Текст книги "Какая музыка была!"

«Там над коротенькой травой…»

 
Там над коротенькой травой,
Там в палисадниках старинных,
Там розы при минусовой
Температуре на куртинах.
 
 
С материка на материк,
Ирландский город Лимерик —
Отель последнего транзита.
В кабину лифта взгляд проник
На миг, и снова дверь закрыта, —
И стал сопровождать всеместно
Меня повсюду и подряд
Тот совершенно неизвестно
Кому принадлежащий взгляд.
На долю малую минуты
Открылась дверь, слегка звеня,
И я увидел этот лютый
Взгляд, ненавидящий меня.
 
 
В пустой кабине лифта, в сонном
Отеле снег стекал с пальто.
Дверь на мгновенье с легкий звоном
Открылась. Не вошел никто.
 

«Умру – придут и разберут…»

 
Умру – придут и разберут
Бильярдный этот стол,
В который вложен весь мой труд,
Который был тяжел.
 
 
В нем все мое заключено,
Весь ад моей тоски —
Шесть луз, резина и сукно,
Три аспидных доски.
 
 
На нем играли мастера,
Митасов и Ашот.
Эмиль закручивал шара,
Который не идет.
 
 
Был этот стол и плох и мал,
Название одно.
Но дух Березина слетал
На старое сукно.
 

«В Бутырках, в камере, на сорок…»

 
В Бутырках, в камере, на сорок,
На сорок пять, на пятьдесят
Подследственных сквозь муть и морок
Костяшки черные стучат.
 
 
Стоит жара в казенном доме
И духотою душит, но
Нет ничего на свете, кроме
Сухих костяшек домино.
 
 
На первый взгляд игра простая,
На самом деле, нет сложней, —
Колоду черную пластая,
Постичь закономерность в ней.
 
 
Занятье плодотворно наше:
Свой личный срок хотя б на треть,
Как можно дальше от параши —
Костяшками перетереть.
 

«Кто мне она? Не друг и не жена…»

 
Кто мне она? Не друг и не жена.
Так, на душе ничтожная царапина.
А вот – нужна, а между тем – важна,
Как партия трубы в поэме Скрябина.
 

Трое

 
По острову идут на материк
Сырые облака без перерыва.
Два зонтика имперских на троих,
Британия бедна и бережлива.
 
 
В блаженном смоге, в лондонском дыму,
В дыму-тумане голова гудела.
Фонтаны и дожди. И никому,
И никому ни до кого нет дела.
 
 
Эпоха… Спех… И все же, где забыт
Был третий зонтик? Вспомнить бы неплохо…
Упрется в площадь Пикадилли-стрит,
А там фонтан сухой и рядом Сохо.
 
 
Дождь не переставая льет и льет
Над Лондоном, над черными мостами,
И только бродят ночи напролет
Три человека под двумя зонтами.
 

«Как благородна седина…»

Лёле

 
Как благородна седина
В твоей прическе безыскусной,
И все-таки меня она
На лад настраивает грустный.
 
 
Откуда этот грустный лад?
Оттуда все же, думать надо,
Что я премного виноват
Перед тобой, моя отрада.
 
 
В дремотной темноте ночной
Мне слабо видится сквозь что-то,
Как ты склонилась надо мной,
Обуреваема заботой.
 
 
Как охраняешь мой покой,
Мой отдых над отверстой бездной.
Бог наградил меня тобой,
Как говорится, безвозмездно.
 
 
За мой земной неправый путь,
Судья Всевышний надо мною
Отсрочил Страшный суд чуть-чуть
Во имя твоего покоя.
 

«Затем, чтоб не мешать погибельной работе…»

 
Затем, чтоб не мешать погибельной
                                                      работе
И утренним часам прерывистого сна,
Дом для гостей стоит почти что
                                                на отлете,
А там, где сам живет, есть комната
                                                    одна.
 
 
А в ней болельщик мой глаголом
                                                  и страстями
Испытывает стиль, до света жжет
                                                   свечу,
Приходит посмотреть, как я мечу
                                                  третями,
Как своего шара по-своему кручу.
 
 
Карибский окоем зелено-серо-сизый,
Береговой песок. Следы еще свежи.
Сияющим плющом охвачены карнизы,
И тысячами книг забиты стеллажи.
 
 
Живем, пока живем. А там, глядишь,
                                                        стареем.
Но продолжаем жить. И все чего-то
                                                       ждем.
 
 
И вот остался я вдвоем
                                   с Хемингуэем,
С «Иметь и не иметь» и с «Кошкой
                                          под дождем».
 

«Воскресное воспоминанье…»

 
Воскресное воспоминанье
Об утре в Кадашевской бане…
 
 
Замоскворецкая зима,
Столица
На исходе нэпа
Разбогатела задарма,
Но роскошь выглядит нелепо.
 
 
Отец,
Уже немолодой,
Как Иудея, волосатый,
Впрок запасается водой,
Кидает кипяток в ушаты.
 
 
Прохлада разноцветных плит,
И запах кваса и березы
В парной
Под сводами стоит
Еще хмельной,
Уже тверезый.
 
 
В поту обильном изразцы,
И на полка́х блаженной пытки —
Замоскворецкие купцы,
Зажившиеся недобитки.
 
 
И отрок
Впитывает впрок,
Сквозь благодарственные стоны,
Замоскворецкий говорок,
Еще водой не разведенный.
 

«Я замечаю в ней следы ума…»

 
Я замечаю в ней следы ума,
Жестокости и жесткости, и жалость,
И жалость, о которой и сама
Еще не знает или знает малость.
 
 
Я замечаю в ней черты отца
И собственные с ними вперемешку,
И, замечая, не стыжусь лица,
Скрывающего горькую усмешку.
 

Белая собака

 
Был снегопад восемь дней,
                                   а потом и мороз наморозил.
Не разметешь, не протопчешь,
                                    до соседней избы
                                               не дойдешь.
Здесь не поможет ничем
                                     не то что лопата —
                                           бульдозер.
Весь Первояну-поселок
                                   заставлен сугробами сплошь.
 
 
Разум и нищий инстинкт
                                   пребывают извечно бок о бок,
И неизвестно чему
                            эта бездомная, слабая,
                                    тощая белая сука верна.
Ради того, чтобы жить,
                                  от избы и к избе
                                        в небывалых сугробах,
В непроходимых снегах
                                   протоптала
                                                    тропинку
                                                                  она.
 

Tslun tschan

 
Этот остров Цлун-Чан – случайный транзит,
Потому что Калькуттский аэропорт
В связи с нелетной погодой закрыт
И желтым туманом к земле притерт.
 
 
Этот старый отель дело свое
Делать привык в темноте.
Эти девки внизу способны на все.
И на все способен портье.
 

Последний лыжник

 
Поднималась – неисчислима,
Как на зов боевой трубы,
Половина Третьего Рима
В полночь, в пятницу, по грибы.
 
 
Только все это не охота,
Не рыбалка и не лыжня,
Не грибы, а другое что-то,
Вроде знаменья – знамя дня.
 
 
Что-то вроде религий новых,
Что возникли на склоне лет
Без основ и на тех основах,
У которых основы нет.
 
 
Из «почтовых ящиков» лезли
Академики на ледник,
Не сиделось в казенном кресле
Грибникам, браконьерам, если
Сын Гермеса вселялся в них.
 
 
На природу людей манило,
Прямо в лоно вела стезя,
Но нисколько не изменило
То, чего изменить нельзя.
 
 
Вновь попрятались горожане
В распрекрасных своих домах,
Там, где 007 на экране,
Выполняющие заданье,
Полыхают в полупотьмах.
 
 
А в лесу, на лыжне проложенной
Частью воинской, в поворот
Лыжник старенький осторожно
Косным шагом войдет вот-вот.
 
 
Самый лишний из самых лишних,
На лыжне вполне призовой,
На солдатской, последний лыжник
Крестный путь завершает свой.
 
 
И в предмартовский день мороза,
В благодатные минус три,
Он сморкается. Кровь склероза
На лыжню летит из ноздри.
 

Троицкий

Самое последнее ремесло хвалю…

Григорий Сковорода

 
Над семью над холмами,
Возле медленных вод,
Помню, Троицкий в храме
Вместе с хором поет.
 
 
Петь и плакать – призванье.
И выводит он стих,
А потом в ресторане,
А потом и в пивных.
 
 
Начал это при нэпе,
Дань ему отдавал,
Молдаванские степи
Во хмелю воспевал,
 
 
Кем он был, этот старый
Человек из пивной,
Обладатель гитары
С дребезжащей струной.
 
 
Был хмельным и бездомным
Гражданином страны
Со своим, незаемным
Дребезжаньем струны.
 
 
И, зане дребезжало
В той струне волшебство,
Вашей зависти жала
Изъязвили его.
 
 
И не левый, не правый,
Не промежду, а вне,
Он для всякой расправы
Был удобен вполне.
 
 
(Никакой не любовник,
Уличенный тобой,
А удобный виновник
Для расправы любой.)
 
 
За свои за печали,
За грехи, за вины
Вы его уличали,
В чем себя бы должны.
 
 
Вы на нем вымещали
Все свои неправа,
А ему не прощали
Волшебство мастерства.
 
 
Не давали поблажки,
Позабыв «…не суди»,
Разрывали тельняшки
У себя на груди.
 
 
Страшным голосом ровным,
На палаческий лад,
Объявляли виновным:
Мол, во всем виноват.
 
 
В том, что гений не гений,
Но призванье имел,
А других прегрешений
Совершить не посмел.
 
 
Ваш палаческий метод
Бил его наповал.
Только Троицкий этот
Это все сознавал.
 
 
Мы стенаем и ропщем
От людского суда,
Ну, а Троицкий, в общем,
Не роптал никогда.
 

Бормотуха

1

 
(Нет ничего отвратней «Бормотухи»,
Поэмки этой. В ней все строчки ту́ги,
Все мысли площе плоского. И все ж
Ее не обойдешь, не обогнешь.
В ней слы́шна неподдельная обида
И за Псалтырь и за царя Давида,
А ежели она и не слышна,
То в этом виновата тишина.
 
 
Любой народ – народ не без урода…
Но целиком… На уровне народа…
Что говорить об этом… А толпа
На уровне толпы – всегда жестока, —
Готова растоптать ее стопа
Не только ясновидца и пророка.
 
 
Ты – из толпы. И спросится – с тебя…)
 

2

 
Плацкартный… Бесплацкартный… на поминки…
И на крестины… и за колбасой…
И даже просто так… и без запинки
Стучат колеса cредней полосой.
 
 
И по лимиту… или без лимита…
И даже просто так… невпроворот
Народу… и случайно приоткрыта
Дверь в зимний тамбур… там любой народ…
 

3

 
Когда религиозная идея,
Которую никто не опроверг,
Устала, стали, о Христе радея,
Низы элиты подниматься вверх.
 
 
Не из народа, из низов элиты
Исчадье розни и возни ползло,
Когда из грязи в князи сановиты,
Низы элиты выявляли зло.
 
 
Великие традиции оплакав,
Из глубины идущие веков,
Сперва безгрешней были, чем Аксаков,
Киреевские или Хомяков.
 
 
Все было так. Но не прошло и году,
У логики вещей на поводу,
Единственной реальности в угоду
В Охотном оказалися ряду.
 
 
Через плечо заглядывая в книжки,
Разлитьем[4]4
  Разлитье – термин К. Леонтьева. (Прим. автора.)


[Закрыть] озаботилися вдруг,
Леонтьева читая понаслышке
И Розанова из десятых рук.
 

4

 
Когда в когда-то новые районы
Пародия на старые салоны
Пришла в почти что старые дома
И густо поразвесила иконы
Почти что византийского письма,—
В прихожих, где дубленки из Канады,
Заполыхали золотом оклады,
Не по наследству, скромному весьма,
Полученные вдруг – а задарма,
Они из ризниц, может быть, последних,
Висят не в спальнях даже, а в передних
Иконы эти, эти образа.
Там лейб-маляр, плутишка лупоглазый,
Бросал на холст валютные размазы,
В один сеанс писал хозяйке хазы
Почти что византийские глаза.
И, помавая шеей лебединой,
В другом салоне и в другой гостиной
Вприпляс рыдала – глаз не отвести,
Зовущая Цветаеву Мариной,
Почти в опале и почти в чести.
 

5

 
И превратились похороны в праздник,
Поминки перешли в банкетный зал,
И не Преображенец, а лабазник
Салоны политесу обучал.
Пред ним салоны эти на колени
Вповал валились, грызли прах земной,
 
 
В каком-то модернистском умиленье
Какой-то модернистской стариной.
Радели о Христе. Однако вскоре
Перуна Иисусу предпочли,
И с четырьмя Евангельями в споре,
До Индии додумались почти.
Кто увлечен арийством, кто шаманством, —
Кто в том, кто в этом прозревает суть, —
Лишь только б разминуться с христианством
И два тысячелетья зачеркнуть.
Как допустить, что плоть Его оттуда,
И что Псалтыри протянул Давид
Оттуда, и не верящая в чудо
Перед Святою Троицей стоит.
А смысл единый этого раденья,
Сулящий только свару и возню,
В звериной жажде самоутвержденья,
В которой, прежде всех, себя виню.
А если я и вправду заикаюсь,
Как Моисей, то вовсе отыми
Дар речи, ибо не пред Богом каюсь,
А только перед грешными людьми.
И прежде всех, виновен в полной мере,
Ах, люди-звери, вместе с вами я…
Ах, не сужу… У приоткрытой двери
Уже стоит Всевышний Судия.
И по лимиту… или без лимита…
И даже просто так… невпроворот
Народу… и случайно приоткрыта
Дверь в зимний тамбур… там любой народ…
Командировка… срочное заданье…
Уют купейный, чаем знаменит…
Как вдруг, по ходу поезда, в стакане
Казенным звоном ложечка звенит…
 

6

 
Как вдруг на узкой полке в темноте
Я усмехнулся: что мне толки те…
 

7

 
Ну что теперь поделаешь?.. Судьба…
И время спать, умерить беспокойство,
На несколько часов стереть со лба
Отметину двоякого изгойства.
О двух народах сон, о двух изгоях,
Печатью мессианства в свой черед
Отмеченных историей, из коих
Клейма ни тот ни этот не сотрет.
Они всегда, как в зеркале, друг в друге
Отражены. И друг от друга прочь
Бегут. И возвращаются в испуге,
Которого не в силах превозмочь.
Единые и в святости и в свинстве,
Не могут друг без друга там и тут,
И в непреодолимом двуединстве
Друг друга прославляют и клянут.
 

«Лебяжий переулок мой…»

 
Лебяжий переулок мой.
Почти прямой, чуть-чуть кривой,
Участник перестройки мира, —
Что там за взорванной стеной
Замоскворецкого ампира…
 

«Говорит себе: – Ну ладно…»

 
Говорит себе: – Ну ладно,
Что ж, Луанда так Луанда,
Там красиво и тепло,
Шесть недель, куда ни шло.
Рев утробный самолета.
А вернется – вспомнит что-то:
Что же
Все же
Привлекло…
 
 
Разве только – что на рейде
Зажигаются огни, —
Раньше времени, поверьте,
Зажигаются они.
Габарит рыболовецких
Иностранных и советских
И торговых кораблей,
Обозначенный на рейде
Раньше времени, поверьте,
(Но от этого светлей)
Желтым,
Синим
И зеленым
Между вечером и днем
Преждевременно зажженным
Преждевременным огнем.
 
 
Не напрасно выли мили
И мелькали города.
Ничего прекрасней в мире,
Ничего опасней в мире
Не увидит
Никогда.
 

Воспоминание о Флоренции

Триптих

1

 
В Прекрасную Овчарню, где когда-то
Ягненком спал, – в Овчарню, где ягнята
Когда-то спали, – выспались давно, —
В Прекрасную Овчарню не дано
Вернуться из отлучки. И не надо.
Заложник флорентийского разлада
Случайно отлучился навсегда
Передавать со Страшного суда
Свои корреспонденции. Из ада
Горящие терцины исторгать,
И серой пахнуть, и людей пугать.
 
 
По цеховой, по круговой поруке,
Вины, которых не было, в зачет
Поставил ты поэту, и в разлуке
Из низости твоей он извлечет
Высокие и трепетные звуки.
 
 
И поводырь по инобытию,
У входа в рай, как бы сменив обличье,
Уступит роль высокую свою
И перевоплотится в Беатриче.
 

2

 
И еще об отлучке того флорентийца во славе и силе
Из Прекрасной Овчарни, в которой о Господе
               люди забыли.
Жен, едва постаревших, оставили и загубили,
Ибо вскорости умерли те в одиночестве или
За оградой кладбищенской спят в отчужденной
               могиле,
Вместо рая мужьями из ада отправлены в ад.
Ну а эти мужья, эти люди из праха и пыли,
Эти судьи сперва обличали его,
А потом и совсем отлучили
И анафеме предали, зная, что не виноват.
 

3

 
И частый зуммер, и гудки короткие,
И мука неизбывная моя,
Когда решали покарать на сходке,
Когда решали порешить меня.
Когда на сходке пили и закусывали,
И говорили по-латыни, и
По-староитальянски, не зулусы,
А флорентийцы – палачи мои.
 
 
И мука неизбывна – не в палачестве,
Не в том, что отправляли прямо в ад,
Не в страхе, и не в ужасе, тем паче, —
А в том, что знали – что не виноват.
 

«Мы спим. Еще не рассвело…»

 
Мы спим. Еще не рассвело.
Мы пребываем в сне усталом.
По-человечьи тяжело
Ворочаюсь под одеялом.
 
 
Еще до света далеко,
И рай не обернулся адом,
И, по-звериному легко,
Она ворочается рядом.
 

Игрок

 
В одиннадцать встает,
Магнитофон включает,
И черный кофе пьет,
И курит, и скучает.
 
 
И слушает ансамбль,
Какой-то слишком старый,
И думает:
              «Ослаб,
Совсем не те удары.
 
 
Винты совсем не те,
Усталым стал и грузным,
Как будто в темноте
Шар на столе безлузном.
 
 
Как будто так легко
От двух бортов по фишкам,
А я то широко
Беру, то узко слишком.
 
 
Хозяин отошел,
На темный лес поставил
И нас на произвол
Судьбы пустых оставил.
 
 
Наглеют фраера,
Не залетают лохи,
Кончается игра, —
Дела не так уж плохи.
 
 
Но в эту зиму я
Игру сыграл такую,
Что Книгой Бытия
Отныне не рискую.
 
 
И что́ бильярдный стол
Тому, кто ненароком
Об Иове прочел
В раздумье одиноком».
 

«Еще вчера сырым огнем Калькутты…»

 
Еще вчера сырым огнем Калькутты
Надсадно и прерывисто дыша,
Перемогался этот город лютый,
Почти бесплотный, потная душа.
 
 
Собаки здесь не слишком часто лают,
Совсем не лают, силы берегут.
Родятся люди здесь и умирают
И после смерти много раз живут.
 

«Палаццо – это как палатки…»

 
Палаццо – это как палатки,
В которых те же неполадки.
 
 
По берегам сезонный гам, —
Здесь Беарриц, здесь Ницца, Канн.
 
 
Здесь волны моря громыхают,
Здесь люди с горя отдыхают —
Стоят палатки возле скал.
Здесь по утрам, в молчанье строгом,
Идут на пляже тяжбы с Богом:
Один присел. Другой привстал…
 
 
Но тяжбы с Богом бесполезны —
Здесь все болит и все болезны,
Из рая изгнана чета.
И тот, кто думает о пользе,
Об этом пожалеет после —
Не стоит польза ни черта.
 
 
О пользе думать очень вредно, —
Все это не пройдет бесследно, —
Так следуй опыту отца,
Пока сучится нить живая,
Жизнь до последнего конца
Искусственно не продлевая.
 

«Чуть наклонюсь и варежку сырую…»

 
Чуть наклонюсь и варежку сырую
На повороте подниму со льда,
Подумать страшно, как тебя ревную
И как люблю… Должно быть, навсегда…
 
 
Еще болезни наши, наши морги,
Могилы наши – ох как далеко!
И я черчу веселые восьмерки
На раскаленном льду ЦПКО.
 
 
Мне подражать легко, мой стих расхожий,
Прямолинейный и почти прямой,
И не богат нюансами, и все же,
И вопреки всему, он только мой.
 

Kali temple

 
В храме Калькутты возник из-за дыма густого
Опытный нищий (в обличье – намек на святого).
 
 
Он мне кивает, как будто бы Ведам внимая,
Переживает – и связь между нами прямая.
 
 
Опытный нищий, мы братья родные по духу
И по снедающему нас обоих недугу.
 
 
В эти минуты мы оба почти что святые,
Я – из Калькутты, а ты – из Москвы, из России.
 
 
В рубище нищем, насущным живем, настоящим, —
Оба мы ищем, играем, сгораем, обрящем.
 

«Молчат могилы, саркофаги, склепы…»

 
Молчат могилы, саркофаги, склепы, —
Из праха сотворенный – прахом стал, —
Все разговоры о душе нелепы,
Но если занесло тебя в Бенгал,
Днем, возопив на крайнем перепутье,
Сырым огнем Бенгалии дыша,
Прозреешь душу вечную в Калькутте,
Которая воистину душа.
 
 
В чем виноват, за все меня простили, —
Душа и представлялась мне такой.
Воистину, как сказано в Псалтыри:
Днем вопию и ночью пред Тобой.
 

«Звуки, педалируя, ослабли…»

 
Звуки, педалируя, ослабли
Все мои кумиры, все ансамбли…
 
 
Только «Аббу» слышу и сегодня, —
Как поет в далеком далеке,
Отрешенно, холодно, свободно,
На плохом английском языке.
 

«В Бихаре топят кизяком…»

 
В Бихаре топят кизяком.
Ах, этот запах мне знаком,
Проблема общая знакома:
Сельскохозяйственных забот
У вас, у нас – невпроворот,
И кизяковый дым плывет
Над односкатной крышей дома.
 
 
У вас, у нас одна страда,
Одна беда, одна отрада, —
Вы мне родные навсегда,
Другого ада мне не надо.
 
 
Был дважды в жизни потрясен:
Сперва войной великой – въяве,
А позже Индией – сквозь сон,
В Бихаре зимнем, на заставе.
 
 
Упал шлагбаум поперек
Бихара. И, упав, обрек
«Амбасадор» на остановку,
И на дырявую циновку
Я повалился тяжело.
Навес дырявым был. А небо
Так беспощадно землю жгло,
Что от него спасенья не было.
 
 
Ах, только люди здесь добры.
Чтобы согреться, жгут костры,
И все горчит кругом от гари.
Похолодало до жары.
Темнеет в пять. Зима в Бихаре.
 

«Что-то разъяло на стаи лесные…»

 
Что-то разъяло на стаи лесные
Мир человеческого бытия.
Стая твоя, как и все остальные,
Это случайная стая твоя.
 
 
Кто его знает, что с нами случится,—
Нету и не было вех на судьбе.
Только не вой, молодая волчица,
Ветер и так завывает в трубе.
 
 
Я не сужу, а почти понимаю,—
Там, где предзимние ветры свистят,
Сбились на вечер в случайную стаю
Несколько лютых волчиц и волчат.
 
 
Только не бойся от стаи отбиться,
Жалобно так и тоскливо не вой,
Только не бойся на вечер прибиться
К старому волку из стаи чужой.
 

Птаха

 
В Крыму, на полустанке, были щеки
Подкрашены чуть грубо. И лицо
Чуть бледное. Надменный и высокий
Взгляд. И на пальце бедное кольцо.
 
 
След мятежа в отсутствующем взгляде,
Не уследишь за ним, как ни следи,
Мрак Салалак и школ вечерних – сзади,
И смутное пространство – впереди,
И годы перехо́дные, страстны́е.
Не склеилась беседа. Возрастные
Настороженность, отчужденье, страх,
Весь бесконечный перечень явлений,
Когда, равнό ничтожество и гений,
Блуждает человек в полупотьмах.
 
 
В каких она перебывала безднах
Противоборства, длящегося в ней,
Боренья двух истоков несовместных,
Различных оснований и корней.
 
 
Но я не сомневался, что в итоге
Преджизненных метаний и обид,
Еще в начале жизни и дороги
В ней доброе начало победит.
 
 
Была жара. И воздух раскаленный
В захламленном салоне «Жигулей»,
Татарским солнцем выжженные склоны
Гор невысоких и нагих полей.
 
 
И дней наедине прошло немало,
На берегу, то вместе, то поврозь.
В ней все насторожилось и молчало,
Буек волной бессмысленно качало,
И пианино старое бренчало,
И ничего еще не началось.
 
 
Казалось – далеко, а вышло – близко,
Так близко, что и года не прошло.
Вослед за Вашингтоном, Сан-Франциско
Легло под серебристое крыло.
 
 
И, через Рино, вниз, туда, где Тахо,
Еще не оперенная, спорхнуть
По воле рока, умудрилась птаха,
Случайно повторив мой давний путь.
 
 
И, совершеннолетняя едва лишь,
Ночами душу старую мою
Разлукой неожиданно печалишь
В России, у дороги на краю.
 
 
И вот подарок с Тахо – сразу две
Рубахи – первый заработок птахи,
И ночью, в лихорадящей Москве,
Разглядываю их в тоске и страхе.
 
 
Одна рубаха – светло-голубая,
Другая – не умею рассказать,
И варварской фантазии под стать
Леонтьева и Зайцева – любая.
 
 
Мы вместе с ней по улице ночной
Когда-то шли, где лишь один слепой
Фонарь над ней качался, надо мной.
Мы вместе с ней гуляли редко-редко,
Когда все дети спать должны давно,
Как вдруг она сказала (малолетка):
– Смотри-ка, Саша! Видишь?! Не темно!
Какая люминация! – сказала:
Четыре года было ей без мала…
А через десять с лишком лет ее
За океан смела волна больная,
Была таможня пьяная, блатная
И что-то вроде визы. Вот и все.
И больше ничего. И путь неблизкий
На взлетной начинался полосе.
Что знала птаха? Лишь язык английский,
Но там язык английский знают все.
 
 
Что было с ней потом? Сиял потом
Благопристойный, знойный Вашингтон.
Мои полузнакомые приятели
Все, что имели, не жалея тратили,
Транжирили впопад и невпопад,
Чтоб сгладить ей хоть как-то перепад
Во времени и месте. С интересом
К ней отнеслись. Их голос на волне
Короткой, финансируем Конгрессом,
И по ночам невнятно слышен мне.
Зато родной и близкий на звонок
Ответил, что принять ее не сможет,
И даже добрым словом не помог:
– Тебе – в борьбе – ВКПБе поможет.
– В борьбе?! – В борьбе. – За что?!!
               – За выживанье,
За мани-мани. Ты не в Теплом Стане.
 
 
Ей не помог никто. Она сама
При помощи усердья и ума
И милого акцента в шоп курортный,
Полупустой, просторный первосортный,
Устроилась, мечтая об одном,
Чтоб мама, как во времени ином,
Присев на край постели, перед сном,
Ей руку хоть немножко подержала,
А может быть, и рядом полежала
Хотя бы три минуты или пять,
Ну а потом спокойно можно спать.
Есть кукла у нее – коал сонливый,
А перспектива… нету перспективы,
Надежды даже самой малой нет,
И по ночам, дневной завесив свет,
Все пишет, пишет, пишет птаха деду:
«Ты, Саша, не болей, а в октябре
В столицу нашей родины к тебе
Я, Саша, обязательно приеду».
 
 
Я не хочу, чтобы она вернулась,
Чтоб в этот смрад кромешный окунулась,
Чтоб в эту милосердную страну
Попала на гражданскую войну.
 
 
1989