Текст книги "Suor Maria"

VIII. В первый раз

Катя очень сердилась, что Андрей опоздал. Опять заговорила об отъезде.

– Бог знает, что с тобой ни поделалось здесь! Пропадаешь, я беспокоюсь, сижу одна… Чего ни передумаю! С горы упал или что… И вялый какой-то. Ну тебя совсем! Поедем-ка. Вот в субботу, легкий день. Билеты возьмем в этой конторе ихней. Без хлопот. Завтра же и возьмем. Они и за багажом придут, и всё. Вместе, что ли, пойдем брать? Или ты один?

– Ну, хоть вместе.

– Да чего ты? Голова болит? Напекся за эти дни на солнце-то и стал разварным. А тебе вот письмо. От Ивана Алексеевича, должно быть.

Андрей немного оживился и стал читать письмо. Он как-то отупел, на все соглашался, не выходил по утрам один, ничего не читал, вечером сидел молча на черном балконе и глядел вдаль, на то потухающий, то вспыхивающий многоцветный огонь маяка.

Иван Алексеевич, их земский врач, молодой и работящий человек, считался приятелем Андрея. Андрею он нравился, но и возбуждал зависть. Андрей заранее знал, что напишет ему Иван Алексеевич. Ну, конечно, станет упрекать его в бездельи, и что он не имел права бросать то, что начал, что нужны руки и энергия, что Андрей опомнится – да будет поздно…

Так оно все и было.

«…Я надеюсь и даже убежден, дорогой мой Андрей Николаевич, – заканчивалось письмо, – что чудеса Европы и вся заграничная жизнь встряхнут вас. И полноты у вас поубавится, оживете, а то на домашней перинке (прошу прощения у великолепной Екатерины Ивановны, целую ручки!) как-то обленились. По вашему темпераменту вам такие встряски необходимы. А то окончательным меланхоликом станете, а это в наше горячее время – дело неподходящее. У нас, подумайте, какая ныне пошла история…»

Следовало длинное описание не одной, а многих историй, и рассказывал их доктор живо, с живым, молодым и справедливым негодованием.

– Ну, что ж он пишет? – поинтересовалась Катя…

– Прочти. И он упрекает, что с жиру бешусь, – прибавил Андрей тише, точно про себя, и слабо улыбнулся.

Кате очень понравилось письмо.

– Вот видишь! Видишь! Отличный человек этот Иван Алексеевич! Что до жены его – не похвалю. Дастся же такое несчастие хорошему человеку! Вертунья, да и дрянь!

И прибавила:

– Что ж, Андрюша, ты думаешь опять взяться за дело? Ведь ты нужен, пойми – нужен! Это ясно.

– Да не могу я… – начал он, но оборвал и сказал просто: – Не знаю еще. Посмотрю. Там видно будет.

Утром шел дождь, но потом прояснилось, стало жарко, и только влажно и душно, как в оранжерее. Не сыро, а именно влажно, бархатно. Желтое солнце золотило море и блестящие деревья. Утром никто не выходил, после обеда решено было пойти или поехать куда-нибудь всем вместе. Соскучившийся в комнатах Митя радовался, прыгал и приставал ко всем. Длинные волосы его от влажности закрутились в кольца, и он еще больше стал похож на девочку.

За обедом Кате вдруг стало нехорошо, и когда поднялись наверх – она поспешно сняла корсет и прилегла на кушетку.

– Нет, Андрюша, я сегодня не могу. Как хочешь, опять одеваться и идти – не могу. Надо отдохнуть один день. Ведь потом ехать сколько, нельзя же перед дорогой…

– Да что с тобой? – спросил Андрей. – Что ты чувствуешь? Может быть, хуже так пролежать целый день без воздуха… Отдохни и пойдем. Смотри, Митя совсем приуныл.

– Нет, нет. Я и к ужину не сойду, велю сюда все принести. Уж я знаю, лучше денек отдохнуть. Ты не бойся, – прибавила она, многозначительно улыбаясь, – это не опасно. Просто, кажется, я опять…

– Что – опять?

– Ну, недогадливый Андрей Николаевич! Догадайтесь, не так трудно!

И она снова улыбнулась не без жеманности.

Андрей догадался. В первые годы, когда Катя объявляла ему о своей новой беременности, ему было приятно, любопытно и гордо. Потом он привык, принимал известие с равнодушием. На этот раз – оно его поразило. Хотя поражаться решительно было нечем.

«Ребенок, – думал Андрей. – Новый ребенок, опять, мой. Откуда? Когда же?.. Ведь не от того, что было несколько дней тому назад? Какие глупости я думаю! Но когда же он?.. Дома, перед отъездом? В Вене? Не помню… Совсем не помню. Все время было, все время – и ничего не помню. А он есть… Так странно!»

– Трудно только рассчитать когда, – продолжала Катя. – К весне, пожалуй, в апреле, в мае…

«И она не знает, – думал Андрей. – И она, как я, не помнит и не замечает…»

– Мне хотелось бы девочку, у нас девочек мало… – И Катя не без сентиментальности взглянула на Андрея. – И мало их у нас, да и девочки к матери как-то нежнее. А тебе кого хотелось бы? Девочку?

– Да, – сказал Андрей, несмотря на то, что ему не хотелось никакой девочки, и даже непонятно было, как можно хотеть кого-то, кого совсем нет и могло бы совсем не быть.

Катя продолжала свое:

– Только дай Бог счастливо, а то уж я намучилась. Да – Иван Алексеевич утешает, теперь, говорит, ничего, теперь хоть тройней располагайте, теперь вы молодцом, только, конечно, рационально ведите себя, не утомляйтесь…

Солнце горело на каменном полу. Снизу, из сада и с улицы, доносились голоса, крики детей, стук колес.

Митя совсем соскучился на тесном балконе.

– Мамочка! Ма-мочка! Что ж гулять! Папа! Иди же!

– Ну, иди с Тихоном. У мамочки головка болит, – сказала Катя.

– Не хочу с Ти-оном, нет Ти-она, я с папой хочу…

– Ах, какое наказанье! Гадкий, капризный мальчишка! Да перестань реветь! Андрей, пойдите, пройдитесь недалеко. Я, может, усну. А он тут ни минуты покоя не даст.

Андрей и сам рад был выйти на воздух.

– Ну, куда же мы пойдем? – спросил он своего крошечного мальчика, когда они сошли на набережную. На набережной было так светло, ярко, влажно и весело, что оба, и Андрей и мальчик, улыбнулись.

– Далеко-далеко пойдем, на острова пойдем, хочешь? – говорил Митя, махая рукой.

И вдруг, увидав ряд широких парных экипажей у тротуара, молящим голосом запросил:

– Папа, а папа! Поедем лучше, а? Ну что тебе стоит, папа! Найми вот этого, он согласится! Далеко-далеко, скоро-скоро! Вот этого, видишь, лошади у него какие толстые, они сильные, – правда? Наш Красавчик сильный, а он худее! Правда? Папа! Найми!

Через минуту они катились по влажному тенистому шоссе. Сквозь деревья налево то сверкало, то опять пропадало море, и каждый раз казалось выросшим, потому что шоссе неуловимо подымалось. Толстые Митины лошади действительно оказались сильными, бежали быстро, весело и упруго, помахивая короткими хвостами.

Мвтя был вне себя от восторга, болтал и захлебывался. Вдруг на одном шз поворотов он взвизгнул:

– Папа, папа! Та тетя! Папа, скорей! Я тебе не рассказал, я забыл! Папа!

Андрей уже сделал знак кучеру, и лошади остановилясь. У каменной ограды по тенистому и пустынному шоссе шла сестра Мария.

На оборвавшийся стук экипажа она подняла голову. Андрей спрыгнул на землю, Мария шла ему навстречу.

– Здравствуйте, – сказала она, наклонилась я поцеловала мальчика. – Куда вы едете?

Митя не мог стоять на месте.

– Я тебя сейчас узнал, тетя, тетя! Так хорошо ехать, тетя! А я забыл совсем папе рассказать, что ты не наша, здешняя, а все понимаешь, как наша! Ти-он говорит, что это потому, что ты монахиня, а все монахиня святые. Правда? Тетя, ты посмотри, какие лошади! Хочешь, поедем с нами? Поедем! Коляска большая-большая! А они бегут быстро-быстро…

– Куда же вы едете? – спросила Мария, легко улыбаясь и взглянув на Андрея.

– Я, право, не знаю, – сказал тот нерешительно. – Кучер называл мне местечко, я согласился…

Кучер повторил название, Мария кивнула головой.

– О, я знаю. Я была. Там очень хорошо. Немного далеко…

– Мы далеко, тетя, далеко! Поедем же!

– В самом деле… – сказал Андрей. – Может быть, вы могли бы…

– Да, я могу. Я сейчас свободна. А там очень хорошо.

Она вошла в коляску, и они двинулись вперед еще быстрее, хотя дорога и подымалась.

Митя сидел между ними, и восторг его не то что стих, а перешел в какое-то умиленное упоение. Мелькали дома, селения, кабачки с верандами, увитыми виноградом, покрасневшим и отяжелевшим; и опять пустынное шоссе, и море налево, светлое-светлое, высокое-высокое – почти как небо. Влажной душистрстью тяяуло из виноградников.

– Здесь так похоже на Италию, – сказала Мария. – Ты не видал Италию, Андрей? Вот увидишь…

Он в первый раз сегодня поднял на нее глаза. Тонкое, светящееся на солнце лицо ее показалось ему сегодня иным – и все тем же, ее лицом, таким нестерпимо милым и близким – и таким далеким, точно она не сидела с ним рядом, и не говорила с ним, и никогда не могла говорить.

Веселье, страх и радость вместе обняли его. И веселье было такое непривычное, такое простое, точно Митино. Ему тоже захотелось говорить, рассказывать что-нибудь о себе, о том, что он видел, с кем встречался, о том, что с ним или вообще случалось. Стал ей объяснять, почему в Вишняках, на хуторе, старый дом пришлось сломать, и какая была возня с новым, а свой кабинет он устроил совсем так же, и балкон такой же. Перешел к тем недавним годам, когда он служил в земстве, рассказывал, с чем и, кем ему приходилось бороться и как случалось побеждать.

– Ты этого всего не знаешь, – говорил он, глядя прямо в светлые глаза Май. – Да и никто, даже у нас, ничего не знает, кто чуть подальше стоит. Сколько нареканий на наше дело! У нас борьба и внешняя, и внутренняя. И борьба пока неравная. Враги наши могут кричать против нас всенародно, – а мы не смей и рта разинуть. Мы под сурдиночку, в закоулочке, в переулочке… Хлопотали мы о своем, земском, органе… Куда тебе! Я в Петербург даже ездил… Нельзя. Кричат с другой стороны: земство – это новая бюрократия! Земство отделено от народа! Что ж это такое? Ведь уж если это говорить… А если б ты знала, Мария, какие люди есть! Простые, энергичные, деятельные… Сколько ни имеют, – мало ли, много ли, другой вопрос, – все отдают. Сил тратится уйма – да пользы-то на вершок. Я не говорю, и в вершок польза – все-таки нечто. Вот был у нас один человек – вместе мы с ним служили…

Странно! Все прошлое, вся работа, вся жизнь Андрея в этот час были к нему обернуты своими светящимися сторонами. И он говорил о них искренно, как о чем-то легком и нужном. Даже то, что не давало ему ничего, кроме муки, тяготы, что он в конце бросал как бессмысленное, – и оно теперь казалось ему не без цели вкрапленным в жизнь и достойным разговора и рассказа. О Кате, он не говорил, – но естественно; он привык не думать совсем об этой стороне жизни или думать о ней после всех других.

Мария слушала его с глубоким интересом и очень внимательно. Может быть, боялась чего-нибудь не понять по-русски. Лошади бежали все так же бодро, и уже белелось вдали, на крутом горном уступе, остро вдающемся в море, крошечное далматское селение, куда они ехали.

– Отчего же ты оставил это дело, Андрей? – спросила Мария тихо. – Ведь ты его оставил?

Он на мгновенье затуманился.

– Да… Так. Оставил. Много как будто и хороших дел, а присмотришься… И слабняк я. Характер какой ничтожный. Теоретик, может быть… Не знаю.

Маленькая девочка, подпрыгивая, бежала за коляской и просила по-итальянски копеечку. Довольный Митя, которому дали три медных монеты, щедро кинул ей две. Девочка засмеялась и бросила в коляску измятые красные гвоздики.

– А какие цветы во Флоренции! – сказала Мария. – Таких нигде нет. Розовые лилии. Я их очень люблю.

– А я люблю персики, – заявил Митя. – Есть персики во Флоренции, тетя?

– Ну уж, наверно, не лучше, чем в нашей вишняковской оранжерее, – сказал Андрей. – Нет, ты не узнала бы Вишняков, Май!

– А липы целы? Помнишь, они расцветали?

– Целы, целы! Разве я позволю их тронуть?

– У нас гимнастика есть! – говорил Митя. – Когда я буду большой, как Боря и Миша, – я тоже буду на гимнастике. Ты к нам приезжай. Ты будешь моя, заграничная! Хорошо?

Май улыбалась. Ей тоже, вероятно, было весело. Черный покров слегка отлетал под встречным ветром, и лицо, все на солнце, странно розовело, точно тонкий фарфор сквозил на огне.

– А еще вот что я скажу, – решительным голосом заявил вдруг Митя. – Когда я вырасту совсем-совсем большой, вот как папа и Иван Алексеевич, я пойду в монахи, и буду святой, и женюсь.

Андрей невольно засмеялся.

– Ну уж если пойдешь в монахи – так не женишься. Монахам нельзя жениться. Да еще святым.

Митя взглянул на него со снисходительным изумлением.

– Папа, какой ты смешной. Ведь я женюсь на монашенке, вот как тетя. И куплю лошадей, таких сильных-сильных, и чтобы хвосты были стриженые, правда? И мы будем кататься и по загранице, и везде, и все будем видеть и знать, – далеко, далеко поедем…

– А нас уж не возьмете? – спрашивал Андрей.

– А вы уж тогда будете, старенькие-старенькие.

– Он правду говорит, – сказала Май, смеясь. – Но это когда еще будет! А теперь мы еще не старенькие… Не правда ли, Андрей?

Наконец приехали. Кучер подвез их к крошечному домику, заявляя, что это «кафе». В «кафе» не было ничего, кроме серых сухариков и местного вина, вкусного, играющего яркой розовой пеной, – но зато оказалась громадная каменная терраса на самом выступе, белая, точно висящая над морем.

Митя бегал взад и вперед, заглядывал за ограду и что-то кричал и болтал. Май облокотилась на широкие каменные перила и глядела в море. Оно было везде – и справа, и слева, и вверху, высокое, как небо, но внизу. Светлое-светлое, легкое-легкое, веселое.

Андрей стал рядом с него, хотел заговорить, сказать ей… и не посмел. Она была такая близкая – и такая непостижимо далекая. Всякий раз, поднимая на нее глаза, он это чувствовал, и всякий раз ему казалось, что видит ее – впервые.

Когда допито было сверкающее, сладкое, алое вино с розовой пеной – они вышли из домика на дорогу и пошли к роще, – которая темнела влево.

Каменистая тропинка вела в глубину.

– Пойдем, тут можно дойти до уступа, – сказала Май.

Она вела за руку ребенка, но скоро он побежал вперед. Андрея и Мария опять разговаривали. Мария рассказывала ему, как жила долго одна, в Оксфорде, и училась…

– А потом я была актрисой… Недолго, всего два года.

– Ты? Актрисой? Не может быть!

– Отчего не может быть? Я пробовала… Всем нравилось. Но мне не понравилось. Я оставила.

– Тогда и ушла в монастырь?

– О, нет, о, нет. Не тогда.

Андрей помолчал.

– А ты любила кого-нибудь? – вдруг спросил он. Она тотчас же ответила с простотой:

– Да, любила. Тебя любила всегда, – прибавила она через мгновение.

И Андрею стало опять страшно – я стыдно за свой вопрос, за тайный, грубый смысл, который был в нем.

Они дошли до самого уступа, до обрыва в море, и сели на камни около низких, крепких, уже темнеющих осенних дубов. Митя копошился вблизи, собирая в пук какие-то длинные травинки.

– Май, – сказал Андрей тихо и точно не сам, точно за него кто-то должен был это сказать. – Май, я, вероятно, люблю тебя. Не оставляй меня. Ты сама говорила… Но как же? Что ты хочешь? Я ничего не знаю. Что мне делать? Как жить? Если ты знаешь – отчего не скажешь?

Была тишина – тишина и солнце. Даже Мити не было слышно. И море с высоты казалось тихим и немым.

Лицо Май, окруженное черным ореолом покрывала, наклонилось к Андрею. Он обнял ее голову и поцеловал розовые, живые губы. Поцеловал в первый раз, потому что ему казалось, что не только ее, тогда, давно, – но и вообще никогда и никого он не целовал, до этого мгновенья.

И когда оборвался этот, весь светлый, весь под взорами солнца и небесного моря, поцелуй (а он именно оборвался, ибо во вторую половину его мига Андрею почудилось, едва-едва, призрачно, что она первая сделала движение назад), когда он оборвался – Андрею стало казаться, что его не могло быть, хотя он и был.

Она шли назад к своей коляске, чтобы возвращаться домой, и Мария говорила:

– Андрей, ты уедешь, ты будешь опять в России, в деревне. Поезжай, делай, что хочешь, что можешь любить, что тебе кажется справедливым, только делай, делай… И ко всему подходи, помня, что есть… есть слово, в котором, если раскрыть его, – все говорит: и жизнь, и любовь, и смерть. Подходи с этим. А потом, скоро… ты приедешь во Флоренцию, где буду я и будут люди, которые станут тебе нужны, а ты им.

– Скоро? Когда?

– Я скажу тебе, когда.

– Ты мне напишешь?

– Нет, писем не надо. Не напишу. Я еще здесь скажу тебе. Не сегодня.

Стало быстро темнеть. Вниз они поехали еще скорее. Было не холодно, но свежо. Митя, утомленный и довольный, примолк, дремал. Андрей и Мария молчали.

Уже заблестели огни отелей, когда Мария остановила кучера.

– Здесь мой спуск. Мне близко. Я выйду. Прощайте, милые.

Она поцеловала Митю, который обнял ее за шею, потом, сейчас же, поцеловала Андрея. И ему опять показалось, что это первый поцелуй: такой он был новый… свежий, как губы ребенка.

IX. Другая бы жена…

– Тетя эта хорошая, и все хорошее, и лошади хорошие, – полусонно бормотал Митя, когда они уже совсем подъезжали к дому. – Вот мамочки-то не было! Ездили-то мы как!

Андрей вдруг вспомнил Катю. Вспомнил, что она – есть, и она с ним, и он возвращается «домой» – к ней. Почувствовав себя на мгновенье старым, домашним, – он почувствовал противное беспокойство: а ведь Митя может что-нибудь сболтнуть. Катя, как он ее знает, – сейчас же станет расспрашивать, поймет по-своему, может быть, вспомнит, конечно, приревнует… Не сказать ли Мите?.. Но он тотчас же опомнился. Вот до чего можно дойти! С ребенком уславливаться во лжи – и где? Где все свет, правота и правда. Да не нужно этого; как тот Андрей, который живет, ищет и страдает, несоединим с Андреем Николаевичем, спокойным мужем и семьянином, и как он, Андрей Николаевич, второй, не может судить и даже видеть первого, – так и Катя не может увидеть Май, не может коснуться ее никакими своими чувствами, потому что Май несоединима с ней. Физически не может ничего случиться. Ведь если до конца признать, что Катя есть, действительно есть, – то тогда, наверное, нет ни Май, ничего; и не было никогда, и не могло быть, и не нужно.

Они приехали и поднялись наверх.

Катя разбирала дорожный сак в ночной кофточке. Окна были заперты, уже горело электричество. Тихон угрюмо накрывал на стол. Катя, вероятно, велела подать ужин наверх.

– Андрюша! – взвизгнула Катя, бросаясь к нему. – Вот вы наконец! Да что же это такое? С часу ушли! Бога вы не боитесь! Чего я не передумала! Ребенок в легком пальто! Что же это?

Она взяла Митю на руки.

– Спит совсем! Где это вы шлялись?

– Мы ездили, мамочка… – сонно лепетал Митя. – Хорошо так ездили… Лошади сильные… Гуляли там… А я кушать не хочу…

– Ну, пойдем, я тебя уложу. Ах, Андрюша, как я беспокоилась…

Она унесла Митю в другую комнату. Андрей сел в кресло, закурил папиросу, глядел на угрюмого Тихона, медленно расставлявшего посуду. С Тихоном ему было не тяжело; при Тихоне ему не казалось, что того, другого, настоящего, мира – нет и не могло быть.

– Опять, значит, складываться? Забирай одежки, востри ножки? – мрачно проговорил Тихон.

Андрей ответил весело:

– Ну, уж не ворчи. Теперь недолго. Скоро опять на хуторе будем.

– Да мне что? Мне что ваш хутор? Компот он с ананасом, что ли? Я, Андрей Николаевич, еще в ту пору, как мы с вами из Москвы приехали, докладывал вам, что те места мне недостаточно нравятся. Ежели изволите помнить – я сколько разов просил, чтобы отпустить меня.

– Да какие же места тебе нравятся? Дома не нравится, здесь не нравится…

– Здесь-то бы еще нравиться? Нет, Андрей Николаевич, сами изволите видеть, насколь здесь неудобно. А что какие места нравятся… Мало ли есть местов? Я так полагаю, что не может на свете удобных местов не быть. Где-нибудь да они есть. Это неслыханно, чтобы человеку места не было.

Андрей не знал, что возразить. Катя, вернувшаяся из спальни, раздраженно сказала:

– Опять ты, Тихон, за свое? Опять закаркала ворона? О чем еще? Ты меня в гроб вгонишь когда-нибудь, ну ей-богу, этими своими причитаньями!

Тихон внезапно озлобился.

– В гроб? В какой такой гроб? – произнес он с ударением, шумно роняя тарелку на стол. – Такие обвинения человеку я, Екатерина Ивановна, позвольте вам сказать, в первый раз слышу. Если я вам неугоден, и даже вы в таких вещах меня обвиняете, то, ваша воля, покорно прошу, отпустите меня. А что я насчет местов сказал, то, извините, нет таких законов, чтобы принуждать человека. И всегда буду говорить, ежели мне недостаточно нравится и ежели такое у меня мнение…

– Да замолчи, замолчи, хорошо! – вскрикнула Катя почти сквозь слезы.

Андрей сказал примирительно:

– Ты, Тихон, лучше иди вниз за ужином. Давно звонили.

Тихон еще повозился, бормоча тише, точно для себя:

– Отпустить – и кончено. И наилучшее дело. Хутора я не видал! Жили, слава Богу, с Андреем Николаевичем без хутора. Кому какое место нравится… И никто не указ, потому что это уж не в силах человеческих, а Божье ниспосланье. Да.

Наконец ушел. Приходил с кушаньями, угрюмый, исподлобья выглядывал на Андрея и уходил. Потом убрал все и исчез окончательно.

Андрей и Катя поужинали молча. Катя почти ничего не ела, видимо, была расстроена и раздражена.

– Я просто истерзалась, просто истерзалась, – сказала она наконец. – Ушли, нет, нет – просто сердце не на месте. И ведь знает, что мне нездоровится…

– Ну прости, Катя, – сказал Андрей деревянно. – Мы проехались… Я упустил из виду, что ты будешь беспокоиться. Что же могло случиться?

– Что? Мало ли! Ах, Андрюша!

Она вдруг встала, подошла, тяжеловато села к нему на колени и прижалась к его плечу.

– Не стоишь ты, гадкий, чтоб о тебе думали вечно, тревожились, как я! Другая бы жена и думать забыла, сама бы требовала, а я тебя избаловала. А разве мне не горько? Ушел, знаешь, что я тут одна, больная…

Она разжалобилась от своих слов, заплакала немного. И нервы у нее были расстроены. Ей хотелось в одно время и плакать, и нежничать, и сердиться, и упрекать.

– Перестань, право, Катя, – сказал Андрей, не двигаясь и не отвечая на ее ласкания. – Охота расстраиваться. Ничего не случилось, я вернулся.

– Я знаю; что ты вернулся, что ты мой котик, да ведь было-то как! Нет, Бог с ней, с этой заграницей! Поездили – и до дому. Правда, котик? А то все расстраиваешься, и я – да и ты. Воздух, верно, влияет отчасти. Мне тут покоя нет, точно жду все время, вот случится, вот случится!

– Взвинчиваешь себя, – сказал Андрей, зевнув.

– Ну и отлично, и поедем домой. Вот, говорят, женщина прежде всего – мать; муж для нее – второе. Нет, я не такова. Муж мне дорог, дорог… И как я ни браню тебя иной раз, Андрюшончик, – ведь это для твоей же пользы! Ну, поцелуй меня!

Она громко и сочно поцеловала его в жесткие усы.

Андрей встал, с усилием освобождаясь от ее тяжести.

– Чего ты? Спать хочешь? Устал?

– Да, устал.

– Ну, давай баиньки. Завтра рано вставать, билеты на субботу брать. Чего ты какой, правда, хмурый?

Андрей вдруг с раздражением крикнул:

– Ах, да оставь меня в покое! Ну, такой, ну, сякой! Ровно со мной ничего, просто скучно! Помолчи немного хоть перед сном!

И ушел в спальню. Катя осталась, изумленная, изобиженная его небывало несправедливым окриком, до того опешила, что даже ответить сразу не нашлась, и только через минуту задышала громко, решив плакать.

Нет, никогда еще не видала она Андрея таким… даже сказать точно нельзя, каким, – но не таким, как всегда. Что же это? Откуда? Что это будет?

Избаловала она его. Вот, мужей баловать! С другой бы женой посмел он!