Текст книги "Джек-Соломинка"

Заячья Губа без стеснения громко захохотал. Засмеялся и Джек, хотя ему очень хотелось есть. Однако все снова нахмурились, потому что Ричард Комминг заявил, подняв палец кверху:

– Уже прошло полдня, а работа только начата. Поэтому за сегодня мы отработаем во вторую половину субботы.

Таким образом, весь свой первый день в городе Джек провел за работой, не получив даже ни крошечки хлеба.

Вечером ученики помолились и улеглись спать тут же, в мастерской, подложив себе под головы колодки и свертки кожи.

Конечно, несравненно приятнее было лежать дома на сеновале, зарывшись лицом в свежескошенную траву. Но Джек был невзыскателен.

Закрыв глаза, он заснул немедленно и так крепко, что, проснувшись, даже не мог припомнить, что ему снилось на новом месте.

Наутро он встал с твердым намерением отпроситься у мастера в Друриком. Необходимо было, наконец, доставить сэру Гью это злополучное письмо. По дороге он, конечно, не преминул бы заглянуть и в Дизби. Однако обратиться к Генри Пэстону у Джека не хватило смелости, а Ричард Комминг в ответ на его просьбу испуганно замахал руками.

По обычаям цеха, вновь принятые ученики полгода не имели права отлучаться из города.

Иначе могло случиться, что, не привыкнув еще к делу и испугавшись на первых шагах трудностей, они бросали бы одну работу и хватались бы за другую, а это привело бы только к тому, что многим достойным мастерам пришлось бы закрывать свои мастерские, а многие достойные леди и джентльмены остались бы без башмаков, перчаток, ножей или седел.

Глава II

Джек скоро привык к постоянному шуму за окнами, завыванию волынок у балаганов, перебранке торговок и песням пьяниц, бредущих из трактиров.

Он привык к вони, поднимающейся от сточных канав, к щелчкам Заячьей Губы, который в конце концов оказался славным малым, к грубым шуткам учеников и к слащавым увещеваниям Ричарда Комминга.

Он привык к гордому и высокомерному тону мастера Пэстона, к скучной и утомительной работе, к частым недоеданиям, к несправедливым обидам.

К одному только Джек никак не мог привыкнуть: за три месяца, что он прожил в Гревзенде, ему еще ни разу не удалось остаться одному. Только ночами ему снилось, что он идет по лесу и во весь голос орет только что сложенную песню, а испуганные маленькие птички стаями разлетаются из кустов.

За три месяца Джек не сложил ни одной песни.

По праздничным дням ученики были свободны от работы, а по субботам и накануне праздников имели право складывать инструменты задолго до вечернего звона. Однако почти всегда случалось так, что и в кануны праздников Ричард Комминг под разными предлогами затягивал работу до самых сумерек.

Зато по воскресеньям, вернувшись из церкви, ученики могли делать все, что им вздумается. Многие ходили за город смотреть на петушиные бои, или в балаган, где кривлялись фигляры, или на представление мираклей. Парни постарше, как Заячья Губа, частенько заглядывали в трактир напротив. Но здесь всюду надо было платить, а у Джека не было денег.

Одному ходить по улицам в праздник было опасно, потому что подмастерья из цеха суконщиков, враждовавшие с кожевниками, часто подстерегали их с камнями, и поэтому мальчики из мастерской Генри Пэстона ходили стайкой, как гуси. Только кудрявый Том Белтон отваживался бродить один, но у малыша был такой безобидный вид, что даже у самых отчаянных буянов не поднимаюсь на него рука.

В городе были и бесплатные развлечения: можно было пойти поглазеть, как играют в «щиты» великовозрастные клерки из Сити[46]46
  Сити – деловая часть города, где находятся банки, конторы, торговые предприятия.


[Закрыть] или как заведомый жулик Аллан Туп, потряхивая фальшивыми костями в мешке, зазывает деревенских простаков испробовать счастье в игре.

Джек научился с целой гурьбой товарищей толкаться по базару, предлагая свои услуги купцам и разносчикам. Им случалось порой при этом набивать себе карманы яблоками и орехами, иногда даже и не совсем честным путем.

И каждый раз Джек зорко оглядывал всех прибывших из окрестных деревень, надеясь встретить кого-нибудь из Дизби, Эшли или Уовервилля, кто мог бы ему рассказать новости из дому. Но зимой мужики из их мест предпочитают запираться в теплых домах, а не шататься по дорогам.

Джек не очень беспокоился. Отец уже, конечно, поднялся на ноги, а это не такой человек, чтобы долго сидеть без дела. Если из дому нет никаких известий, значит, там все в порядке, потому что дурные новости всегда доходят скорее, чем хорошие.

Однажды Джек присутствовал при том, как суконщики до полусмерти избили случайно забредшего в их квартал фламандца. Джеку было очень жаль беднягу, виноватого только в том, что вместо «чииз» и «брэд» он выговаривал «кавзе» и «брот».[47]47
  Содержатели мастерских натравливали подмастерьев на своих конкурентов – фламандцев. Их узнавали по дурному произношению слов «чииз» и «брэд» – «сыр» и «хлеб».


[Закрыть]

Кудрявый Том Белтон не раз звал товарища послушать проповедь одного смелого попа, но Джек всегда отмахивался от него с досадой. Ему и в церкви надоели поповские проповеди и наставления.

Их хорошо выслушивать тем, которые стоят в первых рядах в богатом меховом платье, с желудками, обремененными вкусной едой и горячими винами. А когда жмешься подле самых дверей, в кишках у тебя воют голодные кошки, а в спину тянет ледяным ветром, тогда тебе не до поповских проповедей.

Запах навоза уже давным-давно выветрился из его знаменитой куртки, но она мало защищала мальчика от холода, хотя Джек и надевал под нее свою старенькую одежку и обматывал грудь материнским платком. Иной раз мальчика совсем не привлекали воскресные прогулки, но у Генри Пэстона не было отдельной комнаты для приема гостей, и Ричард Комминг строго следил за тем, чтобы никто из мальчиков не присутствовал при беседах, ради которых к мастеру по праздникам сходились друзья и покупатели.

…В воскресенье, о котором идет речь, Джек наконец остался один. Суконщиков можно было не опасаться, потому что все мальчишки Гревзенда сегодня отправились за город на Темзу, которую после сильных морозов затянуло крепким льдом.

Джек, по обыкновению, прошелся по базару, потолкался среди приезжих мужиков, но так и не нашел никого из знакомых.

Огромный, заросший до самых глаз нортумберлендец зазывал публику, предлагая посмотреть на ученого медведя. Северянин говорил на таком грубом и неблагозвучном языке, что его мало кто понимал, но ужимки медведя были очень забавны.

Он показывал, как дети крадут горох, как торговку прогорклым маслом поставили к позорному столбу и как пьяная монахиня вместо церкви попала к паромщику.

Неуклюжее животное очень хорошо изображало, как паром качает из стороны в сторону и как монахиня валится то через один, то через другой борт.

Увязавшись за нортумберлендцем, Джек дошел до самых боен, и, только увидев огромную толпу вокруг помоста, на котором обычно свежевали туши, а на помосте тучного человека в изодранной рясе, он понял, что попал на проповедь любимца Тома Белтона. Тот, как говорят, выбирал места подальше от городской стражи.

Джек хотел было повернуть назад, но это не так-то легко было сделать. Дорогу себе приходилось расчищать локтями и даже кулаками.

Вдруг низкий и грубый голос, широко раскатившись над толпой, ожег ему сердце:

– Почему они держат нас в рабстве? В чем их основание быть сеньорами, кроме того, что они нас заставляют работать на себя и расточают то, что мы приобретаем?

У Джека захватило дыхание. Разве не эти самые слова ежедневно повторяют мужики? Только они произносят их шепотом, на ухо соседу, а этот человек выкрикивает их во весь голос перед сотнями народа.

Маленький мальчуган, которого стиснули в толпе, громко захныкал, и Джек пригрозил ему кулаком. Он готов был зажать рот малышу, лишь бы тот не мешал ему слушать дальше.

– Они одеты в бархат и меха, а мы – в рваную дерюгу. У них – сладкие вина и пряности и пшеничный хлеб, а у нас – ячменные лепешки, мякина и солома. У них – досуг, забавы на турнирах и охотах, а у нас – заботы и труд да дождь и ветер на нищих полях. А между тем от нас они получают все то, чем держится королевство.

Джек с трудом перевел дыхание. Он услышал рядом с собой громкое сопение. Похоже было, что кто-то еле-еле сдерживает слезы.

И вдруг чувство восторга и благодарности, которое так внезапно и сильно охватило его, рассеялось без следа, когда в своем соседе он узнал кудрявого Тома Белтона.

Джек и сам не смог бы объяснить, почему это случилось, но это было так.

– Ты уже собрался реветь? – спросил он с досадой, толкая мальчика в бок. – Что тебе пользы каждую неделю ходить слушать этого болтуна, а потом возвращаться в мастерскую и подлизываться к мастеру и ученикам? По-моему, уж лучше играть в кости с мошенниками на Джес-стрите и набираться у них уму-разуму, как это делает Заячья Губа.

Кудрявый мальчик в испуге поднял на него свои большие глаза.

– Это как будто слушаешь красивую песню, – произнес он дрожащим голосом.

– Ну и слушай, дурак, песни, а я пойду домой, – проворчал Джек. Чувство злой досады не оставляло его.

Том Белтон посмотрел на него с удивлением, но Джека это еще больше рассердило.

– Глупый баран! – сказал он с сердцем. – Бэ-э-э-э! Видеть тебя не могу! – и, размахнувшись, ударил ни в чем не повинного мальчика по уху.

Лучше бы тот закричал, или заплакал, или выругался. Но, закусив губу, Том только безмолвно, с укором глянул на обидчика. Джек быстро пошел прочь, и в воздухе перед ним плыли голубые, полные слез глаза малыша.

«А у нас – заботы и труд да дождь и ветер на нищих полях!..» – повторял он про себя запавшую на ум фразу.

Да разве этот глупый барашек видел когда-нибудь дождь и ветер на нищих полях! Отчего же он вздыхает, как леди на представлении миракля?..

– Ты слишком сладко поешь, поп! – говорил Джек, представляя себе, что ему удалось вступить в спор с проповедником. – Ты туманишь умы этим бедным людям. Лучше бы эти женщины поспешили домой готовить еду для своих малышей, а эти мужчины лучше бы выспались хорошенько в воскресенье, потому что поутру их снова ждет непосильный труд. А ты, видать по твоему животу и круглой роже, отличный лежебока, и не тебе вспоминать о ключевой воде и о хлебе из мякины.

За крючья, на которых по пятницам висели бараньи и воловьи туши, ухватились грубые, поросшие волосами руки. Это проповедник искал опоры, чтобы спрыгнуть с помоста вниз.

– Соломинка, что я тебе сделал? Почему ты побил меня? – с укором спросил Том Белтон, догоняя Джека.

Несколько десятков рук протянулось из толпы, чтобы помочь священнику спуститься. Но Том оказался проворнее всех. Вскочив на помост, он помог проповеднику, и земля загудела, когда тот, подобрав рясу, как женщина – юбку, очутился рядом с Джеком подле самого помоста.

– Вот и славно! – сказал священник, гладя Белтона по кудрявым волосам. – Вот и славно! А теперь, добрые люди, без шума разойдемся в разные стороны.

И тогда, сам удивляясь своей смелости, Джек сделал шаг вперед.

– У нас в Дургэмском лесу мальчики убили соловья, – начал он, – а это очень осторожная птица…

– Дургэмский лес? – повторил поп задумчиво. – Да, да, я помню эти места… Но что же ты хочешь сказать, юноша? К чему ты клонишь?

Джек покраснел от гордости. До этого его все называли мальчиком.

– Я клоню вот к чему, – сказал он, волнуясь и сжимая кулаки. – Соловей так красиво пел, что сам заслушался своих песен. Тогда мальчишки и подбили его камнем.

Проповедник взглянул на мальчика с интересом.

Он и сам нередко прибегал к иносказаниям из боязни, чтобы сильные мира сего не заточили его в тюрьму:

«Джон-поп приветствует Джона-Безыменного, Джона-Мельника и Джона-Возчика и просит их помнить о коварстве, господствующем в городе, и стоять вместе во имя божье. Просит он также Петра-Пахаря приняться за дело и наказать разбойника Гобса; они должны взять с собой Джона-Праведного и всех его товарищей, и больше никого, и зорко смотреть только на одну голову».

И простые мужики отлично понимали, кто такой Петр-Пахарь, и кто такой разбойник Гобс, и что это за город, в котором господствует коварство,[48]48
  Под Джоном-Безыменным, Джоном-Мельником, Джоном-Возчиком, Петром-Пахарем Джон Бол разумел всё трудовое население Англии, под Гобсом – дворянство, а под коварным городом – все королевство.


[Закрыть] а пресвитеры,[49]49
  Пресвитеры – священники.


[Закрыть] и дворяне, и архиепископ так и не могли добиться, в чем заключается истинный смысл его проповеди.

Вот и сейчас поп отлично понял, что хотел сказать юноша своим иносказанием.

– Нет камня, который без упражнения попадал бы в цель! – сказал он улыбаясь. – Не бойся за меня. Я такой соловей, который обладает ястребиным клювом и орлиными когтями.

– Я не за вас боюсь! – ответил Джек грубо. – Но если бы вы не говорили так красиво, люди занимались бы своим делом, а не стояли разинув рты. И разве это достойно священника – говорить слепцу: «Да-да, ты слеп», а хромому: «У тебя нет ноги»? А ведь ничего другого вы не делаете.

Поп тяжело опустил ему руку на плечо. Потом, притянув мальчика к себе, он заглянул ему в глаза.

Джек очень близко от себя увидел мясистый, испещренный красными жилками нос, карие глаза с плавающими подле самых зрачков пятнышками света, плохо выбритую и неопрятную бороду. Большие руки попа были покрыты мелкими ссадинами и трещинками. Грубая шерстяная ряса его была разорвана на животе и наспех, через край дыры, зашита ниткой другого цвета. Джек опустил глаза и снова быстро поднял их. Был очень холодный день, а поп стоял босой на снегу.

Несколько мгновений они пристально смотрели друг другу в глаза.

– Я вижу, что ты не любишь красивых песен, – сказал вдруг поп усмехнувшись.

– Я сам складываю песни, – ответил Джек, – но это никому не приносит пользы…

– Тебе нужно идти вправо? – спросил поп, обнимая его за плечи и сворачивая к главной улице. – Пойдем вместе, – сказал он просто, точно они ежедневно совершали такие прогулки. – Если ты сам складываешь песни, то должен знать, что иная ударяет тебя как обухом, а иная может тебя всего прожечь насквозь… тебя и тех, для кого ты поешь.

«А у нас дождь и ветер на нищих полях…» – повторил про себя мальчик. Ему вдруг стало стыдно. Песни, которые складывал он у себя, в Дизби, никого не могли бы прожечь насквозь. Они годились только для того, чтобы позабавить мужиков в воскресный день.

От большого, плотного тела попа шло тепло, и Джеку казалось, что и снег должен был бы растаять под его тяжелыми волосатыми ногами.

Мальчик оглянулся.

Он увидел рядом с отпечатками своих самодельных башмаков широкие следы босой ноги своего спутника. Большой палец отстоял от остальных, как у людей, долгое время носивших сандалии.

– То, что вы говорите, как видно, не прожигает насквозь, – продолжал он упрямо. – Люди, послушав вас, возвращаются домой: мужики – к своим сеньорам, на которых они работают, как скоты, а подмастерья – в свои вонючие мастерские. Они ведут себя ниже травы и тише воды, как этот противный Том Белтон, что ходит за вами следом.

– Нам еще долго нужно будет толковать обо всем этом, – сказал поп ласково. – Стой-ка, а это не тебя ли окликают, парень?

Да, это звали Джека. Джоз Удсток из Дизби без шапки бежал за ними по дороге.

– Слушай-ка, Джек Строу, хорошо, что я тебя увидел, – пробормотал он, останавливаясь и переводя дыхание. – Нужно тебе непременно вернуться в Дизби! С отцом твоим дело неладно!

Разглядев спутника Джека, мужик низко поклонился:

– Добрый день, отец Джон! То-то мне говорили, что в Гревзенде я могу встретить преподобного Джона Бола, а я и не верил. Злые языки наболтали, что вас заперли в Медстоне в тюрьму.

– Всяко было, всяко было, – ответил преподобный Джон Бол. – Ну что же, малый, значит, нам с тобой надо расставаться?

Джеку показалось, что пальцы его немедленно оледенеют только потому, что их уже не сжимает широкая и горячая рука. Даже дурное известие об отце прошло как будто мимо него.

– Я еще увижу вас когда-нибудь, отец Джон? – спросил он с мольбой.

– Если ты живешь в Кенте или в Эссексе, – ответил поп, – то мы еще не раз будем сталкиваться с тобой. Надень шапку – замерзнешь. А пока подумай о своем отце.

Только после того как выцветшая ряса скрылась за углом, слова Джоза Удстока дошли до сознания мальчика.

– Что же такое стряслось со стариком? – пробормотал он в тревоге.

Глава III

– Отец тяжело болен! Кузнец Джим Строу опасно болен! – повторял Джек, идя по дороге, но это никак не умещалось в его сознании.

Джек не помнил, чтобы в их семье кто-нибудь когда-нибудь опасно заболевал. Как-то раз отец, напившись в воскресенье, упал и расшиб себе лоб, но, проходив весь понедельник с завязанной головой, во вторник он уже снова командовал на кузне.

Джейн Строу однажды проколола себе палец крючком. Палец поболел несколько недель, а потом вдруг распух и покрылся синими пятнами. Снэйп-Малютка сказал, что немедленно нужно отнять два сустава. Мать глухо мычала, когда костоправ перевязывал ее безобразную култышку, но наутро она вместе со всеми отправилась косить сено.

Два года назад умерла маленькая сестренка Джека, девочка, что родилась перед Энни, но она тоже почти не болела. Утром дитя смеялось и играло со всеми, к вечеру девочка присмирела, всю ночь хныкала и просила пить, а еще через день из дома Строу уже выносили маленький белый гробик.

Как же так случилось, что отец опасно заболел? Ну, упал и переломил себе ключицу, что же здесь такого? Перебили же в драке ключицу Вилли Лонгу, и сейчас у него одно плечо выше другого. Но разве это такая серьезная болезнь?

Джек закрывал глаза и старался себе представить отца больным, но это никак не получалось. Разве можно себе представить больным такого плотного, широкого человека, с такими крупными, распирающими куртку мышцами и с румянцем во всю щеку?

Нет-нет, все это не так!

Разве не могло случиться, что Джоз Удсток нарочно обманул его, чтобы Джек поскорее вернулся в Дизби? Ведь так именно и подумал Ричард Комминг.

Пока Генри Пэстон кричал и топал на Джека ногами, Ричард Комминг, отозвав мальчика в угол, потихоньку допытывался, не сочинил ли тот всю эту историю о болезни отца для того, чтобы поскорее улизнуть домой. Он пригрозил, что ложь падет на голову ни в чем не повинного человека и отец Джека действительно заболеет.

– Смотри, Соломинка, повинись сейчас же, если ты солгал!

И Джек на кресте должен был поклясться, что на базаре он действительно получил это дурное известие из дому.

Дойдя до харчевни «Шести матросов», Джек остановился. Они условились здесь встретиться с Заячьей Губой, но долго ждать Джек не мог, потому что ему предстоял еще длинный путь. Засунув руки в рукава, Джек быстрым шагом прошелся взад и вперед по снегу, усыпанному перед дверями харчевни еловыми ветками.

Заячья Губа был точен.

– Может быть, мне еще придется назначать свиданья молодцам в лесу, а это такой народ, что не любит ждать! – сказал он запыхавшись. – Я провожу тебя до отцовского трактира, но прибавим шагу, потому что мне ведь сегодня нужно будет вернуться в мастерскую.

Джек сбоку поглядывал на товарища и думал о том, что, как видно, мать парня плохо придерживалась постов или отец застрелил зайца из неосвященного самострела, если бог так наказал их через сына. Сбоку Джеку была видна только статная шея парня, выбивавшиеся из-под шапки кольца каштановых кудрей да красивая темная родинка подле уха. Любая девушка оглянется на такого молодца, если не приметит его ужасного недостатка.

– Видишь, Чарли, – сказал Джек, – Ричард Комминг все-таки отпустил меня домой. Он сам просил за меня хозяина.

– Что ты носишься со своим Ричардом Коммингом! – проворчал Заячья Губа. – Знаешь, как он просил за тебя Генри Пэстона? Он сказал: «В Сити ученики зарезали мастера Эткинса и его жену. Не следует сильно перегибать палку, дорогой зятек!»

Джек молчал. Что бы ни сказал Ричард Комминг, но без него хозяин ни за что не отпустил бы Джека домой.

– Уж по мне лучше Генри Пэстон, чем Ричард Комминг, – продолжал Заячья Губа. – Обходись Генри один, без всяких шурьев да помощников, мы бы обедали семь раз в неделю. И уж он не жалел бы углей для жаровни. Я тебе говорю, что он хоть и зол, как собака, но не такой лгун и скряга, как его шурин. Если его спросишь, он тебе прямо скажет, что тебе никогда в жизни не быть мастером. Эх, и дурак же ты, Соломинка, что в пятнадцать лет пошел в ученики!

Джек шагал насупившись. В прошлую субботу Заячья Губа, напившись, хвастался, что изо всех учеников он один будет мастером, и только потому, что его отец даст какую угодно взятку гильдейской комиссии. А теперь парень в трезвом виде повторяет то же самое. Да и многие из учеников болтали, что парламент провел билль, запрещающий давать звание мастера детям вилланов.[50]50
  Такой билль был проведен позже, в 1384 году. Он воспрещал детям вилланов получать какое бы то ни было образование.


[Закрыть]

– Ничего, когда ты будешь мастером, Чарлз, ты возьмешь меня к себе в помощники, – сказал он, невесело усмехнувшись.

– Не буду я никогда мастером! – ответил Заячья Губа сердито. – Как только повеет весенним ветром, я куплю себе меч и щит и уйду в лес к Зеленым братьям. Только такие дураки, как ты, думают здесь в мастерской трудом пробить себе дорогу!

Дойдя до харчевни «Радость путника», Заячья Губа, не стучась, заглянул в окно.

– Подожди-ка, Соломинка, – пробормотал он. – Неужели старик не вынесет нам по кружке, подкрепиться на дорогу?

Но, сердито сплюнув, он тотчас же круто отвернулся.

– Ну, что за проклятая жизнь! – сказал он с отчаянием. – Старик уже, видать, напился как следует, потому что служанки, я вижу, без зазрения совести цедят для своих дружков пиво из бочонка. А мать лежит больная наверху. Как же мне не сбежать от этой «Радости путника»? Однако прощай, друг, мне нужно еще подняться в светелку, навестить бедняжку.

Как только Джек остался один, снова черные мысли поползли ему в голову. Стоило ли ему действительно в пятнадцать лет идти в ученики? И будет ли он когда-нибудь зарабатывать больше чем восемь пенсов в год? Не лучше ли остаться в Дизби помогать отцу в кузне?

Помогать отцу? А вот Джоз Удсток уверяет, что отец с отъезда Джека не брал молота в руки. И как это может быть, чтобы у человека бежала из горла кровь? Вероятно, Джоз все врет, потому что у Вилли Лонга здорово была перебита ключица, и, однако, у него никогда не шла горлом кровь. Джоз сказал, что Строу уже живут на новом месте. Как-то они там устроились?

Джек свернул через Хельскую пустошь, обогнул болото и пошел напрямик через нищие поля, по которым гулял сердитый северный ветер. Он быстро гнал тучи по небу, то закрывая, то открывая луну, и от этого далекие домики Дизби то выступали отчетливо во всей своей неприглядности, то снова прятались во мраке.

На новом месте Строу устроились неважно. Хозяйственный глаз Джека тотчас же подметил, что крыша оседает с одного бока, во дворе нет никакого навеса для кузни, а маленькое, забитое наглухо окошечко выглядит точно бельмо на глазу. Да и дверь, видать, прилажена не отцовскими руками.

Когда мальчик, не в силах сдержать волнения, толкнул дверь, она с грохотом повалилась на него. Да и где же это видано, чтобы в доме кузнеца дверь висела на ременных петлях?

В хижине горела тоненькая и высокая свеча, прилепленная к колесу прялки.

Это была большая роскошь для мужиков, которые не имели собственных ульев.

Под прялкой, на длинных досках, вытянувшись, лежал кузнец Джим Строу. Его руки были сложены крестом на груди, а на желтом, сильно похудевшем лице было спокойное и торжественное выражение.

Мать Джека, облокотившись на доски, полусидя, полулежа, крепко спала, положив на руку свою бедную седую голову.

Она не проснулась ни от грохота упавшей двери, ни от шагов своего старшого. Видно, не часто приходилось бедняжке отдыхать за последнее время!

Джеку казалось, что, склонив голову набок, старая Джейн с любовью разглядывает своего милого мужа.

Осторожно переступив через ноги матери, мальчик огляделся по сторонам. Видно, дом уже валился, и пришлось подпирать крышу этим свежевыструганным столбом. На куче тряпья вповалку, как всегда, лежали малыши. А свечу оставили напрасно. Этак недалеко и до пожара!

Послюнив пальцы, Джек затушил огонь. Потом, положив котомку в угол, он расстелил курточку и прилег рядом с братишками.

Джейн Строу внезапно проснулась среди ночи. Вся она была мокрая от пота, но спину ее прохватывал мелкий и частый озноб. Свеча почему-то потухла, и нечем было высечь огонь. Приснилось ей, что кто-то из ребятишек плачет навзрыд среди ночи, или это было действительно так?

Женщина села и прислушалась.

– Это ты плачешь, Филь? – спросила она тихонько.

Никто не отзывался.

– Том, ты еще не спишь? – еще тише прошептала она.

Дети спали.

Нашарив в темноте платок, женщина закутала плечи и заняла прежнее положение.

Почти каждый раз, когда кто-нибудь входил, дверь срывалась с петель, но Джек наконец привык к этому грохоту. Каждый из мужиков Дизби хотел прийти попрощаться со старым Строу и сказать пару слов в утешение вдове.

Джейн напрягала все силы, чтобы казаться спокойной, но, когда у нее в голове начинало сильно гудеть и подкашивались ноги, она беспомощно оглядывалась.

Джек подходил и поддерживал мать, тихонько поглаживая ее по плечам и по спине.

И в своем безысходном горе бедная женщина не могла не заметить, что старшой уже перерос ее на целую голову и что если он и дальше станет так тянуться, то будет ростом выше отца.

Хоронить кузнеца было решено завтра, когда будет свободен отец Ромуальд.

Люди мало-помалу оставили хижину. Нужно же было дать близким время попрощаться как следует с покойником.

Опустившись на колени перед мертвым, Джек положил голову ему на грудь. Он никогда бы не решился сделать это при жизни отца.

Джек точно и ясно знал, что отец умер. Снэйп-Малютка сказал, что при падении кузнец мало того что перебил ключицу, он и отшиб себе легкие. Поэтому-то он и кашлял кровью все эти три месяца.

Это сильное тело станет добычей земли. На кладбище уже обвели заступом место, где будут копать яму.

Но все-таки, положив голову на эту холодную, мертвую грудь, Джек затаив дыхание прислушивался, не стукнет ли, хотя бы и слабо, отцовское сердце.

Вот еще кто-то вошел – Джек слышал грохот двери и слабое восклицание. Он ждал, что вошедший приблизится к покойнику. Но у двери никто не двигался. Мальчик оглянулся. Вся занесенная мокрым снегом, у дверей стояла Джоанна Друриком.

Джек устало кивнул в ответ на ее приветствие. Джейн Строу стряхнула с гостьи снег.

Мальчик слышал, как за его спиной мать поцеловалась с Джоанной, взяла у нее из рук что-то тяжелое и поставила в угол. Сам он не мог даже пошевелиться.

– Неужели вы все это сами тащили, миледи?.. Если бы не барышня, мы умерли бы с голоду, сынок.

Джоанна, стоя на коленях, молилась в углу. Потом она подошла к покойнику и попрощалась с ним.

– В плохой час мы встретились с тобой, милый, дорогой Джек, – сказала она, положив мальчику руки на плечи. – Но я тебя прошу, крепись и не унывай.

Джейн Строу, зарыдав, выбежала из комнаты.

– Последние дни мы все время говорили с ним о тебе, – добавила девочка, поглаживая руку Джека. Мелкие слезы бежали по ее щекам и затекали за ворот.

Джек вытер ей глаза углом башлыка.

– Дай тебе боже счастья, Джоанна, за то, что ты не гнушаешься такими бедняками, – произнес он тихо.

Девочка посмотрела на него с удивлением:

– Что ты, Джек? У меня ведь больше нет никого в целом свете!

Джек внимательно глянул на нее. Джоанна стала еще красивее; сейчас она была похожа на совсем взрослую девицу. Но все-таки Джек не мог не заметить темных теней, которые легли вокруг ее усталых глаз. Щеки Джоанны уже не казались такими круглыми, как раньше. Даже ее короткий прямой нос как будто вытянулся немного, а губы стали бледнее.

– Тебе тоже, как видно, не сладко там, в монастыре? – спросил он заботливо.

– Не обо мне речь! – Девочка тряхнула косами. – Ах, мне обо многом нужно поговорить с тобой, Джек! Мать Геновева отпускала меня сюда ежедневно, потому что даже будущей монахине нельзя отказать в уходе за больными. Но теперь я уже не нужна здесь, и меня ни за что не выпустят за монастырские ворота…

– Разве ты не свободна делать все, что тебе вздумается? – спросил Джек быстро.

Джоанна молчала.

– Разве мать Геновева… – начал было снова Джек.

– Если бы меня и мать Геновеву заперли в одной комнате, мы бы перегрызли друг другу глотки! – пробормотала девочка со злобой.

Потом, раскаявшись в своих словах, не поднимаясь с колен, Джоанна прочла молитву и, нагнувшись над покойником, долго целовала желтый блестящий лоб.

– Он постоянно так хорошо вспоминал о тебе, Джек! – сказала она рыдая.

Джек стиснул зубы. А как мало думал он о своих, живя там, в Гревзенде…

– Мать Геновева ежедневно спит после обеда час-два, а то и больше, – шепнула Джоанна вдруг. – Ты можешь приходить ко мне в это время… Ты знаешь, где растут зимние груши?

Знал ли это Джек? Мальчишки в Дизби не только знали, где что растет в монастырском саду, но еще и точно могли бы сказать, когда поспевает тот или иной плод или ягода.

– Вот в том месте очень легко перелезать через ограду, – сказала девочка.

Это Джеку тоже было известно.

– Пока я в Дизби, я буду каждый день навещать тебя, Джоанна, – пообещал он на прощание.

…Похороны кузнеца Джима Строу были не так богаты и не так торжественны, как похороны молодого лорда Друрикома. Однако народу сюда собралось отнюдь не меньше, а может быть, даже больше, чем на похороны сэра Тристана. Люди сошлись из трех деревень, и каждый делал это по собственной охоте.

Все было бы хорошо, если бы не молодой Джек Строу.

Так и сказал бейлиф окружавшим его йоменам.

Когда последний мерзлый комок земли ударился о крышку гроба, сын кузнеца вдруг подскочил к бейлифу, который оказал большую честь всему Дизби, присутствуя на похоронах простого мужика, и стал с пеной у рта выкрикивать дурное о господах из замка. Он к чему-то приплел сюда и монастырь и так бесновался, что его еле-еле уняли взрослые мужики.

Потом он, послушавшись матери, извинился перед старостой.

Правду сказать, парень был в большом горе, но совсем не к чему ему было кричать всякие угрозы и злые слова против сэра Гью. Сквайр совсем не был виноват в том, что кузнец со зла прирезал свою скотинку и угощал весь Дизби, вместо того чтобы засолить мясо на зиму. И, уж конечно, не сэр Гью приказал старому Строу прыгать со связанными руками и ломать себе кости!

Однако мужики покачивали головами и перешептывались, а подпевали псаломщику они так громко и так стройно, что даже отец Ромуальд потом попенял своим певчим:

– Вам платят большие деньги и вас угощают богатые купцы и господа, а вы ленитесь и тянете кто в лес, кто по дрова. Постыдились бы вы хотя бы этих мужиков, которых никто не нанимал и которым даже не вынесли по кружке эля!