Текст книги "Предсказание"

– Легко ли обижаетесь? – интересуюсь. – Что задевает больше всего?

– К сожалению, легко. На обидах написано почти все. Больше всего травмирует ложь: во времена советской власти – от государства, в наши времена – бизнесовой моралью.

– Деньги приходилось занимать?

– Ни у кого не одалживал уже лет примерно тридцать. Сам ссужал. Иногда не отдавали. Честно говоря, даже не напоминал. Просто стыдно было ему смотреть в глаза. Переставал общаться.

– Будут ли изучать нравы современного общества «по Жванецкому»?

– Вы знаете, я бы обратил внимание на построение фразы.

– А довелось бы побывать неделю президентом или Богом – какое желание первое?

– Отмечать и выделять порядочность, то есть честность, сдержанность, вежливость и тишину. Люди уезжают из России от хамства. Запретить и наказывать! И это было бы моим желанием – не слышать мат, ругань, беспричинную повседневную ненависть.

– И все же – о женщинах. У вас о них столько ласкательного. Что они в вашей жизни?

– Без их голосов, аромата, слов, мыслей и подтекстовок не представляю. Волнует обтянутость даже в больнице. А что они значат? А что значит воздух? Еда? Весна? Всё! Очевидно!

Классик и плейбой
Василий Аксенов

Василий Аксенов, как принято нынче говорить, – фигура культовая. Мало кто из здравствующих сочинителей столь рано овладел сознанием поколения. Его стиль общения, сленг, пришедший из «Звездного билета», «Апельсинов из Марокко», «Затоваренной бочкотары» и другого, стал повседневностью в молодежных компаниях и любовной переписке шестидесятых-семидесятых, приклеился к целому журавлиному клину устремившихся за ним молодых писателей.

Аксенов – художник. Он занимается именно художественным творчеством. В повествовании доминируют образность, изобразительность, парадоксально влекущие за собой интригу и поступки персонажей.

Несмотря на опыт репрессированных родителей, он не стал диссидентом, его сопротивление больше всего обозначалось на уровне стилистики и свободы поведения. Много позже, вызвав на себя огонь хрущевского гнева на встречах с интеллигенцией в 1963 году, он становится фигурой и политической. Под голубым куполом Свердловского зала произойдет новый слом в его судьбе. Находясь в зале, он рискнет возражать разъяренному Хрущеву, когда тот обрушится на него с Вознесенским за их интервью, данное в Польше: «Вы мстите нам за смерть отца!» – орал генсек. И далее в том же духе. «Мой отец жив», – поправил его Аксенов и поблагодарил за разоблачение культа личности и возвращение из тюрем и лагерей. После исторических встреч главы страны с интеллигенцией, разноса творений художников, писателей в биографию Аксенова отчетливо вплетаются его гражданские выступления: он протестует против ввода войск в Чехословакию, высылки Солженицына, его многолетнее противостояние цензуре увенчается созданием альманаха «Метрополь», позднее названного «бастионом гражданско-этического неповиновения». Комментарием к сегодняшнему политическому курсу станет серия его острых выступлений в ведущих СМИ.

Как личность Василий Павлович Аксенов был сконструирован из первых впечатлений костромского приюта для детей «врагов народа», затем – Магадана, где поселился в двенадцать лет с высланной матерью, Евгенией Семеновной Гинзбург. По словам Василия Павловича, круг реальных персонажей «Крутого маршрута» (принадлежащего перу его матери) состоял из выдающихся людей того времени: репрессированных ученых, политиков, художников, образовавших своеобразный «салон», содержанием которого были рассуждения на самые высокие темы. Влияние этих рассуждений на детское сознание трудно измерить. Мне хочется расспросить его об этом подробнее. Выбрав момент, говорю:

– Можешь ли выделить какие-то особые черты этого сообщества? Уникальное явление – общение естественных людей в неестественных обстоятельствах?

Аксенов полагает, что такое сообщество существовало в их доме и раньше, но в лагере духовная жизнь стала для интеллигенции единственным способом выживания. А я сегодня уже знаю последнюю статистику, сделанную учеными, которая доказывает, что в годы сталинских репрессий в лагерях и тюрьмах выживали вовсе не самые сильные, спортивные, физически тренированные, а люди умственного труда, интенсивной духовной жизни, сознательно боровшиеся против насилия. Закаляя характер, дисциплинируя тело, они заставляли себя планомерно идти порой к нереально осуществимой цели. Известная работа Натальи Бехтеревой называется «Умные живут дольше». В окружении матери Аксенова создался круг людей, у которых это внутреннее сопротивление было развито очень сильно.

– Еще в молодости, – продолжает свой рассказ Василий Павлович, – у мамы появилась склонность создавать вокруг себя своего рода «салон» мыслящих людей. Первый такой салон, в который входил высланный в Казань троцкист профессор Эльвов, обернулся для мамы трагедией, стоил ей свободы. Читатель «Крутого маршрута» найдет такой гинзбурговский салон в лагерном бараке. В послелагерной ссылке, в Магадане, возник еще один салон, уже международного класса… Советский юнец Вася Аксенов просто обалдел в таком обществе: он никогда не предполагал, что такие люди существуют в реальной советской жизни. Мамин муж, доктор Вальтер Антон Яковлевич, был русским немцем, гомеопатом и ревностным католиком. Для меня он стал первым источником христианской веры. Доктор Уманский был сионистом и ни от кого не скрывал, что мечтает умереть в Израиле (эта мечта не сбылась). С порога он начинал читать какую-нибудь новую поэму: «Достоин похвалы Лукреций Кар, он первым тайну отгадал природы». Мама смеялась. На дворе стоял 1949 год, ГБ готовила вторую волну арестов.

– Был ли у членов салона доступ к газетам, книжкам, вообще к какой-либо информации?

– В какой-то мере был. Мама открыла мне, школьнику, один из главных советских секретов – существование Серебряного века, – поясняет он. – Кроме того, она познакомила меня с кумиром своей молодости Борисом Пастернаком. К окончанию школы я знал наизусть множество его стихов, которых нигде тогда нельзя было достать в печатном виде.

Какая-то дикая, пронзительная жалость к невостребованным богатствам личности собственной матери, к погубленной в лагерях ее молодости зазвучала в его прозе с особой остротой («Негатив положительного героя») после момента «ознакомления с делом арестованной в 1937 году матери», которое ему дали после разоблачения культа. На ее тогдашнем фото: «анфас и профиль, взгляд затравленного подростка, бабушкина «кофтюля» на исхудавших плечах».

Безусловно, этим чувством была выношена мечта сына показать матери Европу, дать ей возможность говорить на немецком и французском, видеть людей, чьи книги она читала в подлинниках, постоять у шедевров мирового искусства, которыми она восхищалась по репродукциям. Аксенова поразило, что его мать после возвращения из ссылки сохранила черты терпимости к человеческим слабостям, любовь и интерес к жизни, очарованность природой. У нее была редкая тяга к новым впечатлениям, открытию новых стран и способов существования.

Мы жили в Париже в соседних номерах гостиницы L’Eglon, что по-французски «Орленок», встречаясь ежедневно. В те дни мне довелось наблюдать детский восторг Евгении Семеновны, смертельно больной женщины, которая в последние месяцы жизни попала в мир высокого искусства, живший до этого только в ее воображении. Василий осуществил все задуманное: он с матерью проехал через всю Европу и был поражен, откуда брались силы, выносливость, а главное – неиссякаемая доброжелательность матери, которую ни капли не ожесточили все издевательства, через которые она прошла. Окна нашей гостиницы выходили на кладбище Монпарнас, где похоронены Бодлер и Сартр.

Евгения Семеновна Гинзбург вернулась умирать в Россию. Ее хоронили в дождливый день, мало кто был оповещен о траурном событии. Однако близкий круг людей сомкнулся у ее могилы, капли дождя сползали с мокрых деревьев на лица людей, которые не плакали. Каждый думал о судьбе этого редкого таланта, о ее книге, ставшей настольной у десятков тысяч современников, переведенной во всех цивилизованных странах, оставшейся одним из самых человечных памятников жесточайшего времени. А у меня в памяти всплывала картина, как мы с Евгенией Семеновной сидим на крыльце переделкинской дачи драматурга И. Ольшанского (где ей снимали комнату), она читает мне завершающую главу рукописи «Крутого маршрута».

Салон Евгении Гинзбург аукнется и после ее смерти. Ее сын вместе со своими единомышленниками в квартире своей матери начал придумывать неподцензурный альманах «Метрополь».

Спрашиваю:

– Как возникла мысль о квартире мамы?

– После ее смерти однокомнатная квартира в кооперативе у метро «Аэропорт» некоторое время пустовала. Моему сподвижнику по «Метрополю» Жене Попову тогда негде было жить, и я ему дал ключи. Таким образом мамин последний «салон» превратился в штаб-квартиру альманаха, вызвавшего такой шум и преследования.

Мы видимся с Василием регулярно в течение многих десятилетий. Теперь каждый раз, когда он наведывается в Москву. Застать его на Котельнической набережной, где у них с Майей квартира, сложно. Он расписан по телевизорам, издательствам, интервью. Интерес к Аксенову с годами не ослабевает, его «рвут на части». При этом он никогда не похвастается. Не скажет: «Посмотрите «Итоги», «Герой дня». Или: «Сегодня полоса обо мне…» Или: «В Штатах только что вышла моя новая книга…» Спрос на Аксенова сегодня больше, чем на экземпляры его произведений. Личность порой перерастает творческий имидж. Былым компаниям, верному кругу друзей (Евг. Попов, А. Козлов, А. Арканов, Ю. Эдлис, Г. Садовников, А. Кабаков и, конечно, Белла Ахмадулина и Борис Мессерер) Аксенов нынче частенько предпочитает одиночество.

– Почему тебе пишется лучше, по твоим словам, в Вашингтоне и Европе, чем здесь?

– В Вашингтоне за письменным столом у меня остается только один собеседник – В. П. Аксенов. В России слишком много собеседников, и я, так или иначе стараясь им соответствовать, забалтываюсь. Сочинительство и эмиграция – довольно близкие понятия.

«Забалтываюсь» – очень емкое словцо.

Он отдал дань разным жанрам: прозе, поэзии, драматургии, публицистике. Впоследствии выйдет и первая книга его стихов. Спрашиваю:

– Кем себя считаешь по преимуществу?

– Последним представителем умирающего жанра романа. Умирающего в молодом возрасте, так как его можно считать «подростком» рядом с другими, – говорит Аксенов. – Я не поэт, а романист. И может быть, поэтому острее других, то есть не-романистов, чувствую кризис романа. Уже сейчас испытываю какую-то ностальгию по любимому жанру. В процессе «романостроительства» у меня возникает особое, почти лунатическое состояние. Домашние это заметили и даже начали в такие периоды называть меня «Вася Лунатиков». Вне романа меня никогда не тянет писать стихи, внутри романа то и дело начинаю ритмизировать и рифмовать.

Только что появившийся роман «Кесарево свечение» наиболее точно отразил тягу к «слоеному пирогу» сочетания поэзии и прозы. Три обитающие здесь пьесы, по мнению автора, «играют роль остановок, перевода дыхания, повода для создания своего рода «парада персонажей».

Сочинительство как главный способ общения и времяпрепровождения выдает предназначенность Аксенова писательству. Похоже, сегодня это главный смысл его существования.

– Влияют ли общественный климат и бурные политические баталии на твои творческие интересы?

– Сама по себе политическая ситуация никак не влияет, однако возникшие в связи с ней человеческие типы начинают бродить в некоем полуметафизическом пространстве, чтобы в конце концов превратиться в образы литературы: чаще всего на грани абсурда.

С годами Аксенов все более привержен одиночеству, письменному столу, хотя его семья, уклад жизни занимают существенное место в его предпочтениях. Сегодня его интересы группируются вокруг литературы, семьи и общественной жизни. Мало кому под силу давать такое количество интервью, печатать в средствах массовой информации свои размышления порой о важнейших событиях современной политической жизни. Роль главной женщины по-прежнему крайне существенна для него. После кончины Евгении Семеновны его заботы, волнения, сочувствие окружают его жену Майю. Вспоминаю, как в свое время именно она выхаживала тяжелобольную Евгению Гинзбург, что очень сблизило их. Не забуду и регулярные наезды Майи в Переделкино с «передачами» – свежевыжатый морковный сок, фрукты, протертая горячая пища, – облегчавшими участь больной.

– Помнишь, у Юрия Казакова: «Каждый мой роман – это мой ненаписанный роман». А у тебя как?

– Считается, что каждый состоявшийся роман (в данном случае любовное приключение) может стать ворохом увлекательных страниц. Это верно, но к этому можно добавить, что несостоявшееся любовное приключение может стать ворохом еще более увлекательных страниц. Вот эти «состоявшиеся» и «несостоявшиеся» женщины в той или иной степени отразились в образе моей основной лирической героини, которая кочевала из романа в роман. С возрастом и с накоплением писательского опыта я стал чаще отходить от этого образа. В «Московской саге» читатель находит разные женские типы, не имеющие отношения к моей личной лирике. Там есть героини старые, больные, нелепые, и я в них не меньше влюблен, чем в свою постоянную красотку.

Аксенов – джентльмен. Он одевается модно, изысканно, ощущается его любовь к фирменным вещам. Рубашечку с маленьким отложным воротничком он подберет в тон шарфу, свитер, серый, голубой, чаще одноцветный, разнообразные куртки на пуговицах, молниях, спортивного покроя сидят на нем с легкой небрежностью. Как и герои его повестей, он пропустит даму вперед, он успеет поднести зажигалку, когда она закуривает, ринется в драку, если столкнется с хамством.

Однажды в пору нашей «Юности», во время вечерней прогулки в Переделкине, затеялся откровенный разговор, и я спросила Аксенова, как он относится к той брюнетке со светло-голубыми глазами, которая частенько стала с ним появляться. Он ответил: «Конечно, я сильно увлечен, и она тоже, но она жена моего друга, поэтому быть ничего не может». Вот так. У него и тогда были моральные принципы. Сегодня, увидев симпатичное существо женского пола, Василий Павлович начнет улыбаться, появятся острота и яркость речи, цепкая внимательность взгляда, но как развивается увлечение прозаика, создавшего десятки женских образов, – не берусь анализировать. Отделить материал литературы от биографии не под силу никому.

– Я вообще-то в большой степени феминист, – признается он, – давно пора, мне кажется, обуздать зарвавшихся мужланов и открыть новый век матриархата наподобие нашего блистательного восемнадцатого.

Одну из своих пьес Аксенов целиком отдал женским персонажам, это «Лизистрата» (парафраз Аристофана), где действие отдано только персонажам-женщинам. Представительницы прекрасного пола, названные именами близких знакомых, обладают разнообразием характеров, однако сплачиваются, чтобы противостоять мужчинам, захватить или удержать власть.

– Почему сегодня забросил драматургию?

– Всего я написал на данный момент восемь пьес, это целый театр. Театр, который остался практически не востребованным существующими профессиональными подмостками. Почему они меня не ставят, черт их знает. Для них важнее в очередной раз пережевать Чехова. Одни жуют его левой стороной рта, другие – правой, третьи – крошат резцами. Так или иначе, мой театр существует в глубине моего романа, и таким образом он создает для меня атмосферу постоянной премьеры.

Замечаю, что два его «хита» – «Всегда в продаже» и «Затоваренная бочкотара», блистательно сочиненные им вместе с «Современником», – поминаются довольно часто и сегодня. Что ж, две яркие репертуарные пьесы – уже достаточно, чтобы сказать, что у драматурга есть «свой театр».

– Как рождается жанр, если это не проза?

– Не уверен, что могу убедительно ответить. Почему какие-то куски сочинительского процесса обретают театральные формы, а другие стараются влезть в жесткую сетку рифм и ритмов? Дело, может быть, в том, что я работаю в основном в самом молодом жанре словесного искусства, в романе, которому, возможно, приходит конец. Быть может, о нашем времени будут говорить: «Это было еще тогда, когда писались романы». Что касается поэзии, то она, конечно, является древнейшим и вечным жанром словесности. Человек еще в пещерах начал что-то бормотать, заниматься камланием, творить мифы, от этого он не откажется до скончания дней. Театр, маски, мизансцены возникли сразу вслед за этим. Этот жанр тоже отличается исключительной живучестью, о чем говорит хотя бы тот факт, что после советского развала из всех искусств главнейшим оказался театр. Очевидно, у людей всегда будет существовать потребность в какой-то вечер собраться вместе в небольшом зале, вместе ахать от восхищения или, наоборот, ворчать: «Опять нас обманули, ну что за говно показывают!»

– Можно ли в твоих романах (пьесах, стихах) обнаружить полное сходство с прототипами или автобиографические мотивы?

– Еще ни разу не было, чтобы я кого-то «описывал» или чтобы я кому-то из «детищ» впрямую приписывал что-то свое. Вот почему, кстати, я не пишу мемуаров. Уверен, что в процессе воспоминаний на бумаге все переверну, перекрою и заврусь окончательно.

Сегодня Василий Аксенов живет на два дома. Только недавно обустроился под Вашингтоном, где листья падают прямо в окна. Он по-прежнему занимается джоггингом, в близлежащем парке бегает трусцой по сорок пять – шестьдесят минут. Да, в этом доме ему хорошо работается, его привычки, атмосферу, наиболее благоприятную для творчества, обеспечивает Майя. По его словам, он любит осваивать разные предметы цивилизации, например стиральную машину с сушкой или автомобиль. Машину водит давно и постоянно. Вообще по-прежнему спортивен.

– Отличительной чертой нашего быта, – рассказывает Аксенов, – является то, что мы живем на два дома: в Вашингтоне и в Москве. Сейчас к этому еще присоединился маленький домик в Стране Басков. Постоянно забываешь, где оставил свитер или штаны. «Майя, ты не знаешь, где мой костюм, тот, другой?» А она отвечает: «А ты не помнишь, Вася, где мой плащ висит, в Котельниках или Фэрфаксе?»

– Как менялась твоя личная жизнь, когда «беды тебя окуривали»?

– В конце шестидесятых я пережил тяжелый личный, хотя отчасти и связанный с общим поколенческим похмельем (Чехословакия, брежневизм, тоталитаризм) кризис. Мне казалось, что я проскочил мимо чего-то, что могло осветить мою жизнь и мое письмо. И вот тогда, в семидесятом, в Ялте я встретил Майю. Мы испытали очень сильную романтическую любовь, а потом это переросло в духовную близость. Она меня знает как облупленного, я ее меньше, но оба мы, особенно теперь, в старости, понимаем, на кого мы можем положиться. До 1999 года Майя никогда не плакала, но потом, после гибели нашего Ванюши, она пролилась всеми своими слезами. И все-таки я до сих пор люблю, когда она смеется.

– Как сегодня ты оцениваешь американский период жизни? Я имею в виду профессиональную деятельность в Штатах: преподавание в университете, сочинительство. Пожалуй, ты один из немногих, у кого здесь сложился имидж не только писателя, переводимого с русского, но и американского литератора. Несколько вещей, как известно, написаны тобой по-английски. Помню, как еще до отъезда ты переводил «Регтайм» Доктороу для журнала «Иностранная литература».

– Я отдал двадцать один год жизни «американскому университету», точнее, преподаванию руслита и своей собственной филконцепции мальчикам и девочкам (иногда и почтенного возраста) из разных штатов и стран. Университетский кампус для меня – самая естественная среда, но сейчас я уже подумываю об отставке. Где буду проводить больше времени, еще не знаю. Надеюсь, на родине все-таки не вырастет снова тот сапожище, что когда-то дал мне пинок в зад.

– Если бы ты не писал, что бы делал?

– Не знаю, что бы я делал, если бы не писал. Честно говоря, даже не представляю себе такой ситуации.

2001

Аристократ духа
Алла Демидова

Она не сразу стала такой. Помню ее остроносую, со впалыми щеками, обозначенными скулами, тонкой талией – актрисой Театра на Таганке. Затем уже на экране – когда товарищ Спиридонова, жесткая революционерка («6 июля» М. Шатрова), отдавала распоряжения, демонстрируя беспощадность и фанатизм. Впоследствии к впечатляющей оригинальности облика прибавилась красота. Как будто бы с годами Демидову кто-то дорисовывал, сглаживая угловатости, заполняя пробелы природного несовершенства. Ее пушкинская Марина Мнишек была обольстительно хороша, хотя интонации голоса были так же властны и непреклонны.

Совершенно новой гранью открылся талант А. Д. в чеховской Раневской («Вишневый сад», постановка Анатолия Эфроса в Театре на Таганке).

Дуэт Раневской, появлявшейся на сцене в поэтически-воздушном платье, придуманном для нее Валерием Левенталем, и Лопахина, в образе которого Владимир Высоцкий открывал нам тип «нового русского», был поразительно нов по трактовке, исполнен глубины и силы чувств.

Платье Раневской, как и декорации к спектаклю Валерия Левенталя, вписывалось в атмосферу постановки о крушении иллюзий, гибнущих садах романтического прошлого, властном вторжении в жизнь новых отношений. Таким же сценическим открытием трагической природы дарования А. Д. стала и роль Маши («Три сестры», постановка Юрия Любимова).

Однако, что характерно, даже при самом слаженном ансамбле всегда ощущалась некоторая отдельность этой актрисы, несоединяемость с другими.

Алла Демидова – несомненно, яркая индивидуальность. На сцене и в жизни. Она может предстать изысканно-гармоничной, молчаливой, а может казаться экстравагантной, непредсказуемо эпатажной. Сегодня, будучи актрисой, известной во многих странах, чье имя произносится порой с восхищенным придыханием, она может в интервью сказать, что вовсе не обладает никаким даром, а ее сценическую жизнь определяет судьба. «Я принимала жизнь, какую мне давала судьба… Профессию я все-таки выбрала неправильно, и я не считаю, что моя жизнь удалась, что я самовыразилась…» Она ни в коем случае не признает себя звездой, она уверяет, что у нее нет желания встречаться с публикой, равно как и появляться в каком-либо спектакле. Иногда еще более шокирующе: что ей давно уже не интересно играть женщин: «Ни старых, ни молодых… они все сыграны, переиграны, пережиты… а вот мир мужской ментальности – это как полет на другую планету». В перспективе у А. Д. Гамлет, «Записки сумасшедшего» в постановке знаменитого Боба Уилсона, сегодня ей интересно, когда женщина на сцене думает, что она – Гоголь и пишет историю Поприщина. Вообще, она готова играть, но только нечто необычное, с «вывертами».

Я верю и не верю словам актрисы. Не только потому, что всякая самооценка очень недостоверна и недостаточна…

Два удивительных моноспектакля с Демидовой в «Новой опере» Е. Колобова – «Поэма без героя» Ахматовой и «Пиковая дама» Пушкина – это некие музыкально-поэтические новеллы, в которых смысл, сюжет, воплощенный чтецом, обретают редкостную многомерность и полифонизм. Совпадение голоса, приобретающего то повествовательную напевность, то азарт поражения, то бессилие, держит зал в напряжении. И снова темный наряд, наброшенная шаль, скупые, хорошо продуманные мизансцены – во всем стиль, безупречный вкус. Не многие актеры нынче могли бы удержать зрительское внимание в течение нескольких часов. Демидова может.

Она пишет книги. Сама, не прибегая к помощи литобработчиков, – «А скажите, Иннокентий Михайлович!», «Высоцкий», «Тени Зазеркалья», как и ее книга «Бегущая строка памяти», выпущенная в октябре 2000 года («ЭКСМО», «Золотая коллекция «Триумфа»), стали заметным фактом культурной жизни последнего года. В них – самостоятельность оценок, несомненный литературный дар, точность наблюдений и характеристик.

А. Д. прямолинейна в высказываниях, точна в обязательствах, никогда не «суетится перед клиентом». Она слывет отшельницей, редко бывает на публичных встречах, хотя регулярно появляется на концертах в Большом зале консерватории, выступлениях крупных музыкантов. Входя в любой зал, она обращает на себя внимание, даже если скромно сидит в конце ряда. Ее костюм, неброский, не крикливый, вы станете долго рассматривать. Она не вхожа к большим начальникам, хотя является членом жюри многих премий, в том числе Государственной. Она – член жюри премии «Триумф». Слушая высказывания о номинантах, я всегда поражаюсь ее эрудиции, широте интересов, хотя ее суждения редко совпадают с мнением большинства.

Сегодня Алла Демидова – одна из самых ярких звезд на культурном небосклоне. В отношении к ней нет середины в оценках. Ей страстно поклоняются или неприязненно отвергают. Ей приписывают высокомерие и снобизм, а вместе с тем у многих она почти культовая актриса. Мне трудно представить себе, когда и как репетируются роли, выучиваются тексты, пишутся книги. Чаще всего, полагаю, – когда она скрывается на дачу, где-то на Икше, где, окруженная поэзией ласковой подмосковной природы, собаками и кошками, она чувствует себя счастливой в полном уединении.

Пожалуй, выражение «Человек – это стиль» подходит Алле Демидовой в наибольшей мере. Поэтому спрашиваю:

1. Вы всегда очень элегантно одеваетесь. Как редко случается с харизматическими актрисами, вас можно принять за фотомодель или избранницу очень изысканных кутюрье. Какого предпочитаете? Сколь велика составная костюма в вашем рисунке роли?

– Почти всегда в роли я начинаю с костюма, и если мое первоначальное видение совпадает потом с идеей образа, то зрители часто через много-много лет вспоминают мой костюм. Например, в Раневской в эфросовском «Вишневом саде» в решении этого костюма было: «мама живет на пятом этаже», «она порочна, это видно в каждом ее движении», «мороз в три градуса, а вишня вся в цвету». Незащищенная беспечность богемы начала века. В жизни главное – к месту и в сезон. Предпочитаю в Sonia Rykiel.

2. Был ли разрыв с «Таганкой» для вас болезненным? С Театром на Таганке, предполагаю, контактов нет. А с Ю. Любимовым? С актерами?

– Все произошло безболезненно, так как Любимова в это время не было в России. Особых контактов ни с Любимовым, ни с Таганкой, ни с актерами Таганки нет, и, кстати, никогда не было. Была работа. Но, восстановив «Доброго человека из Сезуана», Любимов пригласил меня сыграть один раз свою маленькую роль матери Янг Суна. На этом спектакле был Боб Уилсон, и он пригласил меня работать с ним. Мы выбрали «Записки сумасшедшего» Н. В. Гоголя.

3. Есть ли в сегодняшнем художественном пространстве режиссер (западный или российский), которого вы предпочитаете Ю. Любимову?

– Robert Уилсон, Сузукки, Терзопулос.

4. Ваш распорядок дня. В обычный день? В день спектакля?

– Я поздно встаю, долго себя реанимирую и начинаю жить только после четырех часов дня. Как-то в первом русском журнале «Вог» мне были заданы вопросы, один из которых – «ваш завтрак». Я ответила: «Чай с пасьянсом». Пасьянс продолжается до двух часов.

Во время спектакля стараюсь не есть, пью крепкий чай.

5. Можете ли описать убранство вашей квартиры? Любимые вещи, картины.

– Нереально. Квартира большая, безалаберная, без ремонта, набита картинами, книгами, цветами, безделушками. Любимых вещей нет, они бывают любимыми в момент приобретения.

6. Соблюдаете ли вы диету? Занимаетесь ли спортом?

– Нет-нет. Никогда.

7. Какие животные вас радуют?

– У меня всегда были коты, собаки, четырнадцатилетний Миша. Недавно умерла подобранная пятнадцать лет назад пуделиха Маша. В поездках меня часто сопровождает пекинес Микки. Он даже снимался со мной в Ялте в «Маленькой принцессе» и сейчас со мной в Афинах, где я репетирую «Гамлета» с Терзопулосом.

8. Любите ли спорить? Убеждать оппонента? Или готовы оставить его при собственном мнении?

– Никогда не спорю и не стараюсь никого переубедить, но своего мнения не скрываю.

9. Как относитесь к новым технологиям? Компьютеру? Интернету? Враждебно или дружественно?

– Дружески, но на большом расстоянии.

10. Развитие цивилизации – благо или гибель для человечества?

– Определенно – гибель.

11. Допускаете ли теоретически, что можно убить человека? В каких случаях?

– Нет, человек не вправе это делать.

12. Опередят ли нанотехнологии возможности человеческого мозга?

– Мозг мозгу рознь. У одних – опередят, безусловно, но за божественным гением не угнаться.

13. Когда возникает неожиданное свидание – предпочтете искусство или жизнь?

– Предпочитаю остаться дома.

14. В вашем окружении много ли людей, с которыми вы хотите встречаться как можно чаще?

– С годами их все меньше и меньше.

15. Случалось ли похулиганить? Напиться? Учинить скандал?

– К сожалению, нет.

16. Что для вас важнее театра и кино?

– Человеческие отношения.