Текст книги "Зеркала"

XII

Ян остановился в темной передней, у порога своей собственной комнаты, и не мог сделать ни шагу дальше. Он не стал бы подслушивать, если б сообразил, что подслушивает, но он был слишком поражен.

Он ходил к сестре. После больницы Ян обещал поехать к Белозерским обедать, там же должен был быть и Самохин. Но Ян чувствовал себя расстроенным, озябшим (стояли сильные морозы), и он решил перед Крестовским зайти домой обогреться. Теперь он стоял почти без мыслей и слушал. Говорившие в соседней комнате две женщины не подозревали его присутствия. Он узнал голос Оли, которая всегда смотрела за бабушкой, когда он уходил; собеседница ее была Раиса.

Дверь оказалась полуотворенной. Ян бессознательно, не веря ушам, подвинулся вправо – и тотчас же увидал их обеих, рядом, на широком, стареньком турецком диване. Оля была в своем розовом кашемировом платьице, вся беленькая, с растрепавшимися пепельными кудрями, серьезная, испуганная. Раиса держала ее за руки. Она не сняла черной, толстой жакетки, в которой ходила обыкновенно гулять; только перчатки сдернула и подняла вуаль. На бледных щеках едва заметно горели два розовых пятна.

– Какая ты милочка, – говорила Раиса. – Ты, верно, не знаешь, что ты такая хорошенькая. Ты прежде не была такая. Я бы тебя не узнала.

Раиса крепко несколько раз поцеловала Олю.

– Я так рада, что нашла тебя… Иван Иванович, Самохин – все знали тебя и ни разу, случайно, не назвали твоей фамилии… Но как только Самохин сказал «Лебедева», – я сейчас же поняла, что это ты. Мы с тобой, кажется, в одно время оставили гимназию… Меня увезли за границу, тебя взяли домой.

– Да, я помню… Только тогда ты была другая… Я тебя боялась… – прибавила Оля простодушно. – Знаешь, я тоже, когда мне этот Самохин говорил, я никак не могла предположить, что это ты…

– Самохин тебе говорил обо мне? – живо обернулась Раиса. – Что он говорил?

– Нет, нет – смущенно залепетала Оля. – Ничего… Я ошиблась… Я не знала, что это он про тебя.

– Глупенькая девочка! Разве я тебе не друг? Я даже знаю о тебе маленькую тайну, нечего скрывать! Кто вам нравится, сударыня? Признавайтесь!

Ольга испуганно отшатнулась, хотела встать, но Раиса держала ее крепко, обняв за плечи маленькими, сильными руками, и улыбалась, все ближе наклоняя лицо:

– Ну, право, какая ты дурочка… Чего ты испугалась? Уж если я говорю, что знаю? Иван Иванович славный, добрый, мой друг… Я так обрадовалась за него… Ведь ты его любишь? Скажи, не бойся.

– Люблю, – прошептала Оля с отчаянием. Цепкие руки Раисы охватывали, ласкали, не пускали ее, и она чувствовала себя пойманной. – Ради Бога, – прибавила она, – пойдем ко мне. Здесь я боюсь… Он может вернуться… Застать тебя…

– Нет, он не вернется. Я звала его к нам обедать. Так ты любишь? Крошка моя милая! Ну а он? Тоже любит тебя? Говори скорей!

Что-то повелительное сквозь ласку проскользнуло в голосе Раисы. Ольга поспешила ответить:

– Я не знаю…

– Как не знаешь? Разве ты сомневаешься в его словах?..

– Он мне ничего не говорил…

– Неправда! Видишь, ты не откровенна. Скажи скорее, что было между вами? Не бойся, я все устрою.

Ольга оживилась и с надеждой взглянула в лицо подруге. Запинаясь, недоумевая, сама рассказала она сцену в саду, стараясь точно и правдиво передать мельчайшие замечания Яна. Раиса жадно слушала, не двигаясь и не отрывая глаз от Олиного лица.

– Так это в августе было?

– Да… Еще ночи стояли теплые…

– И он говорил об отражении? Говорил, что облака – это не сами облака, а, может быть, только отражения каких-то других, нездешних облаков?

– Да, да… Вроде этого… Я не поняла и заплакала, и сказала ему, что люблю его.

– И он обнял тебя? Крепко? Вот так?

– Рая, Рая, мне больно! Зачем ты жмешь меня? Верно, от твоих колец мне так больно, они острые. Да, он обнял.

И она торопливо и смущенно передала подробности сцены.

– Ну, а после? В следующие дни?

– Ничего. Я боялась заговорить, и он ничего. Недавно, когда Самохин мне про тебя наговорил, я ему сказала: лучше бы вы к ней реже ездили. Я не знала, Раичка, что это ты. Он говорит: «Хорошо, только не огорчайтесь».

– Обещал к нам редко ездить?

– Да… Рая, почему ты смеешься? Ты сердишься? Ведь я ничего не знала… О, как ты опять больно жмешь меня!

– Глупенькая! Чего ты боишься? Теперь все будет хорошо. Ведь ты веришь мне?

Они так, обнявшись, и встали с дивана. Раиса была чуть-чуть выше ростом и худощавее.

Оля, розовая и беленькая, казалась ребенком около Раисы, с ее ласковым и злым выражением узкого, желтовато-бледного лица.

– Как тебя не любить? – продолжала Раиса. – Ты видишь себя часто в зеркале? Ты знаешь ли, какая ты хорошенькая? Он именно такую должен любить, беленькую, пухленькую. – И она опять засмеялась. – Знаешь, мне самой тебя зацеловать, защекотать хочется… Вон какая у тебя складочка под шейкой… Точно ниточкой перевязано… Дай я тебя поцелую в шейку… Ты не боишься, что я тебя укушу?

Ольга отбивалась и тоже смеялась, но как-то невесело. Ей хотелось, чтобы подруга поскорее ушла. Она добрая, хорошая, красавица, Оля ей благодарна от всей души… Но как-то хотелось, чтобы теперь она ушла.

– Мне пора, душенька, – проговорила Раиса, торопливо схватив перчатки.

– Пиши мне обо всем, да? А я заеду, когда можно. Но ты непременно пиши, и если даже он опять непонятно, про отражения, скажет… я все пойму. А кто это кашляет, бабушка его?

– Да. Хочешь посмотреть? Бедная старушка.

– Нет, не надо. Я боюсь старых. Особенно когда они такие… без сознания. А ты не боишься?

– Я привыкла.

Раиса опять крепко поцеловала Ольгу, они направились к двери. Ян машинально отодвинулся в темный угол, за вешалку. Он так был убит всем слышанным, что даже не мучился мыслью, что он это подслушал. Он и понял мало, и думать не мог, он только хотел, чтобы его не заметили теперь.

Через несколько минут Ян шел пешком по направлению к Крестовскому. Было очень холодно. Мороз жег уши и лицо. Но Ян не замечал. Он уже думал, хотя мысли его были несложны. На Ольге мысли не останавливались. Он думал только, что та, другая, непонятная девушка, чуждая и удивительная, которую он привык считать иным существом, почти не живым, как отражение в зеркале, она захотела знать, любит ли он Ольгу. Ей нужно было знать, он это чувствовал.

XIII

Раиса несколько раз была с Яном в больнице у его сестры. Мисс Вудли ждала в карете, внутренно удивляясь своеволию и храбрости Раисы, которая одна решается идти в столь неприличное для девушки место.

Вера в первый раз сдерживалась и поглядывала на незнакомую барышню искоса, но скоро освоилась и перестала ее замечать. Раиса молчала и слушала. А кругом шумела, пела, стонала и толкалась тесная толпа женщин в серых капотах.

В одно из воскресений Раиса заехала за Яном.

– Вы меня только довезите, – проговорил Ян, усаживаясь в карету против Раисы и мисс Вудли. – Сестре хуже. Мне и самому тяжело.

– Нет, я пойду с вами, – угрюмо сказала Раиса. – Тяжело… Какой вздор! Я хочу к ней.

– Раиса Михайловна, – робко вымолвил Ян. – Скажите мне, я никак не могу понять: зачем вам Вера? Зачем вы к ней ездите?

Тень пробежала по лицу Раисы. Она хотела что-то сказать, но сдержалась. И через минуту проговорила просто:

– Я там учусь.

Ян не посмел спросить объяснения.

Они подъехали к запертым воротам больницы.

В приемной, среди однообразного гула голосов, среди удушливого, теплого, кислого запаха, Яну и Раисе пришлось ждать долго. Ян опять обратился к сиделке с лицом деревянным и ожесточенным, прося вызвать Веру Зыбину.

– Вера Зыбина? Да она никак на буйном. А может, и вышла. Чего-то она больная: дохнет все.

Ян хотел попросить узнать точнее, но в эту минуту вошла Вера.

Она не казалась больной и слабой. Напротив, походка у нее была твердая, решительная, движения живые. Худеть и темнеть она все равно больше не могла. Но Ян сейчас же заметил, что она возбуждена свыше меры. Голову она держала высоко, надменно, лицо было серьезно и так необычно, что Раиса невольно подвинулась к Яну и сказала ему тихо:

– Что у нее в глазах? Это не безумие… Я не могу понять, но чувствую.

Вера подошла к Яну так же твердо, почти спокойно, поцеловала его, протянула руку Раисе и в первый раз не спросила брата: «Ты за мной?»

Она уселась на скамейку с ногами, как всегда, и завернулась в свой тонкий коричневый платок.

– Мне говорили, что ты больна, – произнес Ян, и голос его дрожал.

– Кто тебе говорил? – сказал она быстро. – Это вздор. Я совершенно здорова. Разве ты не видишь, что я здорова? А как я много ем! Я ужасно много ем. Тебе вздор говорили. Я совсем не больна. Я только поняла.

– Поняла? Что?

– Да все решительно. Ты послушай меня, – вдруг заговорила она горячо и часто, сразу бросив сдержанный тон и всем телом повернувшись к Яну. Глаза, большие, быстрые, окруженные темной синевой, смотрели прямо в его глаза. – Ты слушай меня. Это очень просто. Я все поняла. Теперь мне никто ничего не сделает, я в огне не сгорю, в воде не утону. Я все просилась отсюда, это глупо. Никто не поможет, если зеркало не разбилось, не потускнело.

– Какое зеркало?

– Твое, мое, всякое… Вот, представь себе: длинный-предлинный ряд зеркал: все разные, кривые, косые, ясные, мутные, маленькие, большие… И все в одну сторону обращены. А напротив – Дух. Не знаю какой – только великий Дух. И он в этих зеркалах отражается. Каждое зеркало, как умеет, его отражает. Потом раз-два, момент жизни кончен, зеркало затуманилось, разбилось, и Дух не отражается. Мы говорим – исчез. Неправда: есть! Только мы не видим, потому что не отражается. Зеркала разные бывают, вогнутые, выгнутые… а Дух один. Понял меня? Ничего больше нет… Чего они теснятся? Сами отражения, кругом отражения, и выйти из них, из отражений, нельзя, пока зеркало не разбилось…

Ян слушал бред сестры и все ниже опускал голову. Раиса была бледнее обыкновенного, губы ее улыбались. Вера говорила без перерыва, потом вдруг умолкла, точно у нее в горле что-то перервалось и захватило дыхание. Ян испугался было, но она встала спокойно.

– Теперь ступайте, – сказала она почти шепотом. – Мне следует быть одной.

Ян растерянно поднялся.

– Ну, будь здорова. Я бабушку за тебя поцелую.

– Зачем? Ну все равно, как хочешь. Прощай. Я буду здорова, не беспокойся. Мне теперь ничего не сделается. Прощай.

Она пошла вон и не обернулась. Ян и Раиса тоже двинулись к выходу в коридор, темноватый, шумящий и зыбкий. У самых дверей им переступила дорогу довольно пожилая больная, в серой одежде, похожая на худую, старую утку.

– Послушайте, послушайте, вы свою больную берете? Сделайте распоряжение, чтобы никого не пускали на ее место, кроме меня. У нее место под окном, я добьюсь своего! Такая теснота! А тут подоконницы не уходят, не умирают, ничего! Уж добьюсь я, погодите!

Сиделка отвела навязчивую даму, и она скрылась в серой толпе.

Замок щелкнул, и Ян с Раисой очутились на паучьей лестнице, освещенной сверху мутно-желтыми лучами.

– Я не могу, – выговорил Ян после нескольких минут молчания. – Я опять пойду к доктору, подожду его, сколько нужно. Надо спросить о ней хорошенько. Вы, Раиса Михайловна…

– Нет, – сказала она быстро, угадывая, что он скажет. – Я не уеду. Я тоже с вами к доктору.

Ян не возражал и они тихо, молча пошли вниз.

Доктора пришлось ждать дольше, чем думал Ян. Они сидели внизу на деревянной скамейке час или полтора. И ни Раиса, ни Ян за все это время не произнесли ни слова. Казалось, что-то тяжелое и темное висит над ними.

Их позвали вдруг, когда Ян уже забыл, что должны позвать, и он вздрогнул. В боковой комнате, низковатой и тусклой, почти без мебели, их встретил доктор, высокий, полный, со значком, – трясущийся от внутреннего гнева. Вероятно, его только что чем-нибудь очень раздосадовали и расстроили. В глубине комнаты, у длинного стола, тихо разговаривали еще несколько докторов, причем один, маленький лысый старичок, озабоченно жестикулировал, размахивая полными ручками.

– Вы о какой больной хотите узнать? – начал доктор отрывисто. – О Марии Теш? Мне теперь некогда.

– Извините, – робко возразил Ян. – Не о Марии Теш… Я желал бы узнать насчет Веры Зыбиной.

– Что? Вы о Вере Зыбиной? Это вы у нее сейчас были? Вы ее раздражили чем-нибудь? Вы как ей приходитесь? Вам было известно, что она страдает астмой?

Ян не знал, на какой вопрос отвечать.

– Да, мы были у нее… И мне хотелось бы спросить…

– Сколько времени тому назад вы ее оставили?

– Часа полтора или больше… Мы дожидались докторского приема.

– Вы можете теперь подняться. Вера Зыбина… вы как ей приходитесь? Дальний родственник? – страдала астмой и час тому назад внезапно скончалась от припадка этой болезни. Ее еще пытаются привести в чувство, но есть несомненные признаки смерти. Да вы кто ей? – почти закричал доктор, видя, как бледнеет лицо Яна.

– Брат, – громко сказала Раиса.

– Брат? Извините… Так вы можете к ней пройти… Ничего нельзя сделать: внезапная смерть… До свиданья.

Раиса почти насильно взяла Яна под руку и они опять поднялись по лестнице наверх. Их сейчас же провели в довольно просторную комнату со множеством кроватей. Больных там почти не было, их не пускали. Некоторые любопытно заглядывали в двери. Две сиделки стояли около дальней кровати, у самого окна. Ян и Раиса подошли ближе. На кровати лежало, закинув голову, тело Веры. Темный капот был расстегнут, один рукав почему-то разрезан. С первого взгляда было видно, что это труп. Тускло-желтый свет сквозь решетчатое окно падал прямо на неподвижную голову с редкими, полуседыми, точно похолодевшими волосами и мертвой, белой кожей между ними. Лицо снеговое, с темным, полуоткрытым ртом, застыло в выражении равнодушия. Раиса не верила, что это она, Вера, сестра Яна. Раиса ждала ужаса, но ужаса не было. Была только смерть.

– Ян, пойдемте, – сказала Раиса тихо, с невыразимой нежностью и печалью беря его за руку. – Пойдемте. Видите, здесь кончено.

– Нет, позвольте мне, Раиса Михайловна… Я уж здесь останусь. Что ж? Это ничего. Это только так… зеркало разбилось.

Они стояли, взявшись за руки, и смотрели в мертвое лицо. Больная, похожая на старую утку, пробралась в комнату, суетилась и тараторила:

– Прошу вас, прошу вас, господа… Окажите содействие… Я пять лет жду, когда опростается место у окна. А все, кто у окна, как назло, не переводились, не умирали. Окажите содействие. Я желаю на место покойницы. Теснота такая… На место покойницы желаю.

XIV

Через неделю или полторы, утром, Ян получил от Раисы записку. Раньше она никогда не писала ему. Почерк у нее был узкий, длинный и неровный.

«Приходите сегодня, в четвертом часу, на ту аллею, по берегу, где я всегда гуляю. Мне хочется поговорить с вами, а дома неудобно».

Еще не было трех, когда Ян пришел на условленную аллею. Он шел пешком, немного устал, но не озяб. Погода стояла мягкая, теплая, безветренная. Оттепели еще не было, но белые, безмолвные, затихшие снега ждали оттепели. Небо, тоже белое, мягкое, предсумеречное, было низко. Налево, незаметно сливаясь с берегами, светлела занесенная, спящая река. Кругом все точно остановилось и задумалось, не зная, куда повернуть: начать ли таять снежным глыбам, двигаться и бежать болтливыми ручьями, – или снова окостенеть, окрепнуть, заскрипеть розовым, ярким морозом. И недоумевающая, нерешительная тишина природы не успокаивала, а тревожила Яна. Он шел все быстрее и вдруг, на повороте молочно-белой аллеи, увидал Раису. Через минуту она была около него, закутанная в меховую пелерину и повязанная белым платком. Этот простой платок, пушистый и нежный, странно шел к ней, смягчая резкие, слишком строгие черты ее лица. Впрочем в этот раз она вся показалась Яну другой, совсем изменившейся, слабой, нерешительной, почти робкой. В слегка порозовевшем лице был не холод, а смущение.

– Это вы? – сказала она. И голос ее звучал трепетнее и тише.

Ян тоже смутился, ничего не ответил. Они пошли рядом, молча, в глубину аллеи. Наконец, Раиса опять начала:

– Мне так много нужно сказать вам… Так давно я вас не видела. Помните, с того раза, в больнице… Я много думала за это время… Вам было тяжело… И вот я… Никогда прежде не жалела. А тут вас ужасно, ужасно, ужасно…

Она краснела и путалась. Из надменной женщины она вдруг, на это странное мгновенье, превратилась в робкую девочку, почти ребенка, не находила непривычных слов и повторяла, совсем по-женски, беспомощно, это слово «ужасно», не зная, что сказать еще.

– Я позвала вас сюда, потому что дома… могут помешать-приехать… Здесь лучше. Мне столько нужно сказать вам… Но я не могу сразу придумать слов, чтобы вы поняли…

Она остановилась и подняла на него темные глаза, в которых стояли слезы.

Ян встрепенулся, радостно и неосторожно схватил ее за руки и, улыбаясь, почти смеясь, торопливо заговорил:

– Да не надо слов, не надо. Я все пойму. Я уж понял, когда взглянул на вас. Спасибо за это, я всегда знал, что вы Такая же, как я, что вы все, как я, чувствуете, всему доступна ваша душа… Как я счастлив! И я вас так…

Он не договорил, потому что она, испуганная его словами, его движениями, вдруг опять изменилась, освободила свои руки и поглядела на него прямо, посветлевшими глазами без слез. Казалось, она делает усилие, тяжелое, почти невозможное, чтобы проснуться, опомниться. Стремительность и простота Яна развеяли новые, еще робкие настроения. Чем дольше она так смотрела на него, тем спокойнее становилось ее строгое, побледневшее лицо. Яну стало холодно и страшно. Он хотел что-то сказать, крикнуть, но вдруг ощущение, что они не одни, пробежало по его телу. Он обернулся – невольно обернулась и Раиса. Неслышно ступая по мягкому, как пух, снегу, к ним подходил Самохин. Он недавно снял военную форму и казался еще худее, желтее и злее в черном пальто. Аллея была очень пряма, он, вероятно, давно наблюдал за Раисой и Яном. Взгляд его с откровенной, насмешливой дерзостью остановился на Раисе. Прежде он смотрел так только на Яна.

– Мое почтение! Вот вам счастие, Ян! Сколько я ни гулял, ни разу не встретил здесь Раису Михайловну. Вам прямо везет!

Он не спускал глаз с Раисы, но она уже совсем была прежняя, презрительная, даже оскорбленная. Самохин знал, что пока она прежняя – она вся в его хитрой и тонкой воле.

– Мы встретились не случайно, – вызывающе произнесла Раиса. – Я писала Ивану Ивановичу. Мне надо было с ним видеться… Теперь я иду домой.

И она вдруг мучительно покраснела, поняв, что всего этого не нужно было говорить.

Самохин пожал плечами с снисходительным сожалением и улыбочкой.

– Это меня не касается, – сказал он. – До свиданья. Он снял шляпу и низко поклонился.

Раиса ничего не ответила и ушла. Самохин проследил, как скрылась за деревьями ее темная фигура, – и повернулся к Яну. Ян стоял растерянный, не зная, что думать. У него в ушах еще звучал дрожащий, измененный голос Раисы, ее слова о жалости… Ведь это она говорила… Что же случилось потом?

– Скажите, пожалуйста, – начал Игнатий, – вы вот такой нравственный, а как, по-вашему, называется завлекать девушку, не любя ее? Ольге самым нравственным образом вскружили голову, теперь за эту принялись? И чего вам от них нужно, не понимаю! Ну, влюблена в вас Раиса Михайловна, так ведь вы на ней не женитесь? Не любите ее?

– Господи! Что вы говорите, Самохин? Что вы говорите! Раиса Михайловна в меня… Я ее не люблю! Я ее ужасно люблю, я для нее на все готов, я ее обожаю, у нее душа ясная, как зеркало…

– Вот как! Любите! Что ж, женитесь. А Ольга? Ведь она с ума сойдет… Или вы ее не любите?

Ян весь встрепенулся.

– Ольга? Нет, нет, что вы говорите… Я очень люблю Ольгу, всей душой…

– Тоже любите? – Игнатий засмеялся сухим и острым смехом. – Эх вы! Раису Михайловну люблю – и «тоже» Оленьку! Желал бы я, чтобы Раиса Михайловна это слышала. А вы, кажется, как должное приняли мои слова о том, что Раиса Михайловна в вас влюблена? Какова самоуверенность! А теперь прощайте, нам не по дороге. Я зайду к Белозерским.

Он раскланялся, все с той же улыбкой, и пошел прочь. Быстро темнело и снега серели. Ян стоял не двигаясь, опустив глаза.

XV

В гостиной Белозерских было светло и солнечно, когда вошел Ян. Лучи, длинные и пыльные, еще зимние – и уже весенние, падали из окна. За столом сидели Раиса и Самохин.

Игнатий вскочил, подбежал к Яну и обнял его.

– Вот и вы! А как мы вас ждали! Я решил, что за вами необходимо тотчас же послать. Я хотел вам первому объяснить… Вы уж не сердитесь, голубчик, что я вам раньше ни слова. И еще вчера в аллее разную чепуху болтал… Мало ли что бывает! Но ведь вы знаете, что я без вас жить не могу… И я рад объявить вам первому…

– Это можно сказать короче, – прервала Раиса. – Я выхожу замуж за Игнатия Николаевича.

Яну показалось теперь, что он давно это знал. Знал, когда шел сюда, когда ночью ему снилась Раиса, нежная, родная, с тем взором, какой он видел вчера. Он думал одно, а в темной глубине души лежало знание, что случится невозможное, но неизбежное, что Раиса не отдастся без борьбы волне новой, неожиданной, коснувшейся ее души, хотя бы пришлось совершить насилие над этой смущенной душой. Он понял – и не удивился, не поразился, принял просто и покорно.

Раиса отошла к окну и бесцельно глядела в сад. Игнатий был возбужден. Он ходил по комнате, говорил, казался неестественно развязным, как человек, который исполняет в подробностях заранее обдуманный план и не все еще кончил.

– Так вы не сердитесь на мою скрытность? Не сердитесь… А после свадьбы мы едем за границу… Что это вы так бледны, дружок?

– Голова немного болит, – с усилием проговорил Ян. – Это ничего.

– Да… Так я говорил о загранице… Раиса Михайловна, что же вы мне не поможете? Ведь вы знаете мои намерения относительно нашего друга?

Раиса молчала.

Игнатий подошел ближе и ласковым движением обнял Яна.

– Хочу увлечь вас с нами, голубчик, – проговорил он, наклоняя к нему взволнованное лицо. – Подумайте, ну почему бы вам не ехать с нами? Что вы тут будете один? За бабкой присмотрят отлично, а вы поедете с друзьями, мы будем всегда вместе, всюду вместе. Решайте скорее…

Ян видел, что хочет с ним сделать Самохин. Ему было мало отнять у него душу Раисы, он хотел идти до конца, сделать Яна вечным свидетелем этой победы, которую он считал полной. Жертва была еще жива. В бешенстве он хотел безмерно усиливать пытку, оскорбления, которые разбивались до сих пор о покорную силу Яна.

Теперь, казалось, жизнь Самохина зависит от согласия Яна.

– Вы согласны? Да говорите же, что согласны!

Он улыбался. Сердце Яна сжалось больно. Он хотел крикнуть, что это слишком, что у него нет сил… и в то же мгновение, случайно взглянув прямо перед собой, увидел в зеркале глаза Раисы. Она думала, что ее никто не видит, и не скрыла взора. Взор был тот же, нежный и смущенный, каким Ян видел его вчера, в аллее, и ночью, во сне. Раиса тоже хотела, чтобы он согласился. Но хотела не думая ни о чем, быть может, не сознавая, просто хотела, чтобы он – был с ней. Она ждала и боялась его слова не так, и не потому, почему боялся Игнатий.

– Я подумаю… Спасибо, Игнатий, – тихо произнес Ян. Это было равносильно согласию.

В тот же день вечером Ян сидел у себя, дрова трещали в печке, чуть доносились с улицы звонки конок. Ольга только что покормила бабушку и ушла. Ян глубоко задумался и не слышал, как кругом него, шурша и шелестя, бродила бабушка, вся тяжелая, гнущаяся к земле, с недвижным, давно умершим лицом, и повторяла какие-то монотонные, глухие слова, понятные, быть может, лишь жильцам другого мира.