Текст книги "Работа любви"

«И я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, да пребудет с вами вовек, Духа истины» (14, 16–17). «Утешитель, Которого Я пошлю вам от Отца, Дух истины, Который от Отца исходит» (15, 26).

Без Святого Духа любое слово – Моисея и самого Христа – может стать искушением, соблазном. Как только мы рассекаем текст Евангелия на фрагменты, истина прячется, а иногда прямо становится ложью: «Если правый глаз твой соблазнит тебя, вырви его» (Матф. 5, 29), – сказал Христос, и на эти слова опирались скопцы, опирались инквизиторы, вырывая из церкви еретиков.

Святой Дух парит над словами, читает между строк. Но то, что он прочел, нельзя передать людям без слов, без текста. Человек достигает истины, встречаясь со Святым Духом. Но эта встреча никогда не лежит в кармане, и благая весть, запечатленная в памяти и в слове, – не справочник с готовыми сведениями на все случаи жизни. Ни одна заповедь не может быть применена механически, без Святого Духа. Святой Дух обладает правом вето, он может сказать «не виновен», хотя доказана вина, и «виновен» – фарисею, выполнившему все предписания.

* * *

Однажды мне задали вопрос: почему надо просить Господа не вводить нас в искушение? Зачем Отцу нашему, объявшему пространство и время своей любовью, искушать своих детей? В каком смысле Бог, обращаясь к нам, нас искушает, не может обойтись без искушения?

Я не находил ответа. Потом пришла в голову мысль: а как ему не искушать нас? Сделать Вирсавию уродом? Но дух искушения гнездился в сердце Давида. В иной миг Давид был защищен веяньем Святого Духа, и тогда он взглянул бы на Вирсавию, «благоговея богомольно перед святыней красоты». Пушкину это иногда удавалось. И Джорджоне удавалось, когда он писал свою спящую Венеру. Я пять раз выстаивал очередь, чтобы взглянуть на две картины – на «Сикстинскую мадонну» и «Спящую Венеру». Они обе меня выпрямляли, как сказал Глеб Успенский о Венере Милосской. Обе восстанавливали во мне «ценностей незыблемую скалу». То, что «выпрямляет», распрямляет Мадонна, понятно. Но почему – Венера? Почему Венера Милосская и Венера Джорджоне – богини, покоящиеся «в красе торжественной своей»? Потому что ваятель и художник увидели перед собой не раздетую женщину, а богиню. Возможность искушения есть во всём, но действительность искушения – только во встрече предмета с человеческим сердцем. Если сердце постоянно живет на пороге искушения, то его искусит, соблазнит все, что угодно. И наоборот: когда сердце цельно, для него нет искушений.

Бог вечно переходит от своей нетленной цельности к двойственности и дробности мира. Без этого его бытие было бы неполно, было бы одним без другого. И он, страдая и сострадая, проходит сквозь дробное, двойственное, смертное и утверждает вечность во времени и цельность в осколках. Но на полдороге возникает возможность греха, возможность твари отвернуться от Бога, запутаться в двойственности и дробности, принять двойственность и дробность за полноту истины. Животные делают это бессознательно, люди – и сознательно. Все ложные учения основаны на потере Святого Духа, витающего над двойственностью и дробностью. Создав мир, где звезда сталкивается со звездой, самец с самцом и мысль с мыслью, Бог создал и возможность замкнуться в своей отдельности и противостать целому как бы отдельному, рисуя себе Бога как деспота в облаках. Эта возможность следует за людьми, как хандра за Евгением Онегиным.

По библейскому рассказу, в самом начале творения, когда человека еще не было, один из ангелов замкнулся, перестал чувствовать себя каплей в океане света, отпал от Бога и противостал ему. Нам это проще всего. Вся современная культура стремительно отпадает от Бога и тянет нас за собой. Чтобы в корне исключить соблазн, надо было не допустить даже возникновения животных, остаться при кротких растениях; ибо уже в животных возможность зла достаточно велика. Бог не отказался от того, чтобы довести творение до Адама и Евы. И он создал мир, в котором отпадение от него всегда возможно. Но горе тому, кто воспользуется этой возможностью.

Если человек видит мир Святым Духом, он видит Бога и отвечает любовью на любовь. Но если Дух оставит его, соблазн непреодолим. Таков общий план бытия. Однако есть еще один уровень искушения, еще одна дорожка в пропасть: в самих словах Святого Писания, в силе отдельной фразы, отдельного слова, затмевающего путь к целому, которое выглядывает только в паузах «информации», между строк. Всякое отдельное высказывание, замыкаясь на себе, становится относительной истиной, а где-то – и ложью. Законы и заповеди, обособляясь, отрываясь от цельности, раскалывают истину на куски, и каждый кусок может стать оправданием зла. И потому Сын Человеческий – Господин субботы, потому дух его парит над словами, и надо быть подобным Ему и сомневаться в каждом слове Святого Писания, – не теряя святости целого.

Есть буддийское течение, о котором я много писал, – дзэн. Дзэнцы говорят, что для спасения нужны три вещи: великая вера, великое рвение – и великое сомнение в словах будд и патриархов; без этого палец, указывающий на луну, заслонит саму луну. В библейской традиции нет принципа сомнения, но есть Книга Иова; и есть слова Христа, которые говорят, что он сомневался в своих собственных словах. Все вспоминают его обещание, что каждый волос учеников сосчитан (от Луки, 12, 7). Но он же сказал по поводу башни, раздавившей нескольких галилеян: «Думаете ли вы, что эти галилеяне были грешнее всех галилеян, что так пострадали?» (от Луки, 13, 2).

Истина не в первом стихе (который церковь часто вспоминает) и не во втором (забытом), а в Святом Духе, парящем над противоречиями, не дожидаясь, пока человеческий ум выстроит систему и как-то всё переплетет. Поэтому сказано: «Всякому простится слово на Сына, не простится хула на Святой Дух» (от Луки, 12, 10). И дело не и том, какая ипостась первее, а в другом: Святой Дух или неощутим, или ощутим в целом; а целостность Христа очевидна только под кистью Рублева, в словах и поступках она рассыпается на противоречия.

И в Новом, и в Ветхом Завете невозможно понять Бога умом, можно только причаститься ему, как причастился Иов, поверх всех неразрешимых, вечно открытых вопросов. Итог Книги Иова тот же, что в начале Евангелия от Иоанна: взгляд, устремленный к океану света до распадения на цвета и формы, к истине целого до распада на отдельные слова, к тождеству истины и благодати.

Так же непостижимо без помощи Святого Духа центральное событие христианства – Воскресение. Оно открывается только глазам сердца, глазам любви. Не только мир не увидел воскресшего Христа, и ученики узнавали его не сразу. Евангелие объясняет это тем, что Бог затмил глаза будущим апостолам, шедшим в Эммаус; есть, однако, и другие случаи неузнавания. Объяснил это только Борис Пастернак, человек грешный, но охваченный внезапным порывом вдохновения:

 
Но пройдут такие трое суток
И столкнут в такую пустоту,
Что за этот страшный промежуток
Я до Воскресенья дорасту.
 

Воскресенье открывалось тому, кто дорастал до него. Для недоросших его не было – и в евангельские времена, и в наши. Этот комментарий к откровению стоит на уровне самого откровения. И так же как само откровение – до канонизации церковью, – откровение Пастернака не понимали.

Покойный о. Сергий Желудков, человек прекрасный, но несколько ограниченный, не понимал Пастернака по-иудейски: стихотворение казалось ему кощунственным. «Я до Воскресенья дорасту, Я, – подчеркивал о. Сергий, – а не Христос Воскрес!» Ему непременно нужно было воскресенье как физический факт, без физического факта Христос для него не был Христом.

Другое непонимание можно называть эллинским. Современным эллинам очевидно, что никакого воскресения не было. То, что вело к пониманию чуда, отбрасывалось, как чепуха; в стихотворении подбирались крошки, приемлемые для здравого смысла. Андрей Вознесенский похвалил Пастернака за тонкое понимание женской психологии. Он увидел в стихотворении ревность Магдалины: «Слишком многим руки для объятья Ты раскинешь по концам креста…»

Бродский презирал Вознесенского, но в трактовке «Магдалины» почти повторил его. Последнюю строфу оба поэта не заметили, не нашли в ней смысла. Бродского вызвали на полемику слова комментаторов, Е. В. и Е. Б. Пастернаков, что в «Магдалине» снимается цветаевская эротика. Мысль эта показалась ему оскорблением поэзии. Он страстно доказывает, что эрос – основной смысл стихотворения, что без эротики там вообще ничего нет. Цветаева написала любовное послание Пастернаку стихами от Христа к Магдалине. Пастернак ответил ей посмертно стихами от Магдалины к Христу.

Такой оттенок в переписке Пастернака с Цветаевой действительно был или мог быть. Но только оттенок, не менявший основного смысла.

Стихотворение Пастернака «Магдалина» все-таки об узнавании Воскресшего. Это узнавание происходит на крыльях любви, но какой любви? Бродский этот вопрос не ставит. Ему кажется очевидным, что он в совершенстве понимает любовь и другое понимание невозможно. Он доказывает свою правоту страстно, талантливо, не столько доказывает, сколько завораживает, заражает своим чувством. Мне было очень трудно возражать, я ощущал превосходство его в поэтической силе слова. И только дойдя до последней строфы, я облегченно вздохнул. Бродский не нашел ничего, что можно было сказать о ней с его точки зрения, и он решился просто отрицать ее смысл, какой бы то ни было смысл. Это был очень слабый ход.

Перед ним было потрясающее описание душевной катастрофы, падения души в бездну – и внезапного выхода, вылета из бездны на крыльях Святого Духа. А он ничего не видел, никакого смысла, только бессмысленное бормотанье, только повторение звука у-у-у… Это не было уловкой, трюком, расчетом, что читатель, завороженный им, всей магией его слова, не заметит обмана. Я верю искренности Бродского. Он действительно не видел, что последняя строфа «Магдалины» разрушает все его построение и приходится, поняв это, вернуться назад и заново прочесть мнимо любовные строки:

 
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста…
 

Эти объятья раскрыты всем людям, и раскрыты на кресте, через смерть (обстоятельство, которое для Вознесенского и Бродского несущественно и отодвигается на задний план). Каким образом Бродский всего этого не увидел? Видимо, его ослепила полемическая страсть. И страсть не дает Бродскому заметить, что огонь, пылавший в душе Христа, – огонь, который мы видим в глазах рублевского Спаса, – чем-то отличается от огня в глазах влюбленных. Что дымное пламя обычных человеческих страстей уступает в Христе (и в Магдалине) пламени без дыма – или, как вырвалось у Цветаевой в одном из писем Пастернаку, – белому огню.

Цветаева писала (в мае 1926 года), что кощунство – грех против величия какого бы то ни было, «потому что многих нет, есть одно. Все остальное (различия. – Г.П.) – степени силы. Любовь! Может быть, степени огня? Огнь-ал (та, с розами, постельная), огнь-синь, огнь-бел. Белый (Бог) может быть силой бел, чистотой сгорания? Чистота. Которую я неизменно вижу черной линией (просто линией).

То, что сгорает без пепла – Бог.

А от этих – моих – в пространствах огромные лоскутья пепла. Это-то и есть, Молодец“» (Письма 1926 года. М., 1990, с. 107).

Три степени огня. Они различаются силой. И еще одним – чистотою. Самый сильный, самый чистый огонь не оставляет пепла. Это Божий огонь. Огнь-синь очень силён (это ясно из ссылки на поэму «Молодец»), но его нельзя путать с Божьим огнем. Бродский не замечает, что противоречит Цветаевой, которую боготворит. Он не различает синего огня от белого, демонического от Божьего. Но в чём правота еретической неправоты? В отрицании четких границ, стен между землей и небом. Их действительно нет, этих стен. Однако в единстве, как его понимает Бродский, исчезает небо. А в единстве, как его понимал Христос, преображается земля: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим»: сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя». На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Матф., 22, 37–40).

Любовь к Богу и к людям подобны. Любовь к Богу озаряет любовь к людям, и любовь к людям подсказывает образы любви к Богу. Такова вершина любви, где человек человеку икона и икона не заслоняет Бога.

Уровень, на который опирается мысль Бродского, другой. Это единство – сквозь дым. Единство земной путаницы. Где любовь-сострадание иногда неотделима от страсти и сама становится страстью, опрокидывающей все барьеры, а порабощенность изгибчиком, огнь-ал, переходит в огнь-синь и даже в готовность душу положить за друга. Это область поэтичных грешников, которым противостоят сухие фарисеи, строго соблюдающие все заповеди. Это поле спора между поэтом и священником. Спор идет много веков, по крайней мере начиная с Данте. Выстраивая план «Ада», он помещает в пятый круг Франческу да Римини, уступившую порыву любви, но после слов «больше мы в тот день не читали» поэт падает в обморок, передавая читателю и свое уважение к заповедям, и свое сочувствие благородной грешнице.

Каков действительный Божий приговор Франческе, я не знаю. Положительная заповедь любви, нарастающей глубины чувства, пробивающегося через тварь к Творцу, кажется мне более важной, чем заповеди-запреты, через которые любовь переступает. Но перед каждым новым порывом снова встает запрет. Это относится не только к заповеди «не прелюбы сотвори». Грешна война, грешна политика, утопает в грехах искусство, о современной прессе вспомнить страшно. Среди великих людей много великих грешников. И среди святых, канонизированных церковью, есть воины, убивавшие и приказывавшие убивать (не говоря о прочих грехах, связанных с властью). Сравнивая грешниц, канонизированных поэзией, с Александром Невским и Дмитрием Донским, я не знаю, кто грешнее. Святость человеческой жизни, попранной на войне, не уступает святости брачных уз. А между тем, сколько героев попирали святыню жизни! Однако всякая любовь остается любовью. И любовь к ратным подвигам, и любовь, слепившая Адама и Еву в одну плоть. Каков Божий суд над благородными грешниками, один Бог знает. В таком смысле я понимаю эпиграф к «Анне Карениной»: «Мне отмщение, и аз воздам».

Бродский встает на защиту любви, не признающей никаких заповедей. Его правота в неправоте – то, что человек, способный на большое чувство, обаятельнее, чем вялый праведник, ангел церкви лаодикийской, не знающий вовсе большой любви. Ибо всякая большая любовь тяготеет к белому огню. Но сколько ловушек на пути страсти! Чувство общности, начавшееся как причастие, легко впадает в огнь-ал, в «плотоядную зевоту тигра» (Марина Цветаева писала об этом Бахраху). И Фауст, овладев Гретхен, утрачивает к ней всякий интерес. А между тем, простушка Гретхен могла раскрыться в своей любви, как Беттина в любви к Гёте (Рильке считал, что она намного превзошла великого поэта); или как Татьяна Ларина…

В поэзии Бродского есть несколько отвратительных выпадов против «злых корольков и визгливых сиповок». Отчего он испытывал иногда потребность мстить женщинам? Я думаю, из-за своей собственной неспособности держать «змеиную силу» пола под властью сердца. За то, что он же (а не они) профанировал любовь.

Когда Святой Дух подсказывает, пьяный и разнузданный Митя Карамазов становится рыцарем. Когда нет этой подсказки, Бердяев говорит, что в близости человек непременно опускается до животного; и Пушкин, после «чудного мгновенья», пишет Вульфу матерное послание. Но в старое доброе время мата не печатали, и хамство не попадало в стихи. Не только из-за цензуры. Сама поэзия тянулась к величию: «Служенье муз не терпит суеты; Прекрасное должно быть величаво». Сама поэзия ставила границы легкомыслию. Работая над текстом «Бедного рыцаря», Пушкин вспомнил свое вольтерьянство и набросал несколько легкомысленных строк; но во втором варианте устранил их. Вышел тот «Бедный рыцарь», которого цитирует Аглая. И хотя Аглая заменяет AMD – Ave Mater Dei инициалами НФБ, – это ничего не снижает. Любовь Мышкина к Настасье Филипповне Барашковой не ниже любви Рыцаря к Мадонне. Всякая великая любовь может дойти до белого каления. И потому в Библию была включена Песнь Песней, и в лирике бхакти и в суфийской лирике иногда невозможно отличить, что поэт воспевает – женщину или Бога. В романе Тагора «Дом и мир» Бимола украшает брачное ложе цветами; и очень жаль, что этот обычай существует только в Индии. Если нет стремления вверх, к белому огню, любовь неудержимо рушится и отношения мужчины и женщины унижают их обоих. Кощунственные выходки Бродского против святыни любви не прошли ему даром; он опустошил себя, и его лучшие поздние стихи – поэзия отчаяния.

Христианство складывалось в полемике с распущенностью поздней античности и в ожидании конца света, когда в небесном Иерусалиме не будут жениться и выходить замуж. Православие так на этом и остановилось. Оно признает таинством только заключение брака, а святости любви не замечает. На Западе, в Средние века, небо придвинулось ближе к земле. Беатриче стала проводницей по раю. Перголезе уходит в монастырь, умирая от несчастной любви, и в музыку Stabat Mater вплел и свое страдание от разлуки с возлюбленной. Поэзия упорно ставит перед богословием проблему благородного грешника, не ушедшего в монастырь, укравшего свое счастье. Он виновен, потому что нарушил заповедь, и он вызывает сочувствие, потому что его вела любовь. Если отбросить религию со всеми ее заповедями, рушится вершина любви, где мужчина для женщины и женщина для мужчины живое лекарство, живая икона и живое причастие. И вслед за разрушением неба, к которому тянется любовь, рушится и вся земля любви, оползает в пропасть цинизма и отчаянья. Лирика Бродского подтверждает это. Ему кажется, что он восстает против фарисейства, что он защищает Цветаеву от комментаторов; но он восстает против самой Цветаевой, против «искусства при свете совести».

Любовь всегда нарушает правила, всякая любовь. Христос, исцеляя больных, нарушал субботу. И Он был прав. Но мы – не господа субботы, и переступая через барьер во имя любви, мы расшатываем запрет, который должен сохраняться, чтобы каждый раз нарушение заповеди было глубоко выстрадано и шло из глубины сердца, а не от прихоти. Наша внутренняя убежденность, что грех в данном случае благороден и служит добру больше, чем злу, не освобождает нас от вины, от тяжести греха, которую мы берем на свои плечи, искушая других соблазном жить без всяких правил, кроме «я так хочу».

Герой, поразивший десяток врагов, десять раз согрешил, расшатывая заповедь «не убий», внося в мир привычку к убийству. Ранние христиане, возвращаясь с войны, проходили обряды очищения. И даже у некоторых примитивных племен есть подобные обряды. Так было в сравнительно простой жизни, когда и смысл заповеди был прост и прям. Сегодня, в запутанном сложном мире, заповедь на каждом шагу сталкивается с заповедью и любое действие греховно, а бездействие может стать еще большим грехом. Некоторые заповеди просто устарели (например, запрет регулировать рождаемость). Некоторых заповедей не хватает (например, как регулировать рождаемость, не калеча женщину). Римляне времен Нерона подсчитали, что зрелая страстность женщины алчет мужской страстности в 2,5 раза больше, чем средний мужчина способен ответить. Об этом писал Монтень. Сегодня ситуация та же, и она диктует культуру взаимной сдержанности, в которой покорность гормонам уступает место музыке осязаний, в которой сердце насыщает гармония, а не громкость. Режимы, которые мы хорошо помним, выжгли в нашей совести: Не предай! Не доноси! (этой заповеди не было, когда синедрион донес Пилату про Иисуса, назвавшего себя Царем Иудейским). Изобретая новые материалы, открывая новые законы, ученые не знают, что из этого выйдет, и грешат по неведению (а иногда и заведомо), давая оружие в руки убийцам. Сложная цивилизация – это цивилизация, где грех и праведность переплелись, где только Святой Дух может прочесть запутанный текст жизни и никогда нельзя быть уверенным, что наша совесть чиста. Здесь нет готовых решений. Есть только вызов открытого вопроса.

Глядя на иконы Рублева[9]9
  Этот и последующие четыре текста – не лекции, а эссе.


[Закрыть]

Когда я смотрю на рублевского Спаса, я просто вижу Воскресшего. Но потом, вспоминая Его, я много раз думал: что здесь дает чувство подлинного, зримого Бога? Личность Иисуса из Назарета? Но рублевский Спас не похож на евангельского еврея. И если Воскресшим может быть этот славянин, то, может быть, и другие люди? И в других мирах – совсем не похожие на нас разумные существа?

Важно, что разумные: эта интуиция совпадает в трех религиях: неполные воплощения Вишну мыслились как рыба или вепрь, полное – только человек. Будда может быть лишь человек (хотя бодисатвой – любой сказочный зверь). И Бог Библии воплотился в человека, при всей скверности людей, а не в смиренные деревья, покорные Святому Духу.

Воскресший – разумное существо, достигшее полного обожения, полной святости. Оно от века пребывает в недрах Отчих и бесконечно рождалось в бесчисленных мирах, возникавших и исчезавших в пространстве и времени. Оно будет снова рождаться, когда от нас исчезнет след. В Иисусе из Назарета вторая ипостась лишь впервые в истории Земли была осознана.

Я чувствую вторую ипостась во всей совокупности святых разных вер; чувствую третью ипостась в «благодати вечернего света» (слова одного из отцов церкви), в благодатной красоте морей, лесов и гор. Первую же мы не видим никогда и нигде и можем созерцать только умом и описывать только словами, созданными отвлеченным умом, – как сферу, центр которой всюду, а периферия нигде, или бесплотную математическую точку, где время и пространство становятся нулем, великой пустотой, и из нуля – из ничего – изливается в пространство и время – пространством и временем – божественная энергия.

Образ Троицы, созданный греческим гением, перекликается с буддийской Трикайей. В Трикайе ипостасями становятся две «природы» воплощенного божества – божеская и человеческая (Самбхогакайя и Нирманьякайя), между тем как первая и третья ипостаси сливаются в Дхармакайе. Я не вижу здесь неразрешимого противоречия: все границы, проведенные в Боге, текучи; понятия переливаются друг в друге, и разделительные линии произвольны. Они принадлежат не божеству, единому во всех своих ликах, а человеческому разуму. То, что совпадает, важнее различий; и в рублевской Троице ангелы выглядят тремя состояниями одного лица, тремя ликами одного существа. И может быть, этот образ – предел в понимании Непостижимого, высшее из Подобий, созданных тварью, рвущейся к Творцу.

Почему это единство всех вер не сознавалось с такой настойчивостью раньше, до XX в.? Казалось бы, вечные истины неизменны; но слова, созданные целостной религиозной мыслью, общаются с понятиями нашего дробного ума, с изменчивыми понятиями науки и философии. У нас сейчас другая астрономия, чем в I в. У нас нет больше того неба, на которое мог подняться Воскресший и сесть одесную Отца. Образы двухтысячелетней давности – не факты (которых вообще нет в вечности: там все целостно, а факт – отрезок); это метафоры, подобия чего-то, о чем мы и сегодня, и вчера, и через века веков впрямую ничего не можем сказать (не считая словом – молчание).

Вечность неизменна; но меняется мир в пространстве и времени, и меняется отражение вечности в потоке, в игре волн. Символика великих религий не теряет своей истинности, но меняется толкование символов, уходя от буквы к духу. Религия, философия и наука связаны друг с другом, и перемены в науке отражаются в богословии. В средиземноморском культурном пространстве сильнее чувствуется обособленность ветвей культуры, но в Индии и Китае вообще не было отдельных слов «философия» и «богословие»; и это не неразвитость; это, может быть, высшее развитие. Религия, философия и наука – аспекты единого целого культуры, и невозможно сохранить религию без перемен, когда меняется все остальное.

Мы не живем больше в отдельных культурных мирах, отрезанных друг от друга ничтожеством транспорта и связи. Мы живем в мире, который можно облететь за сутки, а увидеть кусок за куском на экране – мгновенно. Мы вынуждены принять к сведению сосуществование христианства, ислама и религий индийско-тихоокеанского круга. Телевидение напоминает нам о физическом единстве культур земли каждый вечер, и некуда деваться от задачи суперэкуменического богословия. Если мы хотим уберечь от дробного разума свое чувство Бога, перегородки между религиями должны стать прозрачными и противоречия свестись к «букве» (которая всегда мертва). И первый догмат суперэкуменического богословия – то, что различие между глубиной и поверхностью любой религии важнее, чем различия религий друг от друга.

Дух любви, объединяющий людей доброй воли, христианин может назвать духом Христа, и он будет прав; но буддист может назвать его духом Майтрейи, и он также будет прав. Майтрейя на санскрите значит любовь; это также имя будды будущего, будды любви; в его башне каждая душа отразится во всех других и исчезнет непонимание: таков миф. Такова же духовная реальность Небесного Иерусалима.

Я смотрю на рублевскую Троицу, я смотрю на репродукцию Трикайи из японского храма в Наре (VIII в.) – и я вижу одну и ту же небесную Троицу. В обеих отпечатался Дух, веющий всюду, отпечаталась тайна воскресения и тайна божественной энергии, изливающейся в мир из точки нуль, ex nihilo. И когда мы до конца смиримся, мы чувствуем эту точку.

Вёсны и осени

 
Тишайший благовест Господень.
Деревья замерли в мольбе.
Весною к нам Господь приходит,
А осенью – зовет к Себе.
 
 
У сердца нет пути другого
Жизнь уплывает… Что же, пусть…
О, счастье божеского Зова
И тихая земная грусть…
 

(Зинаида Миркина)

Мысль, которую я привожу в эпиграфе, не впервые высказана. Мне вспомнился сперва Тейяр де Шарден, потом Фрейд. Концепцию Тейяра, изложенную в «Божественной среде», вполне можно передать двумя стихами:

 
Весною к нам Господь приходит,
А осенью зовет к Себе…
 

Весною Бог раскрывается в рождении плоти, в ликовании плоти, в радости и муках любви. Бог весны разлит во всем, в каждом листочке, в каждом взрыве страстей, в каждом вздохе влюбленных.

Потом Бог уходит в себя, и плоть, оставленная им, вянет. А дух слышит зов – идти за Ним.

Михаил Михайлович Бахтин этот зов услышал. Он написал когда-то книги, дышавшие страстью, а в последние годы ушел глубоко внутрь себя и только слушал собеседников, почти не вступая в разговор, никогда не объясняя своего несогласия. Если нельзя было промолчать, выражал свое отрицание одним-двумя словами. Надо самому понять, почему Бахтин что-то отрицает. Причиной никогда не было самолюбие. Хвалил то, что выходило за рамки его концепции Достоевского, хвалил из бескорыстной глубины. Я трижды беседовал с ним и трижды преклонялся перед величием старости. Мой знакомый, хорошо знавший ветеранов Серебряного века, как-то сказал: надо быть таким стариком, как Бахтин, и не таким, как N…

Бахтина втягивали в новые замыслы, он уклонялся, медлил, с трудом и немного прибавлял к написанному раньше. Когда художник Селиверстов спросил, почему он тянет с предисловием к сборнику старых статей, – ответил: «потому что я сейчас так не думаю». Но никакой другой интеллектуальной конструкции не хотел создавать. Что-то подобное, видимо, чувствовал на старости лет Фома Аквинский, сказав о всей «Сумме теологии»: «Это солома». Но не заменял одну солому другой. Все солома, сравнительно с тихой глубиной, с Безымянным, объемлющим Названное.

Смерть Бахтина созрела, как созревает плод, и последние его слова, по свидетельству Селиверстова: «Иду к тебе, Господи».

Фрейд уходил иначе – к Танатосу. Он тоже чувствовал, что взлет страстей сменяется погружением в бесстрастную глубину, но глубина для него – просто могила. Сперва эрос без Бога, потом смерть без Бога. Непонятно, чем она влечет. Скорее тащит, и ничего не остается, как идти на казнь. Откуда же оттенок возвышенности на этом скорбном пути? Все-таки названо имя Бога. Все-таки есть чувство божественности: языческой, осколочной божественности, чувство осколков великого целого. Но нет пути вверх, к единству духа, в котором смыкается весна и осень. Нет возможности уйти от страсти к бесстрастию, которое больше страстей. Царство Танатоса ущербно. В нем нет места для молитвы смирения, сменившей мольбы влюбленных. Это смерть с кляпом во рту. За стоическим молчанием – невысказанный вопль.

Три синонима

Смирение, тишина, пустота. Я их чувствую, как одно целое. И сразу слышу вопрос: почему пустота? В смирившемся сердце – тишина. Это понятно, потому что привычно, потому что много раз повторялось. Но пустота кажется здесь чем-то чужим. Христиане приписывают пустоту дьяволу. Дьявол – пустая личина. Видимость тела, а внутри – пустота. И в секуляризованном сознании нигилизм принимается как отрицание всех святынь, всех сверхценностей. Фауст иначе понимал ничто, но «в твоем ничто я мыслю все найти» – не вошло в код европейской культуры. И трудно понять буддистов и даосов, для которых пустота – знак сверхценности. Понимание пустоты как святыни пугает и отталкивает.

Наверное, многие христиане удивятся, что Христос говорил о себе как о пустоте. Но что значат его слова «Аз есмь дверь»? Открытая дверь – это пустота. Христос есть пустота, проем в стене мирского ничто, через которое проходят к Богу или к нам входит Бог. Буддисты и даосы примерно так и понимают пустоту – опустошенностью от всего суетного, дробного, пустоту сосуда, в которую вливается Целое. Если весь наш мир без остатка делится на дроби, то пустота – это опустошенность от всякого бытия. Но если вечное и целостное реально, то все эти факты и цифры – только шелуха Бытия. Тогда надо «учиться падать и держаться ни на чем, как звезды» (М. Энде). Тогда падаешь в пустоту, в смерть дробного и воскресаешь с чувством целого.

Бог творит мир из ничего, ex nihilo, из нуля, из шуньяты. В буддийских текстах, шуньята (пустота) обозначается кружком, который в цифрах стал знаком пустоты, творящей из единицы десять, сто, тысячу – и так далее, до 10ⁿ. Шуньявада, философия пустоты, была повивальной бабкой математического нуля и всех точных наук.

Смирение имеет много ступеней. Молитва св. Силуана (Господи, помоги мне смириться…) сперва просто очищает душу от суеты, открывает глаз сердца. Но в конце концов, доведенное до конца, смирение доводится до нуля отдельного обособленного «я». И в тот миг, когда мы это сознаем, перед умом встает образ нуля пространства и времени как точки, в которую входит целостное и вечное, удерживая дробный мир в своих объятиях.