Текст книги "Дарю вам память"

– Сережа, – сказала мулатка, – с тобой хочет поговорить наш знаменитый фельетонист Павел Пухначев.

– Вы меня знаете? – спросил Павел и почувствовал, что выглядит, должно быть, глупо и задает дурацкие вопросы.

Не хватало еще флиртовать со школьницей! Любовь моя, а ты сделала уже алгебру? Парень в оранжевых плавках с небрежным и скучающим видом стал на руки и медленно отошел от башни.

Мулатка хихикнула:

– Эй, вы так и не сказали мне, какая я!..

Оранжевые плавки элегантным кульбитом стали снова на ноги.

– Слезьте.

– Не могу, я на работе.

– Я подожду.

«И ведь будет ждать, дрянь такая!» – с неожиданной неприязнью подумал Павел.

– Здравствуйте, – сказал мальчик с лупившейся кожей. – Вы хотели меня видеть?

– Да. Я корреспондент «Знамени труда» Пухначев Павел Аристархович.

– Я слышал, – сказал мальчик, подышал на стекла очков и начал протирать их плавками, оттягивая их от плоского живота, – Надя назвала вас.

Умный и серьезный мальчик, подумал Павел, чувствуя прилив симпатии к облупленному, щуплому человечку.

– Я не представляюсь, – продолжал Сережа, – потому что вы спросили Надю, где меня найти. Стало быть, вы знаете, как меня зовут.

– У тебя развито умение мыслить логически.

– Да, – сказал Сережа, – я стараюсь мыслить логически. Вот сейчас, например, я все время думал, зачем я вам мог понадобиться. Я проанализировал все, что так или иначе могло бы вызвать у вас интерес ко мне.

– И к какому же выводу ты пришел?

– Вывод однозначен. Вам, наверное, рассказали, что я послал фотографию пятиногой собаки в «Литературную газету». Правильно?

– Поразительно! – сказал Павел. – Могу я пожать руку такого логика?

– Пожалуйста, – улыбнулся логик и протянул руку Павлу.

– Так ты можешь рассказать мне об этой пятиногой собаке? Сам понимаешь, что для газетчика…

– С удовольствием. Надь! – крикнул он зеленобикиниевой сирене на башне. – Я поговорю с товарищем Пухначевым.

– Иди, иди, Сереженька, – ответила девушка.

– Это ваша сестра? – спросил Павел.

– Нет. – Сережа внимательно и серьезно посмотрел на Павла, нахмурился и вдруг сказал просто и твердо: – Я ее люблю. Она меня не любит, но это не имеет значения, потому что со временем она меня полюбит.

Он сказал это с таким спокойным убеждением, что у Павла почему-то на мгновение сжалось сердце, и он непроизвольно бросил взгляд на башню. Парень в оранжевых плавках рассказывал, наверное, что-то смешное, потому что Надя заливисто хохотала, резко откидывала голову, и вся тяжелая копна ее овсяных волос перелетала с груди на спину и обратно.

Сережа присел на корточки у своей одежды, вытащил из кармана рубашки фотографию и протянул ее Павлу:

– Вот, пожалуйста. Я их напечатал несколько штук и одну всегда ношу с собой, потому что иногда мне начинает казаться, будто никакой пятиногой собаки я и не видел.

Павел взял фотографию. Отпечаток был не слишком высокого качества, но собака видна была отлично. Обыкновенная средних размеров дворняжка, деловито идущая по тихой улочке по своей собачьей надобности. За исключением того, что у собаки было пять ног.

ГЛАВА 2

-Отличный монтаж, – сказал Павел. – Ты как его делал? Подклеил ногу на отпечатке и потом снова переснял?

– А почему вы решили, товарищ Пухначев, что я делал монтаж?

– Во первых, товарищ Коняхин, если можете, не называйте меня так официально, а то у меня впечатление, что меня к начальству призвали для ошкурения, как говорит один наш сотрудник. Лучше называйте меня Павлом Аристарховичем или, еще лучше, Павлом. Это первое. Второе. Если ты не делал монтаж, значит, по Приозерному преспокойно разгуливают пятиногие собаки. Логично я мыслю?

– Вполне, – великодушно согласился Сережа и поправил на облупленном носу детские, в круглой оправе, очки. – И вы не ошиблись. Я действительно сфотографировал собаку, у которой было пять ног. Три спереди и две сзади.

– Прелестно, – сказал Павел. – И можно ее увидеть?

– Кого?

– Эту собаку.

– Я думаю, можно, но, скорей всего, сейчас у нее только четыре ноги.

– Умница, – сказал Павел. – Это весьма правдоподобное предположение.

Сергей поднял голову, внимательно посмотрел на Павла и сказал:

– Мне кажется, вы смеетесь надо мной. Я не обижаюсь, потому что у вас есть все основания мне не верить: я ведь видел эту собаку, а вы – нет.

И тут Павлу пришла в голову простая мысль:

– Ну хорошо, допустим, что ты прав. А негатив твой можно посмотреть? Может быть, на негативе видны будут следы фотомонтажа.

– Я послал негатив вместе с отпечатком в «Литературную газету». Знаете, там есть такой замечательный раздел на последней странице: «Что бы это значило?»

– Сергей, я начинаю в тебе разочаровываться… – сказал Павел.

– Почему?

– Суди сам. Ты утверждаешь, что сделал снимок пятиногой собаки. Допустим, это так. И ты посылаешь этот снимок вместе с негативом в юмористический раздел, где печатают всякие забавные и нелепые вещи, которые никто, разумеется, всерьез не принимает и не должен принимать. Другими словами, ты скомпрометировал крупнейшую научную сенсацию нашего времени. Ты слышал про чудовище озера Лох-Несс – Несси?

– Да, читал.

– Ну вот, представь себе, что первый четкий снимок Несси посылают… ну, скажем, в журнал, печатающий снимки самодельных игрушек. Теперь ты меня понимаешь?

– Да, – тихо сказал Сергей и опустил голову.

– С другой стороны, если ты вклеил собачонке дополнительную ножку и послал фото в «Литературку», ты умный и предприимчивый мальчик с хорошо развитым чувством юмора. Теперь, надеюсь, ты признаешься, что ты умный и предприимчивый парень и что твои друзья должны гордиться тобой?

– Нет, – сказал Сергей. – Я бы с удовольствием признался, но дело в том, что у собаки было пять ног.

Павел пристально поглядел на мальчугана. Он начинал раздражать его. Какая-то смесь развитости и детского нелепого упрямства. И эти круглые дурацкие очки, делающие его похожим на сову. Упрямая ученая сова.

– Ну ладно, Серж, я думал, мы поговорим как мужчина с мужчиной… Но если у тебя нет настроения…

Внезапно подбородок у Сергея начал морщиться, губы растянулись и, увеличенные стеклами очков, в глазах набухли слезинки. Он шмыгнул носом и отвернулся.

При его отношениях с этой девой на башне, подумал Павел, он скоро будет рыдать с раннего утра и до вечера. И что-то в нем вдруг мягко повернулось, наполнило грудь теплым щемящим чувством жалости к этому щупленькому цыпленку в нелепых старомодных очках, вступающему в огромный, безбрежный мир, в мир, в котором Нади вовсе не обязательно полюбят именно его. и где всякие встречные—поперечные допекают недоверчивыми вопросами.

– Ладно, Сережа, – сказал он, – бог с ней, с этой собакой, пять ли у нее ног или шесть…

Сергей еще раз шмыгнул носом и сказал, не поворачиваясь:

– Четыре.

– О господи, вразуми и наставь меня! Из-за чего сыр-бор? Признался наконец.

– Нет, вы меня не поняли, Павел Аристархович. – Сергей уже забыл о слезинках, которые, впрочем, высыхали прямо на глазах. – Сначала у дворняжки было пять ног, как и получилось на фотографии. Когда я щелкнул затвором…

– А почему, собственно, у тебя был наготове аппарат? Или ты специально охотился за этой собакой?

Сергей медленно покачал головой, и в этом движении Павлу почудилась укоризна: ты большой, сильный, ты уверен в себе, ты не страдаешь из-за Нади, и ты подсмеиваешься над маленьким.

– Нет, Навел Аристархович. В этом году, когда мне исполнилось пятнадцать лет, мама подарила мне «Зоркий-5». И я решил, что обязательно научусь хорошо фотографировать. И я взял за правило («Какие у него забавные книжные обороты», – подумал Павел.) не выходить из дому без заряженного аппарата. Вот он и сейчас со мной.

– Хорошо, Сережа, я ловлю себя на том, что слишком уж вхожу в роль следователя, так что ты меня прости за допрос с пристрастием. Просто мне поручили написать кое о чем, и я, как журналист, должен сначала убедиться в подлинности информации. Ты меня понимаешь?

– Понимаю.

– Ну и отлично. Так сколько же было конечностей у пса, пять или четыре?

– Сначала пять. Я ж начал вам рассказывать. Когда я щелкнул затвором, собака замерла на мгновение, посмотрела на меня и побежала. И тут же втянула ногу.

– Втянула?

– Ну, может, не втянула, а просто убрала. Во всяком случае, я видел, как лишняя нога исчезла. Я успел еще раз щелкнуть. На втором снимке собака чуть вышла из фокуса, но все равно видно, что ног теперь только четыре.

– Да-а, друг Сережа, задал ты мне задачу. Как по-твоему, что я должен о тебе думать?

– Вы должны думать, что я жалкий обманщик.

Это было сказано с таким серьезным и рассудительным видом, что Павел прыснул. Странный паренек. Но что-то в нем есть. «Я жалкий обманщик». Гм!..

– А скажи мне, жалкий обманщик, ты, по-видимому, довольно начитанный человек. Ты сам-то как объяснишь то, что ты мне рассказал?

– Как не известный науке феномен природы, – твердо сказал Сергей и гордо поднял голову.

Формулировка, но крайней мере, четкая, подумал Павел, и заранее заготовленная.

– Я, знаете, сам иногда думаю, а не приснилось ли мне все это, – доверительно сказал Сергей. – Кто знает, может, галлюцинация какая-нибудь? Но фотоаппарат-то не страдает галлюцинациями. Я даже поймал эту собаку…

– Что-о?

– Так я ее сразу узнал, это Мюллер.

– Что-о-о?

– Да мы так прозвали собачонку. Она похожа на Мюллера. Ну, шефа гестапо из «Семнадцати мгновений». Это собака Сергеевых, они на нашей улице живут.

– И что же ты обнаружил?

– Ничего. Абсолютно ничего. Я начал почесывать ей пузо. Мюллер очень ласковый пес. Он тут же лег на спину и начал дрыгать лапами. Я гладил ему живот и искал место, где была убирающаяся лишняя нога.

– И что же ты обнаружил?

– Результаты эксперимента оказались негативными, – улыбнулся Сергей. – Обнаружены два репейника и несосчитанное количество блох.

– Ну, теперь признаешься, экспериментатор?

– В чем?

– В монтаже.

– Да нет же. Навел Аристархович, я вам сказал. Я не умею это все объяснить, но я никакого монтажа не делал, я даже не знаю, как делаются фотомонтажи.

– Ну как? – спросил Павла главный редактор, нацеливая в него гигантский свой мундштук. – Готов фельетонец?

– Нет, Иван Андреевич.

– Почему же?

– Понимаете, я должен сначала разобраться во всех этих призраках.

– То есть?

– И Осокина и Сергей Коняхин абсолютно убеждены, что не ошиблись. Осокина видела двойника своего мужа, а мальчик настаивает, что сфотографировал собачонку, по кличке Мюллер, в тот момент, когда она бежала на пяти ногах.

– И вы хотите убедиться, уважаемый Павел Аристархов сын, что на самом деле не было ни двойника, ни пятиногой собаки. Правильно ли я вас понял, коллега? – Голос редактора сочился сарказмом, как откормленный гусь – жиром на противне в духовке.

– Вы изволили меня понять совершенно точно, – сказал Павел, и редактор слегка поморщился: он считал высокий архаический стиль своей привилегией и не любил, когда подчиненные отвечали ему в тон.

– И сколько же вам нужно для этого времени? Может быть, закроем пока газету и придадим вам всех в помощь? Это ведь очень трудное задание – убедиться в том, что духи не существуют в природе. Почитайте лучше «Естествознание в мире духов» Энгельса.

– Но я же должен разобраться!

– В чем, в чем? Вы понимаете, что говорите? Я обещал Сергею Ферапонтовичу, что вы напишете фельетон, а вы меня подводите! Что я должен сказать Сергею Ферапонтовичу, если он меня спросит? Я скажу ему: уважаемый Сергей Ферапонтович, наш сотрудник Пухначев все еще проверяет факты появления в Приозерном духов. Так, по-вашему, Павел Аристархов сын?

Пожалуй, подумал главный редактор, он чересчур резок с Павлом, но, с другой стороны, этот мальчишка своей демонстративной независимостью мог вывести из себя кого угодно. Удивительное дело, как один человек может вызывать одновременно два прямо противоположных чувства: симпатии и раздражения. Следить, следить за собой нужно, сделал себе мысленный выговор Иван Андреевич, не хватало еще превратиться на старости лет в брюзгу.

– Разрешите мне идти? – спросил Павел.

– Идите и пишите фельетон. А если вам мало фактов, пойдите в больницу к Бухштаубу, это там такой старичок невропатолог есть, поговорите с ним. Он мне вчера рассказывал, что кто-то приходил к нему с подобной же белибердой.

Главный редактор щелкнул зажигалкой. Щелчок получился сухой и неодобрительный.

– Здравствуйте, доктор, – сказал Павел, входя в крошечный кабинетик.

– На что жалуемся? – весело пропел седенький старичок, не отрываясь от истории болезни, которую заполнял тоненькой красной ученической ручкой.

– Я ни на что не жалуюсь, я сотрудник газеты Павел Пухначев, и я хотел бы несколько минут поговорить с вами, если у вас они есть.

– Кто «они»? – спросил доктор, отложив ручку и смотря на Павла снизу вверх.

– Несколько свободных минут.

– А… да. – Доктор прикрыл глаза, помассировал виски и веки короткими, в морщинистом пергаменте пальцами и спросил:

– Как вы думаете, сколько человек я сегодня принял?

– Не знаю, – пожал плечами Павел. – Пять, десять?

– Сорок два человека! – победоносно выкрикнул доктор и показал на груду историй болезни. – Сорок два! Это еще не рекорд, но совсем недурно в мои годы. А сколько вы дадите мне лет, молодой человек?

Павел посмотрел на седой венчик волос, на пятна пигментации на руках, на куриные лапки морщинок на лице.

– Ну, может быть, шестьдесят пять.

Доктор хитро сощурился и рассмеялся:

– Вы вежливый молодой человек. Вам не хотелось обижать старого Бухштауба, и вы решили сделать ему комплимент. Так? Только не лгите, молодой человек, вы ведь газетчик!

– Да, – виновато развел руками Павел.

– И сколько же вы скостили мне лет?

– Лет пять.

– Значит, вы даете мне семьдесят?

– Да.

– Вы все-таки ошиблись, молодой человек, потому что мне восемьдесят один, и ни один больной еще никогда не пожаловался на меня. И запомните, молодой человек: люди стараются скостить себе годы до известного возраста, потом тщеславие меняет знак, и глубокие старики любят даже прибавлять себе, но я вам могу показать свой паспорт.

– Господь с вами, доктор, я вам верю.

– Так чем я могу быть вам полезен? Прием уже окончен, и я не против поболтать с интеллигентным молодым человеком. Хотите, сейчас мы устроим себе кофе. С тех пор как я вылечил нашего уважаемого завмага Ивана Ивановича Жагрина, у меня всегда есть растворимый кофе.

– Спасибо, Яков Александрович. Мой главный редактор сказал, что вы что то слышали о неких… как бы это выразить… странных явлениях в нашем городе… всякого рода привидения, двойники и тому подобное…

– А… Да, я рассказывал Ивану Андреевичу. Действительно, в последние дни ко мне обращалось несколько человек с какими-то нелепыми жалобами.

– Какого рода жалобами?

– Одна дама якобы видела двойника своего мужа…

– Татьяна Владимировна Осокина?

– Нет, если не ошибаюсь, некая Шундрикова. Одна девочка – ее еще матушка ко мне привела – обнаружила у себя в комнате копию своей Мурки. Причем при встрече одна Мурка удрала, а вторая просто исчезла. Самое смешное, что все это не имеет ни малейшего отношения к моей специальности. Все эти галлюцинации скорей проходят по ведомству психиатрии, а психиатрия и невропатология – совсем разные вещи. Но в районной больнице психиатра нет, до области далеко, и вначале все идут к Бухштаубу.

– И какое у вас все-таки сложилось впечатление?!

– А! – Старичок пренебрежительно махнул рукой. – Не о чем говорить. Вы, наверное, слышали о летающих тарелках?

– Конечно.

– Время от времени начинаются настоящие эпидемии. Появляются сотни очевидцев, самолично видевших эти летающие тарелки и даже маленьких зеленых человечков на них. Потом эпидемия проходит, и слухи на время утихают.

– А может быть, просто тарелки иногда улетают, чтобы потом снова возвратиться?

Доктор вынул электрокипятильник из большой металлической кружки и разлил кипяток по двум чашкам.

– Я вас понимаю. Считается, что старикам положено быть скептиками. Так я вас могу уверить, что это нонсенс. Больше всех на свете жаждут чуда именно старики. Зачем молодому человеку чудо? Разве молодость – это не чудо? Впрочем, у старости тоже есть свои преимущества: например, право на болтливость… Как кофе?.. Так вот, у нас в Приозерном сейчас своя маленькая эпидемия летающих тарелок в виде двойников. Где-то какой-то женщине почудилось, что она видела двойника мужа, как будто ей одного мало. Второй обидно: у Катьки два мужа, ходит всем рассказывает, а у меня один, и из того слова домкратом не выжмешь, почему бы и мне видение не встретить? А тут и дети включаются со своими мурками. Механизм до крайности прост.

– Значит, можно считать, что все это просто-напросто фантазии, где, одна фантазия вызывает наподобие цепной реакции другую? Так сказать, соревнование фантомов?

– Отлично сказано, молодой человек! А то у меня иногда складывается впечатление, что нынешние молодые люди знают слов двадцать, от пол-литры до шайбы. Впрочем, это уже традиционное брюзжание.

– Спасибо, доктор, за консультацию.

– Пожалуйста, пожалуйста.

Странный все-таки этот Сережа парень, думал Павел, идя домой. Для чего ему меня обманывать? Впрочем, вспомни, чего бы ты в пятнадцать лет не придумал, чтобы привлечь к себе внимание какой-нибудь девочки. Сказал бы, что твой отец – знаменитый разведчик и что ты после школы пойдешь в самую-самую секретную разведшколу, что ты… снял собаку с пятью ногами. Логично. Абсолютно логично. За одним маленьким исключением: никак не было похоже, что он выдумывает. Стоп, сказал себе Павел, это глупость. Ребята не просто выдумывают, они искренне верят в свои фантазии.

Он свернул на улицу Гоголя, прошел квартал и вошел в маленький домик с зеленой крышей. Белый Шарик с радостным лаем подкатился ему под ноги.

– Ты, Пашенька? – послышался голос матери из кухни.

– Я, мать.

– Есть хочешь?

– Как всегда.

– Сейчас котлеты будут готовы, потерпишь? – Мать выглянула из кухни и улыбнулась Павлу.

– Что уж с тобой делать…

Как она сдала после смерти отца, подумал он, глядя на поблекшее, постаревшее лицо матери с седой прядкой, постоянно лезущей на правый глаз. Сердце его сжала уже успевшая стать привычной жалость. Боже, как она может жить, она, которая еще недавно была статной, цветущей женщиной, которую все за глаза звали полковницей и за властные манеры, и из за отца, который был полковником. Как-то недавно она сказала ему: «Пашенька, если ты не женишься и не заведешь детей, я, наверное, с ума сойду… Если бы папа мог дожить до внуков…»

– Сейчас несу, сынок. А то ты всегда был нетерпелив, когда хотел есть.

Он вспомнил, как мать рассказывала ему о его, Пашином, кормлении, когда ему было меньше года. Отец служил тогда где-то в богом забытом месте на Дальнем Востоке. Время было трудное, послевоенное, и во всем поселочке была одна корова, которая давала пол-литра молока в день. А у матери вскоре после Пашиного рождения почему-то пропало молоко, и она договорилась с несколькими кормящими матерями, чтобы ей за определенную, конечно, мзду сцеживали молоко. А маленький Паша, то есть он, был необычайно прожорлив и иногда на рассвете подымал такой крик, что вот-вот весь гарнизон разбудит. И тогда папа, капитан инженерной службы, шел к кормилицам, чтобы жалкий маленький комочек, который со временем должен был стать фельетонистом газеты «Знамя труда», смог, жадно причмокивая, мигом высосать бутылочку.

Папа, папа, это просто нелепость какая-то, что его больше нет. Абсурд какой-то, не укладывающийся в сознании. Сейчас он войдет в комнату, как всегда что-то насвистывая, подойдет к нему, похлопает по спине и спросит: «Ну, как дела, что сегодня было интересного?»

Он вздохнул и принялся за котлеты, которые мать поставила перед ним. Удивительное дело, подумал он в тысячный раз, почему дома котлеты вкусные, а в столовых наоборот? Увы, в мире есть много тайн, тайн более таинственных, чем пятиногие собаки, придуманные безнадежно влюбленными мальчиками.

Тайны – тайнами, а нужно было писать фельетон, потому что, в общем, Иван Андреевич был прав, тянуть было нечего.

ГЛАВА 3

Иван Андреевич Киндюков, редактор районной газеты «Знамя труда», открыл глаза и взглянул на часы. Было уже без четверти десять. Он проспал и программу «Время», и сводку погоды. Годы, годы, все-таки пятьдесят девять, не шутка. Скоро и на пенсию… Пенсия и пугала его и манила. Двадцать лет преподавания истории научили его смотреть на многие вещи с философским спокойствием, но даже философское спокойствие не могло помешать сердцу сжаться иной раз от внезапной и острой, как спазм, печали. Что делать, сказал он себе, всегда, во все времена люди не хотели стареть. Он вспомнил вдруг исполненную пронзительной горести жалобу древнего автора, которую когда-то выписал себе в блокнот: «Аки сень проходит живот наш, аки листвие падают дни человечьи». Аки листвие…

И вдруг Иван Андреевич понял, что пристально смотрит на свою кошку Машку и давно уже думает про опадающие листья человеческой жизни только по инерции. Машка лежала на диване, стоившем рядом с письменным столом, и, казалось, дремала. Иван Андреевич вдруг покрылся холодным пeq o (о;ґ)том.

«Спокойно, Иван Андреевич, – сказал он себе (он всегда называл себя в мыслях полным именем), – главное – спокойствие».

Он взял трясущимися руками свой мундштук, с трудом вставил в него сигарету и торопливо затянулся, словно надеялся, что дым изгонит из его кабинета галлюцинацию. Галлюцинация же заключалась в том, что у Машки не было ушей. Было туловище, лапы, хвост, серая с черным шерстка, не было только ушей. Нет, не то чтобы кто-то порвал ей уши, нет. Не было даже намека на уши, как будто Машка была уродцем. Но кошке было уже три года, и три года она была снабжена самыми обыкновенными серенькими с черными полосками кошачьими ушами.

Иван Андреевич понимал, что случилось что-то ужасное, но где-то на самом дне сознания все еще теплилась надежда: а вдруг он все-таки спит?

– Тонечка! – крикнул он через стенку жене. – Что там передают?

– Какой-то концерт из ГДР. Чай пить будешь?

– Нет, спасибо.

Привычные слова на мгновение спугнули кошмар, но он тут же надвинулся снова, как только взгляд его уперся в Машкину страшную голову. Надо позвать жену, подумал Иван Андреевич, но сделать это не смел. А что, если она скажет: «Да что ты, Ваня, придумываешь? Машка как Машка»? И тогда что? Больница? Можно ли доверять газету больному человеку? И ведь действительно нельзя. Сегодня у его кошки пропали уши, а завтра он напечатает в газете черт знает что!

Спокойно, Иван Андреевич, спокойно, может быть, все это просто галлюцинация какая-то, может быть, у него температура просто, съел, наконец, что-то не то. Где-то в уголке сознания проскочила мысль, что это безумие, возможно, как-то связано с привидениями и двойниками, которые появились в Приозерном, но мысль эта ни за что в его голове не зацепилась и вылетела так же стремительно, как и появилась.

Надо было что-то делать.

– Маша, – заискивающе сказал он, – что у тебя с ушками?

– Что ты там говоришь? – спросила жена через стенку.

Но Иван Андреевич не отвечал. Он не мог бы сейчас ответить никому на свете, даже Сергею Ферапонтовичу, потому что кошка посмотрела на него и выпустила из головы уши. Вначале уши выросли огромные, сантиметров в пятнадцать, но Машка, подумав немножко, втянула их несколько, придав своей голове более или менее нормальный вид. Кошка снова посмотрела на Ивана Андреевича, тяжело спрыгнула с дивана, причем произвела при этом громкий звук, словно спрыгнула на пол не грациозная, почти невесомая кошечка, а здоровенный пес, подбежала к двери, прошмыгнула в щель и исчезла.

– Да, – громко сказал Иван Андреевич, – этого следовало ожидать.

– Чего ожидать? – спросила жена из-за стенки, приглушая телевизор, который в это время баритонально воспевал чьи-то бляу ауген.

– Ожидать нечего, – твердо сказал Иван Андреевич и вспомнил, что он часто применял эту формулу, учительствуя и служа потом директором школы.

Когда ученик или ученица получали двойки или попадали в какие-нибудь переплеты, Иван Андреевич говаривал: этого следовало ожидать. Формула была безупречная, поэтому с ней никто не спорил.

Но, может быть, мне все это только причудилось, подумал снова Иван Андреевич и взглянул на то место, где только что лежала Машка с отросшими ушами. Машки не было. Но на жестком диване осталось еще углубление. Такое, словно не кошка на нем лежала, а гиппопотам. Углубление можно было измерить, описать, сфотографировать. «Существо, похожее на кошку Машку и умеющее мгновенно отращивать уши, оставило на диване, обыкновенно довольно жестком, углубление столько-то на столько-то сантиметров и глубиной во столько-то. Из чего можно сделать вывод, что вес кошки составлял от восьмидесяти до ста килограммов».

Отличный получился бы акт. Да, Иван Андреевич, так-то вот. Палата номер шесть и прочее. «А редактор-то наш, слышали?» – «А что?» – «А того, тю-тю! Чокнулся. На ушах споткнулся. Этого следовало ожидать».

Иван Андреевич снова закурил. Должно быть, жена услышала щелканье зажигалки, которая щелкала у него, словно боевой пистолет.

– Ваня, ты опять дымишь, как паровоз? – спросила она с привычным осуждением.

Господи, тут решается вопрос, быть ли человеку в своем уме или решиться разума, а она его сигареты считает!

Итак, дилемма была ошеломляюще проста. Или Иван Андреевич находится во власти галлюцинаций, поразительных иллюзий и, стало быть, сошел с ума, или он только что видел Машку, которая забыла вовремя выдвинуть уши и весит к тому же минимум несколько пудов. Куда ни кинь – везде клин.

Жаль, жаль, жаль было рушившейся жизни. Аки листвие падают дни человечьи. Если бы падали… Интересно, как теперь лечат психов? И Тоне придется ездить в область, куда его положат. Она, конечно, будет скрывать, но тут разве что-нибудь скроешь? Тут, в городке, тебя насквозь видят, рентгена не нужно.

Боже, какая чушь лезет в голову, мелочная, суетливая чушь! Иван Андреевич обвел глазами свою небольшую комнатку: портрет Блока, сделанный инкрустацией по дереву (подарок учителей к пятидесятилетию). Большая советская энциклопедия с пропавшим двадцать восьмым томом (какое это теперь имеет значение!), диван… И так стало пронзительно жаль Ивану Андреевичу всего этого привычного антуража, всей своей нелегкой и вместе с тем складной жизни, что из глаз его выкатилось несколько слезинок. Он чувствовал, что все это ускользает от него, покачиваясь, уплывает, а он идет на душное дно, где нечем дышать.

И он судорожно дернулся, вынырнув на поверхность. Нет, нет, нет! Не может же быть, чтобы полгорода сразу сошло с ума, это же нонсенс! Абсурд! И Осокина и пятиногая собака! И чем пятиногая собака лучше или хуже его безухой Машки? Да, но этого же не может быть!.. Может, может, может!

Он вдруг сообразил, что стремительно сбрасывает пижаму и натягивает брюки.

– Куда ты, Ванечка? – спросила из-за стены жена. – Уже одиннадцатый в начале.

«В начале, в начале»! – передразнил про себя жену Иван Андреевич. – Преподает, дура, литературу и говорит, как героиня Островского».

Он выскочил из домика и помчался по тихим улочкам Приозерного, сопровождаемый эстафетой собачьего брёха. Уже совсем запыхавшись, он подбежал к домику на улице Гоголя, толкнул калитку, в два прыжка подлетел к двери и позвонил.

За дверью послышались шаги, тоненький лай, и дверь распахнулась.

– Иван Андреевич! – изумленно воскликнул Павел. – Что с вами?

– Входите, входите, Иван Андреевич! – послышался женский голос. – Ты, Паша, совсем с ума сошел – держать человека в дверях!

Он-то не сошел, подумал Иван Андреевич, жмурясь после улицы от яркого света.

– Паша, – сказал он, – прошу прощения за это позднее вторжение, но мне нужно срочно поговорить с вами.

Ага, теперь Паша, а не Павел Аристархов сын, с каким-то необязательным злорадством подумал Павел и провел редактора в свою комнатку.

– Пожалуйста, пожалуйста, – трепыхалась на всем недолгом пути от крыльца к комнате Анна Кузьминична, – сейчас я вам чаю принесу.

– Не беспокойтесь, – сказал Иван Андреевич, – я ведь не с визитом. – Он посмотрел на настороженное лицо фельетониста и вдруг почувствовал облегчение и даже уверенность, что разум не покинул его.

Павел усадил редактора в кресло и сказал:

– Вот, мыкаюсь с фельетоном. Глупость какая-то получается…

– Паша, – прервал его редактор, – скажите, только честно, что вы думаете о всех этих чудесах в Приозерном?

«Что бы это значило? – подумал Павел. – Этот поздний визит, взъерошенный, словно у воробья, вид… Наверное, опять Сергей Ферапонтович устроил ему головомойку за то, что до сих пор нет фельетона».

– Я был у Якова Александровича Бухштауба… – начал он.

Но редактор нетерпеливо прервал его:

– И что старик говорит?

– Он считает, что это своего рода эпидемия самовнушения, как это не раз, например, бывало с людьми, которые якобы видели летающие тарелки.

– А вы что думаете?

– По-моему, с этим нельзя не согласиться. Вы же сами…

– Я знаю, что я сам… Но у вас лично какое складывется впечатление? Вы же разговаривали с людьми…

– Как вам сказать, Иван Андреевич…

– А вы скажите, не стесняйтесь.

– Я ловил себя на том, что непроизвольно начинал верить и Татьяне Осокиной, и особенно Сергею Коняхину. Он произвел на меня впечатление очень серьезного парня. Да и это фото… Чушь какая-то, совершенно не похоже на монтаж. С другой стороны, когда знаешь, что этого не может быть, невольно относишься к рассказам и фото скептически…

– Значит, и Осокина, и коняхинский парень уверены, что видели двойника и собаку?

– Угу.

– И нисколько в этом не сомневаются?

– Нисколько.

– И не думают, что свихнулись?

– Нет.

– Спасибо, Паша, – проникновенно сказал Иван Андреевич. – Спасибо, дорогой.

– За что же?

– Понимаете ли, Паша, я только что видел свою кошку Машку…

– Тоже пять ног? – почтительно улыбнулся Павел и тут же пожалел о фамильярности, потому что редактор смотрел на него серьезно и не улыбаясь.

– Нет. У нее были положенные ей четыре ноги, но у нее не было ушей. Совершенно не было ушей. Как будто их никогда и не было. Представляете? У кошки, которая живет в доме три года и которую я вижу каждый день.

– А вы уверены, что это была именно ваша Машка? Может быть, это был похожий на нее уродец?

– Во-первых, это была Машка, а во-вторых, это не имеет никакого значения.

– Почему же?

– Да потому, что, когда я вслух подивился отсутствию ушей у кошки, она вдруг выпятила из головы пару ушей, да еще раза в три длиннее, чем обычно, тут же втянула их и удрала.

– Гм!..

– И еще. У меня сложилось впечатление, что этот монстр был во много раз тяжелее обычной кошки.

– Почему?

– По звуку, с которым она спрыгнула на пол, по углублению, оставленному ею на диване. Я все понимаю, Паша, но войдите в мое положение. Для меня это уже не вопрос фельетона. Это гораздо серьезнее. Или у меня какие-то безумные галлюцинации, или… или я это видел на самом деле, и тогда я могу смело предположить, что и Осокина, и Сергей Коняхин тоже не ошибались. А это, как мы с вами знаем, невозможно… Что вы зажмурились?