Текст книги "Каин"

– Гляньте, ромалэ! – крикнул кто-то из детей. – Как в гриву ему вцепился! Так, верно, Каин Авеля за вихры схватил. Ты видишь, Камия, видишь?

Что было дальше – плохо помню. Я уже не чувствовал ни усталости, ни боли… Кажется, он ещё немного побрыкался подо мной. Когда же конь наконец затих в замешательстве из-за собственного поражения и цыгане подошли помочь мне спешиться, я упал им на руки без сил.

Взмыленного жеребца взнуздали и увели, а я остался лежать на земле, глядя в небо. Грудь моя быстро подымалась и опускалась. Никогда до того не вдыхал я с таким наслаждением воздух, никогда не чувствовал себя настолько живым!

Вдруг бирюзовую синеву заслонила чья-то голова с ворохом спутанных волос: это Камия наклонился надо мной, протягивая руку. Я схватился за неё и поднялся. Какое-то время мы стояли и молча глядели друг на друга. Лицо Камии было непроницаемо. Он оценивал меня, словно впервые видел, а потом сказал так, чтобы все слышали:

– Ну что, Каин, позовёшь меня в поле?

Цыгане засмеялись. Эта с детским пафосом брошенная фраза неумолимо стала моим тавром. Отныне мальчишки величали меня не иначе как Каином, отчего-то всем скопом решив, что имя первого убийцы как нельзя лучше отражает присущую мне отчаянность. Возможно, последующие события подтвердили моё право на это прозвище, оттого оно и въелось в меня. Убил бы я своего брата? У меня его не было. Но я убил себя. И не единожды.

Впрочем, всё это потом. Тогда же, едва отдышавшись, я живо обернулся на знакомое ржание. Коня уводили, и его потная, почти караковая шерсть переливалась на солнце вишнёвым. А он, гордый, видно, даже теперь не желал смириться и так мотнул головой, что поводья из рук вырвал, но цыгане его быстро усмирили. Усталый был, намаялся… И так сердце у меня в груди сжалось! Не было времени с ним в глаза налюбоваться, рукою огладить. «А ведь какое диво, – подумал я со вздохом, – какая роскошь… Как на солнце лоснится».

– Ишь, зверюга, – раздался рядом голос уже не Камии, а Пашко.

Я не ответил, и он тронул меня за плечо:

– Эй, ты чего?

– Мне жаль его, – отозвался я. – Продадут да запрягут в повозку какого-нибудь пана или в разведение пустят. А на таком коне только бы из рая в ад умчаться!

– Так в чём беда? Попроси барина, он тебе его выкупит.

Я покачал головой.

– Нет. Я ни о чём его не попрошу. Никогда…

Глава III

 
Прошу тебя, освободи мне горло;
Хоть я не желчен и не опрометчив,
Но нечто есть опасное во мне.
Чего мудрей стеречься. Руки прочь!
 

Гамлет, принц датский

Умирать буду, не забуду тот день. От него я исчисляю начало несчастий. Мне было десять или одиннадцать. Уже тогда Камия возглавлял ватагу цыганских мальчишек. Положение хозяйского сына давало и мне некоторую весомость. Днём мы ходили искать на выступах скал серебряные волосы кешалий, прекрасных дев, сотканных из тумана, а ночью залегали в полях, пытаясь выследить сверкание золотых пяток урм, сказочных красавиц. Только в леса почти никогда не ходили. Цыгане не любят леса. Они не любят то, из чего не умеют извлечь выгоды.

Однажды в жаркий полдень я увлёк их в давно облюбованное место. Примерно в получасе ходьбы от дома, меж холмов, раскинулась в низине поляна. Уж там-то, среди цветов и трав, лежать нам было любо! Небеса проплывали над нашими головами; мы нежились в лучах последнего летнего солнца… Пашко остался в стойбище. Его сестра Чаёри, единственная девчонка меж нами, вплетала в венок жёлто-крапчатые горечавки и душистый чабрец. До меня доносился её звонкий, немного дребезжащий голосок:

 
Загэём мэ дрэ ‘да садо,
Зрискирдём мэ цвэто,
Прикэрдём лэс кэ шэро –
Тэ камэс миро ило[13]13
  Захожу я во лесок, Сорвала я там цветок, Приколола к голове, Чтоб понравиться тебе (цыг.).


[Закрыть].
 

Эта песня шла ей. Их с Пашко отец даже по цыганским меркам был страшным пьяницей, так что вместо серёг и ножных браслетов девочку украшали следы от побоев да дикие цветы.

В высокой полыни затаился Камия, мой заклятый друг. Кажется, я даже помню, как впервые увидел его: мальчишка нёс куда-то конские арканы с бубенцами. Был он очень смугл, почти чёрен, с копной спутанных кудрей. Увидев меня, он улыбнулся, но глаза, не тронутые улыбкой, остались горящими угольями. Клыки у него были чересчур длинными, он показался мне демоном, увешанным колокольчиками.

Мать его давно умерла. От кого она разродилась, никто не знал, что у цыган случается редко. Но быть сиротой в таборе невозможно. На незанятого ребёнка тут же слетается орда ближних и дальних родственников, готовых взять его под опеку, так что Камия жил лучше, чем иные с собственными родителями.

Я достал из-за пояса новый нож, чтоб полюбоваться им. На костяной рукоятке было высечено изображение двух ястребов, бьющихся крылами. Пастухи говорили, якобы птичий князь настолько порочен, что вместо воды пьёт кровь своих жертв. Но он же взмывает в горнюю высь, гордо устремляя взор на испепеляющий блеск солнца. Может, из-за этого противоречия ястреб и обречён вечно бороться сам с собой. Битва кровожадного убийцы с благородным воином, увековеченная на кости… и у этого злодея, и у героя одно лицо.

Помню, как получил этот клинок: мы пошли в город по цыганскому делу и остановились на Малостранском рынке. Чаёри пела, танцевала и била в бубен, Пашко аккомпанировал на гитаре, а прочие обчищали карманы зазевавшихся прохожих. Я лицезрел действо со стороны, пока моё внимание не привлёк рыжебородый еврей в купеческом кафтане. Он о чём-то бурно спорил с торговцем, размахивая перед ним ножом с толстой деревянной рукояткой. На последнего, впрочем, это производило мало впечатления. В конце концов они условились, и очень похожий на свинью жид с раскрасневшимися мясистыми щеками достал увесистый кошель, неосмотрительно бросив нож на прилавок.

Цыгане имеют хороший обычай дарить ребёнку любую вещь, какая ему приглянется, так что на протяжении моей недолгой жизни я брал что хотел. У любого баро был красивый клинок. Конечно, можно было попросить у гекко, от которого я не знал отказа, но, когда речь зашла об оружии, мне вздумалось самому раздобыть себе нечто, как говорят, «достойное чести». Потому, увидев плохо лежащий нож, я подошёл и взял его.

Не прошло и полминуты, как еврей поймал меня за ухо. Мои товарищи мигом сгинули, но я и не ждал от них помощи. Чтобы не скулить от боли, я громко смеялся и называл купца рыжим чёртом, а он всё таскал меня за ухо рябой ручищей, приговаривая: «У, цыганское отродье! Веди меня к своему отцу да смотри только попробуй убежать! Я вам всем покажу, цыганьё проклятое!»

Каково же было удивление жида, когда вместо покосившейся лачуги или цыганской кибитки я привёл его к большому каменному дому, из которого на зов служанки вышел отец в барских одеждах. Бедняга чуть было не повернул обратно, но Антал окликнул его: «Ну-с, милейший, раз подошли к крыльцу, извольте и в дом пройти».

Они быстро уладили всё в кабинете: блеск золотых крон погасил негодование в рыжем псе. Он вышел, низко кланяясь и льстиво бормоча извинения. Я плюнул ему вслед и, не дожидаясь призыва, вошёл к отцу, остановившись в центре комнаты. Антал жестом поманил меня, но я продолжил исподлобья глядеть на него.

– Не дичись так и не бойся, – молвил он почти ласково. – Я не буду ругать тебя. Только скажи, Кай, зачем ты украл нож?

Я нахмурил брови и по-звериному поморщил нос. Не дождавшись ответа, отец продолжил:

– Ты ведь знаешь, я мог купить тебе лучший.

– А мне от вас ничего не нужно, – ответил я с вызовом. – Всё, что захочу, сам себе добуду.

Антал молчал, устремив на меня тяжёлый взгляд серых глаз. Я выдержал, смело глядя в ответ. Губы отца тронула лёгкая усмешка.

– Похвально.

Он поднялся из кресла с тяжёлой медлительностью, казавшейся мне тогда величественной, и, подойдя к шкафу, отомкнул нижний ящик. Из него Антал извлёк и подал мне богато декорированный клинок, который я порывисто принял. Рукоятка идеально легла в ладонь, словно была специально вырезана для неё. Я откинул голову, с удовольствием разглядывая нож в вытянутой руке.

– Отец, – позвал я, сам себе усмехаясь, – зачем вы заплатили жиду? Эта шваль и медяка не стоила.

Антал задумчиво пригладил густую бороду. Тогда он сказал:

– Осторожность, сын, превыше гордости. Когда-нибудь ты поймёшь это.

Из раздумий меня вырвал резкий запах полыни и пота, ударивший в ноздри. Видно, Камие надоело лежать одному, и он подполз ко мне.

– Уйди. От тебя несёт как от падали, – отчеканил я, быстро убирая нож.

Камия улёгся на бок, подперев голову левой рукой.

– Это потому, что мой отец был мулло[14]14
  Мулло – разновидность вампиров из цыганского фольклора, отличавшаяся сладострастием.


[Закрыть]. Видишь? – весело спросил он, поднимая грязными пальцами верхнюю губу, чтоб продемонстрировать удлинённый клык.

– Врёшь ты всё, – ответил я равнодушно. – Все знают, что сыновья мулло не отбрасывают тени.

Думал, Камия станет настаивать на своём, а он только поднял чёрную бровь да протянул насмешливо:

– Ну-ну, и как у тебя от ума голова не лопается?

Потом повернулся к остальным и крикнул, ударив рукой по траве:

– Хватит бока отлёживать! Пойдём в Прокопскую долину!

Я приподнялся на локтях.

– К каменоломням? Зачем?

– Хочу посмотреть на огромную пещеру, о которой все говорят.

– Это святое место. С каких пор цыган интересует паломничество?

Камия посмотрел на меня со смесью раздражения и издёвки.

– У кого-то есть идеи получше?

Я снова упал на траву, отвернувшись.

Раззадоренные мальчишки начали вставать, вереницей потянувшись за Камиёй к подножию одного из холмов.

– Ну что, Каин? Ты идёшь? – позвал меня один из них.

– Иду, – отозвался я, выплёвывая соломинку, которую только что с остервенением грыз.

Решили пойти в обход Праги, через бесчисленные поля, околки и предместья. У берега великой Влтавы Чаёри остановилась сорвать незабудки и лютики, но вскоре догнала нас песней в пути. Потом дорога стала круче, начали подниматься холмы Дивчи Грады, и примерно через двадцать вёрст показался желанный горный кряж.

Когда взобрались наверх и, растянувшись цепочкой по одному, пошли по гряде, солнце уже медленно клонилось к горизонту. В его лучах золотилась величественная долина, устланная зелёным ковром. Вдалеке над Влтавой возвышался Вышеград, крепость на скале, а внизу кое-где белели редкие дома крестьян и паслись небольшие стада овец или коз. Скрежет камешков под сапогами сливался с далёкой свирелью пастуха, да ещё то там, то здесь раздавались выкрики шахтёров. Горы были небольшими, но детское воображение таково, что даже там я чувствовал себя восходящим к небу героем. На вершине каменного гребня стояла церквушка имени Прокопа, который, по преданию, жил в этих местах. У подножья той причудливой скалы находился вход в пещеру, где святой якобы боролся с дьяволом. Мы тогда до неё так и не дошли…

Я последним шел по каменистой тропе, замыкая цепь, Камия уверенно шагал впереди. Задумавшись о чём-то, он замедлился и, чтоб дать дорогу остальным, немного спустился вниз по склону, ухватившись за выступ поросшей растительностью скалы. Дождавшись меня, Камия вновь взобрался на гряду и пошёл рядом. Он завёл разговор о конике, укрощённом мною накануне. Спрашивал, почему я не умолил отца купить мне его, а я отвечал, что куда интереснее брать недоступное.

– Почему именно коня?

– Просто я всегда хорошо управлялся с ними.

Камия резко скакнул вперёд, чтоб перегородить путь.

– Постой, – сказал он, уперевшись ладонью чуть ниже моей ключицы. – У меня получается объезжать лошадей ничуть не хуже. Отчего я не сделал того же?

– Я храбрее тебя, вот и всё! – нетерпеливо воскликнул я и подался вперёд, давя грудью на его смуглые пальцы.

В тот миг мы впервые посмотрели друг на друга как враги. Его задело за живое моё превосходство, а меня вывела из себя дерзость, с которой он говорил со мной. Наше молчаливое противостояние продлилось несколько секунд. Потом Камия усмехнулся и отступил. Он вновь вышел вперёд, но отклонился от намеченного пути, уводя нас куда-то вглубь разрушившихся гор. Мне это показалось странным, но я подумал: может, он знает кратчайшую дорогу. Наконец Камия вышел к расселине не меньше десяти метров длиной, через которую было переброшено дерево. Все остановились в нерешительности.

Я нахмурился.

– Куда ты привёл нас?

– Куда надо, – грубо отозвался Камия.

Он несколько раз топнул по стволу, проверяя на прочность, и повернулся ко мне.

– Если ты такой храбрый, перейди по этому бревну к противоположному утёсу и вернись обратно.

Я подошёл к краю обрыва и бросил камешек в пропасть. Он трижды ударился о выступы отвесных скал и упал на большие камни, поросшие осинником.

– Камия, скажи-ка, ты совсем спятил, если думаешь, что мне охота разбить голову?

Я обернулся, но увидел только его перекошенное самодовольной ухмылкой лицо. Стоит, травинку жуёт, смотрит нагло.

– Ты сделаешь это.

– Нет. Я ухожу.

И пошёл прочь, не глядя на него, но, когда мы поравнялись, услышал надменное:

– Посмотрим.

В следующее мгновение мой нож исчез со своего места за поясом. Запоздало осознав потерю, я обернулся. Камия стоял на том же месте, насмешливо поворачивая резную рукоятку в ловких пальцах. Я было крикнул:

– Отдай нож!

Но он только оскалился, затем метнул его в сторону. Мне оставалось беспомощно наблюдать, как клинок перелетел через ущелье и, с глухим лязгом ударившись о скалу, упал на землю.

Камия глумился надо мной:

– Ты сказал, тебе интереснее брать то, что недоступно… Вот и возьми!

Я вновь подошёл к расселине, глядя на вырывающиеся из скалистых пород заросли вереска, где в свете садящегося солнца блестело лезвие. На моё плечо робко легла маленькая ладонь.

– Каин… – тихо позвала Чаёри.

Но у меня в голове было место только для одной мысли: «Это нож отца». Моя нога поднялась на дерево. Я сделал первый шаг и тут же чуть не оступился, инстинктивно вскинул руки, балансируя на краю бездны. Ещё не было поздно отступить, но подначиваемые Камиёй мальчишки засмеялись над моей неловкостью и я, гордо вскинув голову, двинулся дальше. Шаг за шагом.

Был уже на середине пути, когда случайно поставил ногу не по центру. Ствол покатился подо мной, и периферийным зрением я увидел, как метнулась ко мне Чаёри. Затем услышал её визг и то, как Камия зло крикнул: «Нужна ты ему больно!» – кажется, хватая её за руку. Но мне удалось расположить ноги по обе стороны от бревна, удерживая его между ними. Отдышавшись, я пошёл дальше, стараясь двигаться медленнее и направлять шаги вернее. Вдох и выдох.

Только вновь ступив на твёрдую землю, я вздохнул спокойно. Выступ скалы был так узок, что мне пришлось идти боком, лицом к холодному камню. Там, где рос вереск, стало свободнее, и, подобрав злополучный нож, я обернулся, ликующе подняв руку с клинком над головой.

Мою победу приветствовали радостные возгласы мальчишек и истерические всхлипывания Чаёри, зажавшей рот рукой. Но триумфальная улыбка стёрлась с моего лица, как только я увидел Камию, стоявшего поодаль от остальных, надменно подняв чёрную голову и скрестив руки на груди. Он один взирал на меня с равнодушием каменного идола, не радуясь и не злясь моему успеху. Его взгляд точно так же неумолимо устремился бы и к моему холодному трупу там, внизу. От этой мысли мне стало не по себе.

Забывшись, я ступил вперёд, и из-под моей стопы покатились камни. Пришлось отпрянуть, прижавшись спиной к каменной стене. До сих пор меня вели паршивое упрямство и уязвлённая гордость, но теперь мне в полной мере представилась смертельная опасность, которой я подверг себя ради куска железа. Сердце замерло, но я, стараясь ни о чём не думать, вновь заткнул нож за пояс и ступил на ствол дерева. Страх подгонял меня, и я быстро перебирал ногами, надеясь, что скоро всё кончится.

Когда оставалось десять шагов до победного, я с ужасом почувствовал, что теряю равновесие. Искажённые страхом лица товарищей поплыли перед взором. К горлу подступил ком, и меня наконец одолело головокружение. Я умру? Нет.

– Нет! – крикнула Чаёри, заглушая стук сердца в ушах. – Не смотри вниз!

Из последних сил я прыгнул и, ударившись телом о край утёса, отчаянно вцепился руками в камни, хрипя и ломая ногти. Помню, как меня поднимали, одежда рвалась о выступ скалы, а Чаёри больно тянула за правую руку. Взгляд случайно упал на её запястье с пятью воспалёнными следами от длинных, острых ногтей.

Потом я лежал на земле, тщетно пытаясь унять сердце, больно бившееся о рёбра.

– Отпусти меня… – прошептал я, задыхаясь. – Пусти!.. Как бы я не вцепился тебе в глотку похлеще, чем ты в мою душу…

Камия спокойно стоял и смотрел на меня, затем развернулся и пошёл прочь. А я глотал воздух, впившись взглядом в мелькавшие подошвы босых ног. С той поры я всегда вкладывал нож в голенище сапога.

Глава IV

 
Когда б я умер час тому назад,
Я прожил бы счастливый век. Отныне
Ничто не важно в этом смертном мире…
 

Макбет

Вскоре настала осень. Отцвели горечавки, отцвёл вереск. Я перестал ходить с Камиёй и остальными – не от трусости: охота отпала. Оставался в стойбище. Иногда ходил к своему коньку смотреть, как его тренируют, но больше тешить взгляд сиянием красно-гнедой шкуры, лоснящейся на солнце. В остальное время гулял с цыганами.

В ту пору у родственника гекко, тоже барона, жена разродилась шестым ребёнком. Крестины справляли двумя таборами, нашим и кэлдэрарским. На земле расстелили несколько ковров со всякой снедью: один для мужчин, другой для женщин и третий для детей.

На ковре для детей были разложены купленные на базаре ватрушки, баранки и крендельки.

Малыши, не приученные в кочевье к выпечке, уплетали за обе щёки. На костре неподалёку пекли обмазанного глиной несчастного ежа, похожего на огромный клубень картошки… Так всегда делали по праздникам, заранее отлавливая на лесных опушках колючих бедолаг, считавшихся лакомством.

На мужской стороне лились рекой пиво и брага. Едва ли не каждые пять минут звучали тосты и звон кружек. Женщины судачили, поздравляли молодую мать, пили крепкий цыганский чай с перцем. На открытом огне запекалось до черноты баранье мясо, в казане варился густой суп, по обыкновению очень острый.

Внимание привлекали родители новорождённого. Это был союз неотёсанного медведя и ловкой куницы. Бароном котляров звался невысокий цыган в венгерской куртке с засученными рукавами на косматых ручищах. Из женщин статью выделялась его моложавая хозяйка, рослая и сухопарая, со следами былой красоты на скуластом медном лице.

Бросалось в глаза, что кэлдэрарские цыганки одеты более чопорно, нежели жёны и дочери конокрадов. На «баронессе» была пожелтевшая от времени крестьянская блуза с широкими рукавами и красная юбка в пол с фартуком. Из-под алого платка, повязанного как тюрбан, змеились до пояса две чёрные косы, но истинно приковывало взгляд массивное монисто: такого я никогда раньше не видел. Нити с крупными золотыми монетами, сиявшими как солнце, в несколько рядов спускались ниже пупка. Величественное зрелище! Глядя на других кэлдэрарок, я понял, что размер и количество монет у них определялись не любовью к мелодичному звону, а положением женщины в обществе.

Когда приготовились бараньи рёбра, «баронесса» сняла их с огня, выложила на серебряном блюде и, вместо того чтобы передать одному из прислуживавших юношей, сама понесла мужчинам. При её величавой походке монеты медалями позванивали у ней на груди. Даже передник, расшитый по краю прихотливыми арабесками, не смотрелся так же безвкусно, как на прочих котлярках. Муж с сытым довольством смотрел на неё.

– Давай, дорогая, накладывай, – говорил он, хлопая себя по круглому, как казан, животу. – Она обо мне заботится. Заботится… Правду говорят, иная жена лучше вина!

Женщина явно была рада похвале, но вдруг хитро улыбнулась и в последний момент пронесла блюдо мимо мужниного носа, поставив напротив нашего гекко. Мужчины засмеялись, а маленький барон котляров вскочил, смешно браня рослую супругу:

– Что? Опять посмеялась? Она всегда надо мной смеётся, эта плутовка!

Под его причитания жена вернулась к товаркам.

– Как всегда, в дурном настроении! – всплеснула руками она.

И на женской стороне раздался дружный хохот.

Вождь кэлдэраров какое-то время сидел насупившись, но после нескольких дружеских похлопываний по плечу поел мяса и, изрядно подобрев, сказал:

– Пойду поищу мою подругу. Скажу, что люблю её и больше никогда не буду злиться.

С трудом поднявшись, он пошёл, шутливо приговаривая:

– Где прячется маленькая врушка, эта хохотушка?

Другие цыгане посмеивались ему вслед, повторяя старинную поговорку: «Муж с женой ссорятся только до ночи».

Меж тем ударили по струнам вольно и пылко. Первой поднялась старая дородная цыганка и запела недурно сохранившимся контральто венгерскую «Дуй дрома»[15]15
  «Две дороги» (цыг.).


[Закрыть]. Она начала медленно и томно, но молодые тут же подхватили и всё пошло по нарастающей.

Незадачливый муж разыскал свою хозяюшку и начал настойчиво приглашать её на танец, а она всё отворачивалась, изображая обиду. Но стоило цыгану досадливо отступиться, как жена тут же юркнула у него из-под руки и пошла отбивать каблуками дробь с подковыркой.

Держалась куда более резво и раскованно, чем наши женщины, но с меньшим изяществом, без истомы. Она словно убегала от супруга, а он как бы уговаривал её, идя за ней и залихватски ударяя себя по подошвам кожаных сапог с узорчатой выделкой. При этом крупные посеребрённые пуговицы-бутоны на куртке мужа отлично гармонировали со звенящим золотым монисто жены.

Музыка накалялась, становилась более яркой. И вот уже оба табора слились в стремительном ритме танца. Простодушно подняв руки, Чаёри возглавила вхождение в пляску детей. Юная и гибкая, она искоркой закружилась меж тяжеловесных котлярок. Её кудрявая головка чёрным угольком приближалась ко мне. Юноши и девушки игриво отплясывали друг перед другом под гитару, соревнуясь в красоте и грации, пламени сердец и нежности взглядов. Не сложно было догадаться, что крестины превратятся в свадьбы, а потом снова в крестины – и так до конца времён.

Чаёри плавно вышла из круга танцующих и тихо опустилась напротив меня, рассеянно убрав с лица локон. Она всё пыталась заглянуть мне в глаза, а когда не получилось, вздохнула:

– Больше с нами не ходишь…

– Удивляюсь, что ты ходишь, – ответил я, не поднимая глаз. – Они едва тебя выносят, а когда ты останавливаешься нарвать цветов, гонят вперёд тычками и пинками, как непослушную скотинку.

Чаёри наивно и слегка устало улыбнулась.

– Меня это не обижает.

Я хмуро взглянул на неё в упор.

– А меня обижает. Я мог погибнуть.

– Он не со зла…

Она попыталась погладить меня по ладони, но я резко отдёрнул руку. Позади послышался характерный чеканный цокот, а затем лошадиное ржание, заставившее меня вскочить и резко обернуться.

Это был мой коник. До блеска начищенная сбруя на нём вся была в медных наклёпках, а уздечку, обвитую тонкой золотой цепью, девочки успели убрать цветами да увешать разноцветными кисточками и шёлковыми лентами. На солнце сияли монеты, пришитые к кожаному седлу: наравне с искристым отливом шкуры этот блеск ослеплял. За узду коня вёл щегольски красивый цыган, поймавший скакуна. Его кудри покрывала шляпа, украшенная павлиньим пером, а в ушах сверкали серьги.

Я так загляделся, что не замечал ничего вокруг, и сильно вздрогнул, когда на моё плечо опустилась рука гекко.

– В одной малоросской деревне я видел старинный обычай, – сказал он. – В пору пограничных событий, будь то смерть, свадьба или рождение новой жизни, когда люди особенно уязвимы, нужно три раза объехать на коне вокруг селения для защиты от нечистой силы. Это должен проделать кто-то неосквернённый: благочестивая вдова, невинная девушка, ребёнок…

– Хороший обычай, гекко! – крикнул я уже на бегу. – Очень хороший!

Коник копытом бил землю, не угрожающе, как в нашу первую встречу, а легко, игриво. Потом слегка присел и весело заржал – явно хотел побегать. Вдев ногу в стремя, я разом вскочил на него, резко выдернул поводья у коновода и, слегка ударив коня пятками, пустил его рысью. Теперь он был выезжен, кататься на нём было одно удовольствие, но, к моей радости, горячность и норов остались при нём. Он то и дело произвольно ускорял ход, а я не удерживал его. Так мы сделали два круга. В начале третьего я свёл колени, и конь рванул вперёд, рассекая широкой грудью воздух, так что мне невольно пришлось опереться одной рукой на его круп. Слившись в едином порыве, мы помчались навстречу ветру.

Когда возвращались к табору, со стороны загонов раздался серебристый перелив ржания кобылы. Ответив на призыв, коник перешёл на нарядную иноходь, красуясь и высоко вскидывая копыта, как в танце. Непривычный к такому ходу, я неустойчиво затрясся в седле, но не мог не восхититься красотой гарцующего жеребца.

Соскочил на землю, обошёл его, горячо поцеловал в голову и крикнул молодому цыгану:

– Хей, морэ[16]16
  Обращение к цыгану (цыг.).


[Закрыть]! Я полюбил этого коня. Отдай не какому-нибудь толстосуму, а человеку доброму. Да смотри, я ведь узнаю, кому ты его продал.

– Слушаюсь, господин, – весело и немного нахально ответил парень, принимая поводья.

Гекко с улыбкой похлопал меня по плечу.

– Ну, показал ловкость цыганскую!

Я ответил полушутливо-полунадменно:

– Глупый ты, гекко. Разве я цыган, чтобы ловкость цыганскую показывать?

И тишина. Я испытующе обвёл взглядом присутствовавших, вопросительно подняв бровь. Из-за чьей-то спины чёрной тенью скользнул Камия и, подойдя к барону, произнёс, нагло задрав голову:

– Что же ты, гекко? Расскажи ему то, что мне рассказывал. Как вы его продали. Расскажи!..

И босой ногой топнул. Я брезгливо скривил губы.

– Что ты брешешь?

– Не спрашивай меня, ой, не спрашивай, ой, не спрашивай! – насмешливо пропел Камия, противно кривляясь.

Каждый мускул в моём лице натянулся, как струна. Я ударил бы его, если б гекко, стоявший до этого безучастно, вдруг не схватил Камию за плечо и не вытолкал вон:

– Пошёл прочь!

Вместе с удивлением от неожиданной вспышки ярости барона на меня обрушилось осознание слов Камии. Я заметался среди цыган, как зверь в клетке, и, заглядывая им в глаза, спрашивал:

– Как продали? Что я, собака, что ли? Как это, ромалэ?

Никто не смел отвечать мне. Наконец барон котляров, простодушно разведя огромными руками, сказал:

– Что тут сложного? Каждый рождённый в таборе обязан ему жизнью. Ежели кто-то желает взять его к себе или он сам хочет уйти, требуется выкуп.

– Выкуп? – я уязвлённо вскинул голову. – За свободу вольной души? Выкуп?..

Гекко ступил вперёд, поддавшись порыву объясниться передо мной пусть даже на глазах у всего табора, но я попятился, отрицательно качая головой.

Я отвергал любые попытки смягчить удар, поставив свою обиду выше всего мира, поэтому круто развернулся и пошёл прочь.

– Каин! – закричала Чаёри, желая остановить меня.

– Не ходите за мной! – крикнул я, не оборачиваясь.

Шаг мой становился всё быстрее, и наконец я помчался в поля, убегая и от людей, и от себя самого. Мне хотелось кричать от обиды на Антала, гекко, остальных… Господин, маленький господин оказался просто цыганским мальчишкой! А сами цыгане, красивый, вольный народ, так надменно провозглашавший свою любовь к свободе, обернулись кучкой грязных работорговцев. Я не знал, как разрешить это противоречие. Где она, краса жизни, если даже душу можно продать, по́шло взвесив на прилавке?

Так я бежал, не разбирая дороги, пока не повалился на землю обессиленный, зло вырывая руками жухлую траву из сухой земли. Когда успокоился, услышал журчание воды, текущей по камням, поднял лицо и, увидев перед собой родник, подполз к нему, чтоб освежиться ключевой водой.

Опустив ладони в поток, я впервые осознанно посмотрел на них. Кожа смуглая: не как у цыган, но и не как у Антала. Волосы в ту пору были длинные, и я притянул к глазам пряди, пристально их разглядывая. Волос не конский, но и не то чтобы очень мягкий, закручивающийся… Потом вновь вернулся к ручью в поисках своего отражения. Мне сложно было сказать, красив я или нет, зато удалось определиться наконец с цветом глаз: не чёрный, а серый – чуть темнее, чем у отца…

Поздно вечером я сидел на ковре в холле, стругая ножом деревяшку, а когда позади раздались тяжёлые шаги, спросил, не оборачиваясь:

– Правда, что вы купили меня у цыган?

За спиной послышался тяжёлый вздох.

– Кто сказал тебе?

– Неважно. Так что?

– Кай… Я всегда знал, что этот день настанет, но ты ещё слишком мал, чтобы понять.

Отеческая рука опустилась мне на загривок, но я тут же вскочил, ощетинившись.

– Как же так? Ведь я сын свободного человека. Или вы не отец мне?

– Отец, – спокойно ответил Антал. – Но твоя мать – цыганка. Ты родился в таборе и по их законам принадлежал им. К чему говорить об этом? Теперь ты мой…

Но я прервал его криком:

– Я ничей! Я принадлежу только себе!

И, круто развернувшись на каблуках, бросился в свою комнату, где тут же навалился на захлопнутую дверь. Тяжело дыша, я окинул диким взглядом спартанские покои и метнулся мимо кровати к другому концу узкой, похожей на кладовую комнатёнки. Сбросил бронзовый подсвечник, стакан и кувшин на пол, мигом вскочил на освободившийся стол, распахнул окно и замахнулся ножом, чтобы выбросить его, но рука моя повисла в воздухе. И месяца не прошло с тех пор, как рисковал жизнью ради него…

Обессиленный, я осел, сотрясаясь от сухих рыданий. Резная ручка так и осталась зажатой в ладони. Глядя на острое лезвие, я утёр нос кулаком и судорожно вздохнул. А цыгане всё гуляли: они и ночью не перестали гулять, и на следующий день. Долго ещё с полей доносилась песня:

 
Джидэ яваса
Кана на мэраяса ли да,
Шукир да заждиваяса[17]17
  Живы будем, Не умрём, Красиво заживём (цыг.).


[Закрыть].