время».

Как эта мысль – поехать в Неаполь не пришла Богдановичу раньше? Вот чего он хотел! Вот чего нужно сердцу: свиданья, свиданья!

Он не дождался Семена и не успел отправить письма Катерине Михайловне.

X

Уютные долины Земмеринга мелькали мимо окон вагона.

Высокие холмы и горы, с мягкой травой на склонах, озаренные солнцем, смотрели весело и приветливо. У их подножий теснились чинные немецкие города, с аккуратными домиками и высокой острой колокольней, на которой были часы. Посередине городка непременно протекала светлая речка.

Как должно быть мирно и спокойно жилось в этих счастливых домиках!

«Приехать бы сюда одному, – думал Богданович, – жить бы, ни о чем не заботясь, писать…»

На пути в Италию, перед свиданьем с Наташей – Богданович совсем не был счастлив.

В глубине души его мучило и то, что он не поехал к матери и даже не написал ей с посланным.

Необъяснимое чувство пустоты томило его. Он пробовал философствовать, но ничего не вышло, потому что философия редко излечивает искреннюю печаль.

Мысль о смерти не часто являлась к нему. Но теперь она пришла-и он думал о смерти, и думал как-то странно, почти глупо, не рассуждая, так как будто она была около него.

Поезд летел, скрывался в туннелях, снова выбегал и мчался дальше. Менялись и бежали мысли Богдановича.

«Умереть, уничтожиться (потому что смерть – уничтоженье), – думал он, – уйти бесследно, когда другие останутся и забудут… Нет, надо сделать, чтоб они не могли, не могли забыть. Зачем же во мне это мучительное желание, если оно неисполнимо, если никому-ни природе, ни людям нет до меня дела, если нужно, чтоб я умирал один, исчез без следа? Как жизнь коротка, сколько времени я потерял!.. Работать надо, работать! От страха смерти может спасти лишь бессмертие славы!»

Последняя мысль ему очень понравилась. Он поспешно вынул карандаш и записал ее, хотя поезд шел скоро и движение вагона ему мешало.

XI

На широком балконе неаполитанского отеля сидели Наташа Мансурова, Богданович и еще один, почти неизвестный Богдановичу молодой человек.

Они только что кончили завтракать и пили кофе. Полотняная крыша балкона защищала от солнца, лучи которого делались очень жаркими.

Залив был спокоен.

Глаза не могли выдерживать яркости синих волн. Казалось, что вода сама светится и блестит. Небо, почти такое же синее, как вода, было похоже на свежую акварель с еще не высохшими красками. Здесь ничто не ласкало и не покоило взора, как бледные оттенки нежной северной природы; но все, напротив, казалось ярким, резким, сверкающим и даже грубым. Шум улицы, хлопанье бичей, брань босоногих «рагацци» и крики разносчиков с корзинами кораллов и черепаховых изделий – все это почти заглушало голоса на балконе.

Богданович сел к решетке и, облокотившись, смотрел на море.

Наташа начинала тяготиться своим гостем, но Иван Сергеевич, которому пришлось уйти неожиданно, просил принять его полюбезнее, и Наташа отвечала улыбкой на вежливую и плавную речь.

Молодого человека звали Владимиром Ильичом, и он был вполне приличный, изящный и даже красивый молодой человек.

Богатый помещик, он в Россию приезжал редко и жил постоянно в Париже. Это было заметно по его платью: оно сидело на нем так, как будто он в нем и родился, и вырос.

Спасаясь от парижских дождей, он приехал на неделю в Неаполь и, узнав, что тут Мансуровы, не преминул сделать им визит. С Иваном Сергееичем он был знаком давно. Явившись к Мансуровым вторично, Владимир Ильич преподнес Наташе красивый букет.

– Так вы лето где же проводите? – спросила Наташа, глядя не на гостя, а как-то мимо него, потому что уже давно успела рассмотреть его вполне.

– Лето-в Aix-les-bains. Я люблю шум, движение… А туда на лето весь Париж переселяется. И весело бывает.

– Я думаю, наряжаются там, – сказала Наташа, чтобы что-нибудь сказать, – и на этот раз решилась взглянуть на Владимира Ильича.

– Да, каждый день шляпки меняют. Но согласитесь, ведь красивый туалет красив…

Богданович тоже в это время смотрел на гостя и думал: «Главное, в нем мучительно то, что все до такой степени на своем месте… Нос, например? Отличный нос, другого нельзя и желать. Подбородок тоже прекрасный…»

Волосы у Владимира Ильича были так ровно и коротко острижены, что при каждом повороте сквозила кожа, и это было красиво; иногда он проводил рукой по голове – и это тоже было очень красиво, потому что на мизинце у него блестел крупный бриллиант самой чистой воды.

Наташа сегодня казалась очень миловидной. Бледная прежде, здесь она порозовела от жаркого солнца. Серое платье, сшитое по-детски, с пелеринкой, шло к ней.

Это обстоятельство, в связи с рюмкой янтарного шартреза, делало гостя все любезнее, и разговор переходил понемногу на интимную почву.

Богданович сосредоточенно молчал и смотрел в сторону.

– Вот теперь в Россию приходится ехать, – говорил Владимир Ильич, играя своим pince-nez. – Представьте, управляющей меня обманывает, нужно все поверять самому. В Париже я отлично устроился: четыре комнаты, комната для лакея, балкон-и за все пять тысяч франков, и это au premier… В rez-de-ehaussee[1]1
  Самая низкая цена… В первом этаже (фр.).


[Закрыть] я жить не могу – шум, у меня нервы и так довольно слабы…

– И весело в Париже? – уныло спросила Наташа.

– Да, и соотечественников много, особенно соотечественниц… Вы знаете, я живу совершенно один – и все меня хотят женить…

Он засмеялся.

– А я никогда не женюсь. Боюсь, знаете, брака, особенно после «Крейцеровой сонаты». И какой я муж? Постоянных добродетелей не имею, через два месяца убегу…

Наташа улыбнулась, чтобы показать, что она сочувствует.

– Я, знаете, не люблю общества барышень, – продолжал он. – Так и представляешь себе каждую женой. С дамами я гораздо лучше себя чувствую, право… Конечно, я барышень намеренно не избегаю, но ухаживать не позволю себе никогда… Я с ними мил, мил – и больше ничего…

Богданович пристально посмотрел на это красивое холеное тело, вымытое и надушенное с такой любовью, с такой нужной заботливостью.

Когда гость наконец ушел, Дмитрий Николаевич спросил Наташу:

– Как вам кажется – для чего он живет? Помните наш разговор? Для первых он или для вторых ролей? Учитель или ученик?

– Я думаю, что он живет для того, чтобы иметь четыре комнаты au premier и душиться опопанаксом, – сказала, улыбаясь, Наташа. – Я знаю, вы думаете про себя, что он даже и не «ученик», что ему ни до чего нет дела. Неправда. Дело в вас, а не в них. Заставьте их слушать. Говорите так, чтобы все поняли, поняли, что вы говорите «нужное». И мне нравится Владимир Ильич. Он доволен своей жизнью и собой, он не лжет ни себе, ни другим. А подумайте, что было бы если бы такие захотели «учить»?

– Оставьте, дорогая, не говорите этого, – шутя, возразил Богданович, волнуясь. Он даже с места встал. – Это слишком важно. Учить без любви к людям, без того высокого экстаза, который доступен не всем, учить, не имея ничего святого в мире, кроме себя… Неужели кто-нибудь осмелится?..

Он говорил, уже не обращаясь к Наташе, почти забыв о ее присутствии. А Наташа смотрела печальными глазами и старалась понять, отчего сердцу так чужды эти возвышенные слова и что в них неискреннего?

XII

Новая статья Ивана Сергеевича близилась к окончанию, и он сидел за нею целыми днями.

Наташа гуляла вдвоем с Богдановичем, ездила с ним в окрестности.

Один раз они отправились даже кататься верхом.

Утро было чудесное, но Богданович терзался мыслью, что он смешон на седле, и упорно разглядывал лошадиные уши. Кроме того, за всадниками неутомимо бежали два молодых итальянца, владетели лошадей, весело хохотали, показывая белые зубы, и все время придерживали лошадей за хвосты. Богдановичу казалось, что итальянцы смеются над ним.

И, как бы скоро ни скакали лошади – итальянцы были тут как тут и не выпускали из рук хвостов.

Наташе было забавно, но Богданович, раздосадованный, старался при помощи своих скудных познаний в итальянском языке объяснить проводникам, что не нуждается в их помощи.

– Per che – voi? Non e besogna di voi.[2]2
  Непереводимый набор слов.


[Закрыть]

Но итальянцы не понимали, чего он хочет, смеялись и упорно продолжали исполнять свою обязанность.

Чаще Наташа и Богданович ходили пешком. Сумерки застали их раз в Позилиппо.

– Посидим еще немного, – просил Богданович. – С этой скамьи видно море и весь Неаполь. Еще минутку!

Воздух темнел, на волны набегала тень, тонкий серп молодой луны бросал робкие лучи, которые не освещали землю. Пахло лимонным цветом и еще какими-то травами, всегда напоминающими весну.

– О природа, о наша мать! – сказал Богданович, закрывая глаза, хотя и без того было темно. – За что я так счастлив? А я опять счастлив, будто вернулись первые дни моей любви. Я чувствую природу так же глубоко, так же сильно, как искусство. И разве прекрасное не одно – разве есть две истины в мире? Посмотрите на темные волны, на Везувий с мимолетным красным огнем на вершине, на освещенный город у ваших ног, где кипит жизнь, – и на эту юную луну, нежную, светлую… Когда я сижу так и смотрю на небо – я понимаю, что я часть вселенной, прекрасная, как все; я чувствую свои силы, чувствую, что могу создать нечто такое, что не забудется… Вы счастливы, Наташа?

– Да, мне хорошо, – сказала Наташа просто. – Сегодня славный вечер. Но я не люблю Неаполя. Он – жаркий, пыльный, и от стука экипажей иногда не слышно прибоя. Красоту его сейчас же всю видишь, не нужно ни угадывать, ни открывать: волны синие, небо темное, Везувий высокий. Неаполь – как Владимир Ильич, – прибавила она, улыбнувшись. – Кто ни увидит, скажет: очень, очень красиво. А я люблю пустынный морской песок, море без берегов и простое голубое небо…

– Да, да… – рассеянно проговорил Богданович. Он был занят своими мыслями.

«Сознание силы природы, – думал он, – счастие от красоты… А где же моя любовь? Да вот и любовь… Я ведь знал, что она вечная!»

– Наташа! – сказал он вдруг так громко, что она вздрогнула. – Я не могу больше оставаться здесь, с вами. Вы меня губите. Мне надо вас, чтобы сделаться истинным человеком, быть с вами навсегда, на всю жизнь. Только с вами я могу достичь моей цели – не умереть ничтожеством, достойным забвения. Я погибну, Наташа, но получать от вас мило стыню, сожаление без любви – никогда! Я уезжаю завтра.

Окончив эту речь, которая для него самого была столь же неожиданна, как и для Наташи, Богданович вдруг почувствовал облегчение. Наконец-то он понял, отчего происходила тоска и утомление последних дней. Вот чего нужно было его правдивому сердцу! Как трудно бывает понять себя!

– Я уезжаю, – повторил он увереннее и тверже. Наташа молчала.

– Уезжайте, – сказала она наконец. – Пусть будет так. И может быть, – это лучше для всех нас, – прибавила она тихо, точно про себя. – Я попробую…