Текст книги "Требуется героиня"

«Мы всех поселим, лежите себе, – сказала дежурная. – У нас номера есть, простыни новые как раз получили. Только воды нет, труба ночью лопнувши, дак ребята чинят».

«Схожу пока в клуб», – сказал Юрий.

«И я с тобой», – сказала Наташа.

Но до клуба они не дошли, а свернули на соседней улице к магазину «Уцененные товары». В «Уцененке» они всегда покупали драгоценности для спектаклей: театральный реквизит беден, и за каждую серьгу надо бороться. Дешевле свои иметь. Шоу, конечно, этого не предвидел, но его «Миллионерша» выходила на областную сцену в уцененном браслете – рубль двадцать три копейки, с уцененным кулоном – рубль одна копейка, благородно сверкая уцененной брошью, стекло натуральное – семьдесят девять копеек.

«А то потом закроют, – сказала Наташа. – Подождешь?»

«Побегу. Уже поздно».

До спектакля осталось меньше двух часов. Надо торопиться.

Двери сямозерского клуба были распахнуты настежь. Крепкая старуха – уборщица в теплом платке и галошах на шерстяной носок, – резво взмахивая тряпкой, домывала пол.

«В клуб войти можно?» – спросил Юрий.

«Грязной водой окачу, дак войдешь».

«А завклубом где?»

«Куда он денется? Дома».

Дом завклубом оказался в другом конце Сямозера. Всю дорогу Юрий искал хоть какую-нибудь афишу, вещавшую о приезде театра, но ни одной ему так и не попалось. Только кино себя рекламировало, снег размывал на столбах фиолетовые чернила.

К крыльцу завклубом вела крепкая расчищенная тропа. Кринки торчали на заборе вверх дном. Скрипела мороженая простыня на веревке. Юрий почистил ботинки мохнатым веником и постучал.

«Дверь толканите!» – крикнули изнутри.

«А я смотрю в окошко: ктой-та идет?» – сказала женщина навстречу Юрию. Над широким лицом ее плоско вился перманент. Глаза были спокойны и дружелюбны. Женщина ела картошку, целиком насаживая ее на вилку. И заедала солеными грибами, вольно черпая их из миски. Вместе с ней жевали и черпали двое мальчишек. Широкоскулых. В плоском перманенте. Значит, просто у них в роду так волосы вьются, некрасиво вьются.

«Садитесь. Закусывайте», – пригласила женщина.

Словно Юрий всегда в этот час закусывал с ней солеными рыжиками. Его отказ заметно удивил всех троих.

«Тогда чего же? – спросила женщина. – Может, чаю?»

«Чаю выпью, – согласился Юрий. – А где хозяин?»

«В сарае возится», – сказала женщина. И ничего больше не добавила. Ни кто, ни что, ни зачем.

Юрий вынужден был сказать сам:

«Мы тут из города приехали…»

«Со спортивного общества?» – чуть оживилась она.

«Нет, из театра…»

«А-а-а, – разочаровалась женщина, и мальчишки заметно разочаровались. – Я думала, с общества, об соревновании. Пашка! – приказала она старшему. – Покличь отца!»

Убежали оба.

Юрий глотал жгучий чай, нутро у него теплело и размягчалось. Он уже пожалел, что так сразу отказался от картошки. Уже хотелось поговорить с этой женщиной. Как они тут живут, давно ли, ездят ли в город и кто к ним сюда ездит. Сказал первое, что подвернулось на язык:

«Грибы сами солили?»

«А то кто же? – удивилась женщина. – Грибов тот год страсть было. С осени ели в охотку, а теперь чуть подаются. Одна я и ем. Сыны нос воротят, надоело. А сам-то какой едун? У него от грибов ижжога. Если б, конечно, свежие! А соленье ему ижжогу дает…»

«Тут и ягод, наверно, полно», – перебил Юрий, чтобы как-то свернуть с пищеварительной темы.

«Ягод, конечно, хватает, – согласилась женщина. – Брусника, черника, малина. Малину он может. А бруснику уж так напарю, все одно ему пучит. Две ложки съест, цельную ночь ему пучит…»

«Люблю чернику», – быстро сказал Юрий.

«Кто же ее не любит! – вздохнула женщина. – Черникой, бабы болтают, в городе дизентерию лечат, у него с черники расстройство. С двора не вылазит с черники…»

Юрий ерзал, пряча глаза в стакан.

Она была еще молода. Широкое лицо ее раскраснелось. Полные локти надолго улеглись на столе. Тема ее волновала. Это была ее тема. В ней выражала она близость свою и любовь. И хорошее отношение к собеседнику, с которым приятно вот так сидеть, прихлебывать из веселой чашки и беседовать.

«Сколько в деревне живем, всегда у него такой организм».

Затопали по крыльцу. Щелкнула дверь.

Юрий ожидал увидеть впалого упыря. Хлипкое тело, которое только подвязки держат. Но навстречу ему, лишь самую малость прихрамывая, шагнул полновесный брюнет. Рука его была широка и мосласта.

«Заведующий клубом», – официально назвался брюнет.

«У нас администратор заболел, так и я бы хотел узнать…»

«Понятно», – безрадостно кивнул завклубом, дослушав.

«Сколько билетов продано?»

«Я девятнадцать билетов распространил среди населения, – не спеша сообщил завклубом. – Лично занимался этим вопросом».

«А всего сколько?»

«А всего, кажется, двадцать два, – чуть затруднился завклубом. – С кассы, кажется, продали три. Начальник рудника взял, – он загнул на пальцах. – С супругой. Потом еще шофер, Коренев. Холостой. Да, двадцать два…»

«Значит, пустой зал», – ватным голосом сказал Юрий.

«Может, перед началом кто купит, – без надежды сказал завклубом. – С распространением билетов пока что имеем трудности. Население неохотно идет. Вот когда в прошлом году оперетта к нам приезжала, тогда шли, – заметно оживился завклубом. – Как-то веселого хочется после работы. Я, правда, тогда в клубе еще не работал, в милиции работал по своей специальности, но помню, что шли. Даже билеты ограничивали, через организации…»

«Понятно», – сказал теперь Юрий.

«Вы б там сказали, в городе, – поддержала женщина, красиво прибирая со стола, – чтоб оперетту прислали. Тоже ж тут живут люди, и людям охота».

«Скажу», – пообещал Юрий, влезая в пальто.

«На месте все выясним», – сказал завклубом.

Он переобул валенки, белые надел, выходные. И они снова пошли через все Сямозеро. Уже свет горел в домах и на улице. Еще похолодало. Над фонарями, пронзительно вверх, стояли тугие, морозные столбы света. Казалось, что их можно резать ножом – такие тугие. На вторых этажах щелкали форточки: сетки с продуктами, которые весь день болтались за окном, исчезали в глубине комнат. Кончался рабочий день, хозяйки готовили ужин.

«Так-то я все организовал: уборку, стулья. Проследил лично. Дрова завезли, сухие…»

«Градусник есть?» – спросил Юрий.

«Что?» – не понял завклубом.

«Градусник. Ну, термометр…»

«Найдем, – заверил завклубом. – Да чего мерить? Нормальная температура. Жилая. Топим. Сильно не рекомендуют топить: возможен угар, печки старые. Но подходящая температура».

В фойе клуба сидела местная кассирша, разложив на скамье ленты билетов. Ленты были длинные и разного цвета – от яростно-синего до блекло-голубого, почти серого. Кассирша раскладывала их как карточки лото, добиваясь, по-видимому, ей одной ясного художественного эффекта.

Она обрадовалась живым людям.

«Десять билетов продала, – похвалилась кассирша. – В управлении. Да еще племяшке. Чего девке дома сидеть?»

«Значит, тридцать два?» – уточнил Юрий.

«Тридцать два всего», – подтвердила кассирша.

«Уже неплохо?» – вопросительно сказал завклубом.

Юрий вошел в зал. Зал он помнил, летом здесь были. Сцена ничего, работать можно. Звук, правда, застревает в середине зала и до последних рядов добирается с трудом. Но об этом можно не волноваться: тридцать два – не двести. Круглые печи топились вовсю, даже мимо проходить душно. Зато уже в трех шагах было свежо. Руки мерзнут. Хоть и после улицы. Окна изнутри приметно заросли наледью.

«Интересный узор», – кивнул на окна Юрий.

«Разрисовало! – охотно засмеялся завклубом, наконец разглядев в Юрии понимающего человека и уже не скрываясь. – Разве такую махину этой пузой натопишь, – он ткнул круглую печку валенком и мгновенно отдернул ногу. – Только для вас стараемся. Перевод дров!»

Юрий поднялся на сцену. Постоял. Прошелся.

Градусник долго не могли отыскать. Или не хотели. Наконец завклубом принес его и молча передал Юрию.

Градусник показал на сцене плюс шесть.

«В зале побольше, – сказал завклубом. – Еще нагреется.

«Градуса два-три набежит, – подтвердила кассирша. – Больше – навряд, через окна выносит, а два-три, бог даст, набежит».

«Остальное – надышат, – бодро сказал завклубом. – Все равно же не раздеваться, у нас и вешалки нет. А население привычное. Пересидят. Хлопать будут сильнее – нагреются».

«А мы как же?» – поинтересовался Юрий.

Завклубом на секунду смутился, но тут же нашел выход:

«Если потом горячего внутрь, ничего. Тут главное – сразу пропустить, не дать остыть организму».

«Не дадим остыть», – сказал Юрий.

«С собой есть?» – понимающе прищурился завклубом.

«Деньги за билеты нужно вернуть. Вы уж возьмите, пожалуйста, на себя», – попросил Юрий кассиршу.

«Как – вернуть? – ахнула та. – Зачем же?»

«Потому что спектакля у вас сегодня не будет…»

«Это кто же принял такое решение?» – сказал завклубом.

«Я принял», – сказал Юрий.

«Вас никто не уполномочивал, – сказал тертый завклубом. – Мы еще поглядим, что скажут другие товарищи артисты».

До гостиницы дошли молча. Перед ней по-прежнему стояла «татра», пламенея под снегом.

Черный человек теперь рылся в моторе. Будто на ощупь искал в набитом чемодане зубную щетку. Он покосился на толстый скрип валенок и спросил без раздражения:

«Коля, куда ты девал троста?» – Интонация в точности повторялась. Будто Юрий и не ходил полтора часа. Будто черный человек забыл все, кроме вечной проблемы троса.

Наташа собиралась к спектаклю. Сказала, как главное:

«Тебе там воды оставили. Давай полью…»

Разглядела брюнета за Юрием, в коридоре.

«Что? Поклонник большого искусства?»

Когда все собрались в номере, Юрий доложил:

«Тридцать два билета и на сцене – шесть».

«Я категорически! Безобразие! У меня горло!»

«Ага, – сказал Юрий, припечатывая взглядом завклубом. – Все уже сделано. Деньги кассирша вернет. Только ночевать придется. Второй конец не осилить. И Раиса Матвеевна до утра отлежится…»

Он еще говорил, но уже кожей чувствовал, как во сне. Будто ведешь решающий монолог в полном зале, и вдруг люди начинают беззвучно вставать и медленно растекаться в тысячи дверей, сквозь стены, просто истаивать в воздухе. Уже кричишь, а они все равно растворяются. Исчезают. И уже хватаешь ртом воздух. И задыхаешься в одиночестве.

«Утром пораньше выедем и к обеду будем дома», – закончил Юрий уже в пустоте. Хотя никто никуда не вышел. И даже не переменил позы.

Тишина длилась долго.

«Может, в театр позвонить?» – сказала, наконец, Наташа.

«Теплее от этого не станет», – усмехнулся Юрий.

«Некогда уже звонить», – сказал дядя Миша.

«Мы вообще-то все подготовили: уборка, стулья, билеты распространили среди населения, – опять перечислил завклубом. – Печки надо было, конечно, пораньше затопить. Тут я лично недоглядел, признаю. Но еще нагреется! К нам театр редко ездит, недоглядел. А люди, конечно, соберутся…»

Опять все молчали. Но было в этом молчании нечто обнадеживающее. И завклубом закончил решительно:

«В другой раз мы, конечно, предусмотрим. Учтем. А сегодня, по-моему, товарищи артисты, мы все проявим сознательность».

«Вы уже проявили», – прервал Юрий.

«Юрий Павлович, безусловно, прав, – сказал дядя Миша. – Работать в таких условиях прямо-таки нельзя. Надо же с этим когда-то покончить. Я так считаю: сегодня, видно, уже придется все-таки отыграть, раз приехали, а в городе жестко поставим вопрос перед дирекцией. И перед управлением культуры, если нужно».

«Придется уж», – вздохнула Дарья Степановна.

«Да почему же придется?» – сказал Юрий по возможности спокойно.

«Потому, деточка, – объяснила она, – что потом не расхлебаешь. Вы молодой, а я знаю».

«Я совершеннолетний, мне тридцать четыре. Я тоже знаю».

«Вот я и говорю: молодой».

«Сыграем, чего там…» – сказал свое слово Петя Бризак. Ему тут все в новинку, и спор этот вокруг спектакля ему просто претит: приехал, отработали – и обратно, – вот как он понимает жизнь.

«Уж я знаю. Скажут, срываем план. Комиссию создадут. Ходи объясняй. Им в городе не дует».

«У меня весь второй акт в сарафанчике, – поежилась Наташа. – Но вообще-то можно, конечно. Перетерплю».

«Кофточку сверху накинь», – посоветовал дядя Миша.

«Придется», – сказала Наташа.

«Только предупреждаю: в последний раз, – сказал вдруг Витимский. В нем-то уж Юрий был уверен, как в себе. – Пора все-таки объяснить кой-кому, что актеры тоже люди».

«Объясним», – веско сказал дядя Миша.

«Я еще никогда не подводил, если театру нужно. Но прямо предупреждаю: чтобы в последний раз, и категорически!»

«А горло?» – напомнил Юрий.

«Настоящие актеры даже умирают посреди спектакля», – улыбнулся заслуженный артист. Голос был больной, а улыбка пышно-торжественной.

Глупо мешать человеку чувствовать себя героем. Тем более если идет игра на публику. Витимский явно работал сейчас на заведующего клубом, бессознательно грезя о резонансе. Хотя бы районного масштаба.

«Хватит, опоздаем», – сказал Петя Бризак.

«Мне еще с прической возня, – вздохнула Дарья Степановна. – Раньше парикмахеры были в театре – боги! А теперь чего сам наделаешь с головой, то и ладно…»

«Решено, – подытожил дядя Миша. – Сегодня отыграем, а уж потом пусть дирекция думает».

«Вы как хотите, – сказал Юрий. – А я сегодня работать не буду».

«Это несерьезно, Юрий Павлыч», – улыбнулся дядя Миша.

«Не надо, Мазини, ладно!» – сказала Наташа.

«Наоборот, надо. По-моему, пора».

«Выходит, что мы все…» – обиделся Витимский.

Прежде всего почему-то они обиделись. Как будто Юрий для себя что-то выгадал, ущемив всех остальных.

«Ничего не выходит», – сказал он.

Тягостный получился вечер. Разговаривать сразу не о чем. Вроде не о чем, каждый сам в себе переваривает и сторонится другого. Даже сидеть в номере всем вместе трудно. А выйдешь на люди – того хуже. Идешь по коридору и чувствуешь каждый палец в ботинке. И вроде пиджак на тебе не так. И галстук косо. Как на сцене в момент блистательного провала. Даже молоденькая дежурная глядит на тебя осуждающе. А командировочные оборачиваются вслед: «Вот он! Этот! Испугался, видите ли, низких температур! Лишил любознательных сям-озерцев единственной культурной радости!» Может, никто и не смотрит. А кажется. Действительно, ведь лишил. Но когда-нибудь надо было решиться.

Свои же и надулись. Себя же и наказал. Сто сорок километров – сюда, сто сорок – обратно. Прогулочка. Как раз чтоб измерить температуру в клубе. В другой раз они, конечно, натопят. Но сейчас не легче от этого. Даже если прав.

Словом, когда на следующий день возвращались в город, песен в автобусе не было. Юрий даже сначала уселся один на задней скамье, демонстративно. Потом уж Наташа к нему пересела.

«Теперь жди крупного разговора», – вздохнула Наташа.

4

Юрий остановился и стряхнул снег с лица. Налепило. Пока разбирался с этой историей, ноги бесконтрольно несли сами. От швейной фабрики они его далеко унесли. Но ничем новым не удивили, скучные ночи. Принесли, конечно, в знакомый двор. Ленин звонок засел в памяти смутной тревогой.

Все вечно и неизбежно. В высокой коляске спит незамерзаемый грудник. Откуда-то сверху тонко сочится обязательное: «Если друг оказался вдруг». Пять серых этажей, сломанных под углом, скучно обжимают двор. Ничто здесь не изменилось со вчерашнего вечера. Только каток перед первым подъездом стал еще шире и, возможно, прибавится еще один перелом. К двум, которые уже были. Тогда каток, безусловно, засыплют песком. Девчонка в искусственной шубке цвета горячих потрохов, тащит ведро на помойку. Помойка тоже на месте. И ржавый частный гараж, запертый до весны тремя замками. Девчонка высыпала из ведра, стукнула по дну и пробежала обратно. Юрий проводил ее взглядом. Да, цвет оглушительный. Рядом с такой шубкой он бы нипочем не пошел, у Борьки просто нет вкуса. Вернее, он, как и Лена, сразу цепляется за существо вещи, форма для них не имеет значения.

Эту девчонку Юрий несколько раз видел с Борькой. Они вместе возвращались из школы, Борька, пыхтя, тащил два портфеля и что-то умное говорил, заглядывая девчонке з лицо. Для этого он все неловко забегал вперед и даже вставал на цыпочки: девчонка почти на голову выше Борьки. Борька что-то совсем не растет, тоже в Лену. Девчонка смешно нагибалась к Борьке и скалила неровные зубы.

Насколько мог уловить Юрий, Борька дружил больше всего с этой девчонкой и еще с одним парнем из соседнего дома. Парня этого Юрий даже как-то застал у Борьки. У него было маленькое выпуклое лицо, слишком твердое для пятиклассника. Определившееся какое-то, – отметил тогда Юрий. И сразу захотелось разговорить этого парня. Но тот отвечал неохотно и удрал уже через несколько минут, оставив в душе Юрия смутную тревогу.

«Кто это?» – спросил он по возможности небрежно.

«Вовчик Сорокин», – сказал Борька с явным задиром.

«Что? Хороший малый?»

«Вовчик?!» – переспросил Борька таким тоном, что Юрий сразу понял, как безнадежно далеко ему до этого Вовчика.

Они долго и разобщенно молчали. От такого молчания рядом с Борькой Юрий уставал больше, чем от неожиданного прогона целого спектакля перед московской комиссией. Он только старался, чтобы Борька не заметил, как тяжело ему так молчать.

Борька тогда все-таки не выдержал и прямо спросил:

«Он тебе не понравился?»

«Почему? – уклонился Юрий. – Я его просто не знаю».

И тут же пожалел, что не покривил душой. Уже через пять минут он понял, что своим ответом резко углубил неприметную трещину между собой и сыном. Впрочем, тогда он еще делал вид, во всяком случае перед Леной, что никакой трещины нет.

А ведь еще прошлой весной Борька запросто забегал к Юрию в театр и даже обижался: «Ты почему вчера на классное собрание не пришел?» – «У меня же днем репетиция, ты же знаешь. Мама ходила?» – «Ага, – Борька небрежно кивал на „мама“. – Я же хотел, чтобы ты пришел». – «Не все ли равно?» – говорил Юрий. Он был тогда спокоен за себя с Борькой и даже лениво гордился сам перед собой, как ладно все у него сложилось: сына он не потерял, они в одном городе, просто квартиры разные, и никаких трагедий. Страшно даже подумать, что Хуттер мог получить другой театр, и тогда Юрий сюда не приехал бы. «Совсем не все равно!» – обижался Борька. А Юрий делал тогда вид, что не понимает, и очень скрывал, как ему приятно.

Толстокожий дурак. Вполне ведь мог успеть в школу, если бы захотел. Когда хотел, успевал. И как еще выламывался перед Борькиной педагогшей, противно вспомнить. Борькина педагогша смотрела на Юрия с обожанием. Ничего не спрашивая, он знал точно, ночами она клеит актеров в альбом. По глазам видно. И теперь она жаждала вставить в альбом Юрия, родителя своего ученика, – это так романтично. А он снисходительно подыгрывал ей.

Последним безоблачным днем было для них с Борькой второе августа. Как раз перед отпуском. Театр тогда расщедрился – вывез всех в лес на своем автобусе.

По скользкому бревну Юрий и Борька перебрались через дремучий овраг, в глубине которого вяло буркал ручей, и даже голосов стало не слышно, как отсекло оврагом. Одни они были. Вокруг первобытно топорщились папоротники. Пахло мокрой осиной и дикими слизняками, возросшими на толстых грибах. Сумрачно было, и ветки дерзко били в лицо, Юрий все задерживал ветки руками, чтобы Борька успел пролезть. Ловким Борька никогда не был и не умел уклоняться: разные острые предметы всегда лупили его, и маленький и побольше он ходил в синяках.

Лена пыталась бороться с его неловкостью. Умолила кого-то, чтобы Борьку взяли в спортшколу, на художественную гимнастику. Борька страшно увлекся гимнастикой, шикарным словом «тренировка», новыми друзьями, которые обезьянами висели на шведской стенке и делали шпагат так легко, будто это раз плюнуть. Борька даже ходить начал тогда особой, спортивной, как ему казалось, походкой: подпрыгивая на ходу. Как кенгуренок. Он и был тогда маленький, смешной кенгуренок, переваливший в третий класс. А Юрий только-только приехал в город, и между ними стремительно нарастала тогда мужская дружба.

Борька месяца три занимался в спортшколе. А потом, как то уже в ноябре, вдруг пришел в театр, когда была репетиция. Юрий сразу выскочил к нему в коридор: «Ты с тренировки?» Борька затряс головой и вдруг ткнулся в рукав Юрию. Оказалось, что он уже две недели на гимнастику не ходил, просто болтался по городу в эти часы. Потому что тренер, гипсовая девушка в облегающих брюках, сказал кому-то: «Мне их на разряд надо тянуть, а что прикажете делать с этим заморышем?» – и ткнула в Борьку пальцем.

Целые две недели Борька терпел, матери сказать боялся. А потом пришел прямо в театр. Юрий тогда только об этом и думал: что Борька к нему пришел, все-таки – к нему. И в нем прямо пело, с великим трудом он изобразил сочувствие и родительское огорчение. Он, конечно, сразу отпросился у Хуттера, и они пошли с Борькой домой – объясняться с Леной.

К пятому классу Борька, конечно, малость окреп и вырос. Но не настолько, чтобы продираться сквозь папоротники. Ему все-таки было трудно, и Юрий держал над ним ветки. И про себя ругал Лену – за бабское воспитание. Будь парень с ним, он рос бы самостоятельным мужиком, это уж точно. В пятом, помнил Юрий, он уже удирал на рыбалку на полную ночь и лихо сплевывал через выбитый зуб, когда мимо проходили девчонки. И курить пробовал, но не понравилось, хоть пришлось сделать вид. А Борька вот даже вздрогнул, когда осина треснула у него за спиной.

Но все-таки было тогда отлично в лесу, второго августа.

Грибов они долго не находили. Потом откуда-то сверху тонко пробился солнечный луч. Неуверенно пошарил в кустах, нырнул глубже, раздвинул папоротники, и оттуда вдруг оранжево блеснула на Юрия тугая шляпа. Юрий шагнул мимо, чтобы Борька первым нашел.

«Подосинник!» – Борька как-то даже всхрапнул, а не крикнул.

Они быстро набрали полную корзину. Редко так везло на грибы, как в тот раз.

Потом навстречу им из кустов – как выпрыгнула – светлая березовая поляна. Юрий бросил куртку в траву и скомандовал: «Отдых!» Борька, визжа, катался по ромашкам. Устал. Близко привалился к Юрию, горячий и уже сонный. Юрий лежал, боясь шевельнуться. Совсем рядом лениво звенело прозрачное небо, и одинокий комар безвредно плыл в нем, как самолет. Или самолет плыл, как комар. Совсем рядом была Борькина щека. И ухо. Уши у Борьки были разные: одно тесно прижималось к голове, как у гончей, а второе – чуть отставлено в сторону, самостоятельное такое правое ухо. Борька так и родился – разноухим. Лену это смущало, и она все старалась надевать Борьке шапку потуже, чтобы второе ухо тоже приросло крепче. Но оно так и осталось чуть на отлете. Как и любое другое мальчишечье ухо, Борькино так и цепляло на себя всякую пыль. И тогда, в середине дня, оно уже потемнело и казалось не мытым давно, может быть, целую неделю. Юрий тихонько тронул Борькино ухо губами, и Борька сразу открыл глаза. И сказал:

«А я и не спал вовсе. Я вовсе думал».

«Конечно, ты думал, – сказал Юрий, чувствуя себя неожиданно глупым и счастливым оттого, что рядом, совсем близко, торчало маленькое, беспомощное и довольно грязное ухо, которому он был нужен. – А о чем же ты думал?»

«Я думал про муравьев», – важно сказал Борька.

«А чего же ты про них думал?»

«Какие они чистюли, – серьезно объяснил Борька. – У них уборная самая чистая в муравейнике. В самом верху, где солнце. Один муравей в уборной сидит, а пять сразу за ним убирают…»

Юрий засмеялся таким подробностям и сказал:

«Сами тебе рассказали?»

«Вовчик Сорокин рассказывал, он знает», – сказал Борька. Вот еще когда впервые появился Вовчик, но Юрий не придал значения.

Борька задумчиво шевельнул ресницами и спросил:

«А почему у них рабовладельческий строй?»

Длинное слово «рабовладельческий» он произнес с удовольствием коллекционера, заполучившего новую диковину.

«У кого?» – не понял Юрий.

«У муравьев же», – почти рассердился Борька.

«А-а-а, – засмеялся Юрий. – Нет, почему же? У них и республика есть, насколько мне известно…»

«Все шутишь, а я серьезно», – сказал Борька, совсем как Лена. И сразу стал подниматься.

Нужно было забрать его с собой в отпуск, но Юрий уехал с Наташей на Волгу, к ее родителям, Наташа давно его тащила.

Потом были гастроли.

Когда через три месяца Юрий вернулся в город, он сразу заметил, что в Борьке что-то переменилось. Борька держался с ним будто настороже. Но внешне все пока оставалось, как было. Юрий приходил к ним домой, когда хотел, старался только, чтоб Лена была на работе. Приходил часто, иногда подписывал Борьке дневник, объяснял пустячные задачки, которые Борьке давались туго, играл с ним в шашки, кормил вместе с Борькой глупую красную рыбу, которая вяло резвилась в аквариуме на окне; Борька звал рыбу «Маша» и уверял, что она понимает имя.

Только молчать с Борькой стало почему-то труднее. И Юрий не раз с удивлением ловил себя на суетном многословии.

А однажды он пришел к ним и застал дома одну Лену. Лена быстро сняла фартук, поправила волосы, переставила стул, и Юрий, наконец, понял, что она волнуется.

«Случилось что-нибудь?» – спросил он.

«Мне очень неприятно тебе говорить, – сказала Лена, беспомощно и прямо глядя ему в глаза. Так она когда-то сообщила ему, что уезжает в этот город, к подруге, и Борьку, конечно, забирает с собой. – Ты только не подумай…»

«Давай только сразу», – сказал Юрий, уже боясь неизвестно чего.

«Понимаешь, – неловко заторопилась Лена, все так же беспомощно и прямо глядя ему в глаза. – Боря говорит, что он за последнее время отстал от класса, ему надо много заниматься и чтобы ты, ну… – она мучительно затруднилась и закончила сразу, будто сломалась: – приходил к нам пореже…»

«С каких это пор я мешаю ему заниматься?» – растерялся Юрий.

«Я пыталась с ним поговорить откровенно, но он не хочет. Только очень просил, чтобы пореже. Даже заплакал…»

Нет, Лена тут ни при чем, он не может ее упрекнуть, с сыном Лена всегда держала сторону Юрия, он даже иногда удивлялся, как у нее хватает характера.

«Но ты же не думаешь, что я настраиваю его, – сказала Лена потерянно. – Ты же не можешь думать!»

«Не могу, – сказал Юрий. – А что же мне думать?»

«Не знаю. Я сама ничего не знаю. Он молчит – и все. А начну очень приставать – сопит, сопит и заплачет».

«Ясно», – сказал Юрий, хотя ему ничего не было ясно.

«Я думаю, это уже переходный возраст, – сказала Лена. – Ты не волнуйся, это пройдет, наверное. Нужно только пока…»

«Ладно, – сказал Юрий. – Я буду приходить раз в неделю».

«Я же не виновата. И он не виноват. Это мы с тобой виноваты. Почему обязательно – раз в неделю? Можно чаще».

«Нет, – сказал Юрий. – Давай попробуем так. Один раз. По понедельникам, когда у нас выходной?»

«Хорошо, – кивнула она. – По понедельникам…»

С тех пор вторник для Юрия стал самым тяжелым днем. Во вторник, даже на репетиции, он не мог освободиться от Борьки. Он чувствовал его руку в своей – легкую, сопротивляющуюся ему руку, ногти с заусеницами. Видел его оттопыренное своевольное ухо. Иногда Юрию хотелось рвануть это ухо, чтобы Борька взвыл и взглянул ему близко в глаза, беспомощно и прямо, как мать. Но Борька прятал глаза, когда говорил с ним. И всегда торопился куда-то. В кружок. На собрание. В магазин – мама велела. Ужасно ему было некогда – говорить с отцом.

Во вторник даже на репетиции Юрий только тем и занимался, что процеживал и взвешивал каждое свое слово, сказанное вчера. И каждое Борькино слово. Но все равно получалось, что улучшения нет. И так продолжалось всю зиму.

Всю зиму он ходил к Борьке на свидания по понедельникам. День открытых дверей для широкой публики. И ни разу за эти месяцы он не поймал на лице сына проблеска радости, когда максимально весело и легко входил к нему в комнату. Только старушки-соседки бурно его приветствовали и охотно выкладывали все новости про склероз и внуков.

Нельзя сказать, чтобы Юрий стал от всего этого хуже работать. Или тише смеяться в компании. Или меньше острить. Нет, в театре никто ничего не заметил, конечно. Даже Наташа не знала. И только спрашивала иногда, почему Борьки совсем не видно у служебного входа, часто же вертелся. И Юрий объяснял ей, смеясь: «Растет мужичок! Стесняется проявлять чувства на людях». Никто ничего не замечал, но сам Юрий уже несколько раз ловил себя на какой-то непонятной оскаленности на сцене. Будто он ловчился зубами вытащить ржавый гвоздь из забора.

И даже Хуттер недавно вскользь бросил ему: «Злой ты в работе стал, Юрий Павлыч. Мужаешь, что ли?» – «Мужаю», – небрежно кивнул Юрий и несколько дней избегал оставаться наедине с Хут-тером, больно уж они друг к другу притерлись, каждая ворсинка другому видна.

Сегодня было воскресенье, значит, завтра у Борьки приемный день. Расписания Юрий не нарушал, что бы ни было, но во двор к ним заглядывал почти каждый вечер, привычно делая небольшой крюк после театра.

Этот двор Юрий почти любил. Этот двор его успокаивал. Даже сегодня. Своей обычностью: сараи, помойка, частный гараж, стационарный каток перед первым подъездом. Косо летит вялый снег. Можно просто задрать голову и посмотреть, что у Борьки в окне. Лены сейчас дома нет, в воскресенье у них на телестудии страдная пора.

Юрий задрал голову и посмотрел. Борькино окно светилось. Обычным светом. Конечно, ничего страшного. Что может случиться. Только внутри все равно сосет. Зайти бы сейчас и узнать. Но сегодня не впускной день.

Просто еще постоять, глядя на Борькино окно, как немного надо. Там за убойно-коричневой шторой – Юрий не смог бы жить за такой коричневой, нет у Лены вкуса к вещам, просто беда, – там, за шторой, лениво плыла сейчас в глупом круглом аквариуме глупая красная рыба Маша. И Борька сажал на скатерть очередное пятно, у Борьки даже шариковые ручки текут, это надо уметь. Или он сейчас радостно слушал ту самую девочку, которая уже отнесла ведро в кухню и вымыла руки земляничным мылом. Без своей жуткой шубки цвета потрохов она, собственно, ничего, складная девчонка. Юрий просто никак не мог научиться смотреть на Борькиных друзей, как на детей. К Борьки-ным друзьям Юрий придирался, как к ровесникам. К этой девочке, например. Пройдет еще несколько лет, и ей будет мешать, что Борька почти на голову ниже и нужно наклоняться, чтобы скалить зубы ему в ответ. Одна надежда, что Борька к этому времени все-таки вытянется…

Близко хлопнула дверь. Юрий подобрался, запахнул пальто, принял занятой вид. Поднял голову, будто его осенило поднять, и посмотрел на знакомое окно с деловым интересом: дома ли друзья, которые заждались? Да, дома! Комедия из десяти движений с внутренним монологом героя под занавес.

Прошла просто парочка, которой ни до кого. Свернули за угол, и сразу снег перестал скрипеть. Целуются. Или она поправляет капрон, вечно у них чулки барахлят, а он с удовольствием рядом ждет, ему приятно ждать и смотреть, как она поправляет. Зато уж потом он ее все-таки поцелует. Вот сейчас.