Текст книги "Какая музыка была!"

Баллада о немецкой группе

 
Перед войной
На Моховой
Три мальчика в немецкой группе
Прилежно ловят клецки в супе,
И тишина стоит стеной.
 
 
Такая тишина зимы!
Периной пуховой укрыты
Все крыши, купола и плиты —
Все третьеримские холмы.
 
 
Ах, Анна Людвиговна, немка,
Ты – русская, не иноземка,
Хоть по-немецки говоришь
Затем, что родилась в Берлине,
Вдали от этих плоских крыш.
 
 
Твой дом приземистый, тяжелый,
С утра немецкие глаголы
Звучат в гостиной без конца —
Запинки и скороговорки,
Хрусталь в четырехсветной горке,
Тепло печного изразца,
Из рамы
Взгляд какой-то дамы,
На полотенцах – монограммы
И для салфеток – три кольца.
 
 
Обедаем.
На Моховую,
В прямоугольнике окна,
Перину стелет пуховую
Метель,
Как будто тишина
На тишину ложится тихо,
И только немкина щека
От неожиданного тика
Подергивается слегка.
 
 
Зачем
Вопросами врасплох
Ты этих мальчиков неволишь?
Да им и надо-то всего лишь
Два слова помнить: Hände hoch!..
 

«По дороге из Ганы домой…»

 
По дороге из Ганы домой
На пять дней задержаться в Париже,
И к бессмертью тебе по прямой
Станет сразу же впятеро ближе.
 
 
Записать в повидавший блокнот,
Как звучит непонятное слово,
Как фиалковый дождик идет
И мерцают бульвары лилово.
 
 
А в России пророческий пыл,
Черный ветер и белые ночи.
Там среди безымянных могил
Путь к бессмертью длинней и короче.
 
 
А в России метели и сон
И задача на век, а не на день.
Был ли мальчик? – вопрос не решен,
Нос потерянный так и не найден.
 

«На семи на холмах на покатых…»

 
На семи на холмах на покатых
Город шумный, безумный, родной, —
В телефонах твоих автоматах
Трубки сорваны все до одной.
 
 
На семи на холмах на районы
И на микрорайоны разъят, —
Автоматы твои телефоны
Пролетарской мочою разят.
 
 
Третьим Римом назвался. Не так ли?!
На семи на холмах на крови
Сукровицей санскрита набрякли
Телефонные жилы твои.
 
 
Никогда никуда не отбуду,
Если даже в грехах обвиня,
Ты ославишь меня, как Иуду,
И без крова оставишь меня.
 
 
К твоему приморожен железу
За свою и чужую вину,
В телефонную будочку влезу,
Ржавый диск наобум поверну.
 

Баллада о сгоревшем мясе

 
Над сонмищем домиков частных
Торчал вспомогательный дом,
Где три старика разнесчастных
Болтали о том и о сем.
 
 
Поставили мясо в духовку, —
Как вдруг объявился юнец,
По-русски лопочущий ловко,
Hа всякое разное спец.
 
 
Не Лоуренс и не Канарис,
В другие игрушки играл,
Вполне просвещенный швейцарец
И традиционный нейтрал.
 
 
Вертясь и вращаясь недаром
В кругах разнесчастных Москвы,
Он был убежденным нейтралом.
Нейтралом. Недаром – увы.
 
 
Супруга его с полузнака
Готова супругу помочь.
 
 
Он был титулярный писака,
Она генеральская дочь.
 
 
И думал он только о деле,
И делал он только дела,
И три старика проглядели,
Как мясо сгорело дотла.
 
 
Курили они папиросы,
А он сигареты Пэл Мэл,
И все задавал им вопросы
И жалости к ним не имел.
 
 
Звучит разговор воспаленный
О времени и о себе,
Работает дистанционный
Прослушиватель КГБ.
 
 
Машины его полукругом
Стоят, образуя экран.
Взаимно довольны друг другом
Разведки враждующих стран.
 
 
Дымит сигарета чужая
И ноздри щекочет слегка.
Этнический бум приближая,
Безумствуют три старика.
 
 
В их рвеньи великом и малом
Сквозит разнесчастная нить, —
Реальность они с идеалом
Хотят на земле съединить.
 
 
Японская кинокассета,
В двух ракурсах съемка – одна.
И я, наблюдая все это,
Лояльно сижу у окна.
 

Предвоенная баллада

 
Летних сумерек истома
У рояля на крыле.
На квартире замнаркома
Вечеринка в полумгле.
 
 
Руки слабы, плечи узки, —
Времени бесшумный гон, —
И девятиклассниц блузки,
Пахнущие утюгом.
 
 
Пограничная эпоха,
Шаг от мира до войны,
На «отлично» и на «плохо»
Все экзамены сданы.
 
 
Замнаркома нету дома,
Нету дома, как всегда.
Слишком поздно для субботы
Не вернулся он с работы —
Не вернется никогда.
 
 
Вечеринка молодая —
Времени бесшумный лёт.
С временем не совладая,
Ляля Черная поет.
 
 
И цыганский тот анапест
Дышит в души горячо.
Окна звонкие крест-накрест
Не заклеены еще.
 
 
И опять над радиолой,
К потолку наискосок,
Поднимается веселый,
Упоительный вальсок.
 
 
И под вальс веселой Вены,
Парами —
                в передвоенный.
 

«Снова осень, осень, осень…»

 
Снова осень, осень, осень,
Первый лист ушибся оземь,
Жухлый, жилистый, сухой.
И мне очень, очень, очень
Надо встретиться с тобой.
 
 
По всем правилам балета
Ты станцуй мне танец лета,
Танец света и тепла,
И поведай, как в бараке
Привыкала ты к баланде,
Шалашовкою была.
 
 
Прежде чем с тобой сдружились,
Сплакались и спелись мы,
Пылью лагерной кружились
На этапах Колымы.
 
 
Я до баб не слишком падок,
Обхожусь без них вполне, —
Но сегодня Соня Радек,
Таша Смилга снятся мне.
 
 
После лагерей смертельных
На метельных Колымах
В крупноблочных и панельных
Разместили вас домах.
 
 
Пышут кухни паром стирки,
И старухи-пьюхи злы.
Коммунальные квартирки,
Совмещенные узлы.
 
 
Прославляю вашу секту,—
Каждый день, под вечер, впрок,
Соня Радек бьет соседку,
Смилга едет на урок.
 
 
По совету Микояна
Занимается с детьми,
Улыбаясь как-то странно,
Из чужого фортепьяно
Извлекает до-ре-ми.
 
 
Все они приходят к Гале
И со мной вступают в спор:
Весело в полуподвале,
Растлевали, убивали,
А мы живы до сих пор.
 
 
У одной зашито брюхо,
У другой конъюнктивит,
Только нет упадка духа,
Вид беспечно деловит.
 
 
Слава комиссарам красным,
Чей тернистый путь был прям…
 
 
Слава дочкам их прекрасным,
Их бессмертным дочерям.
 
 
Провожать пойдешь и сникнешь
И ночной машине вслед:
– Шеф, смотри, – таксисту крикнешь,—
Чтоб в порядке был клиент.
 
 
Не угробь мне фраерочка
На немыслимом газу…
И таксист ответит: – Дочка,
Будь спокойной, довезу…
 
 
Выразить все это словом
Непосильно тяжело,
Но ни в Ветхом и ни в Новом
Нет об этом ничего.
 
 
Препояшьте чресла туго
И смотрите, какова
Верная моя подруга
Галя Ша-пош-ни-ко-ва.
 

«Подпрыгивает подбородок…»

 
Подпрыгивает подбородок,
В глазах отчаянья зигзаг.
На дачу после проработок
В нескладных «эмках» и «зисах»,
Забыться в изжелта-зеленом
Лесу, – и все часы подряд
Госдачи стонут патефоном, —
Вертинский-Лещенко царят.
 
 
Кто завтра вытянет билетик,
Предуготовано кому
С госдач, под звуки песен этих
Отправиться на Колыму…
 

Подъем

 
Небывалый прошел снегопад
По Тбилиси – и цепи гремят.
 
 
На подъем поднимаются «МАЗы»,
За рулями Ревазы, Рамазы,
 
 
И, на каждый намотаны скат,
Заскорузлые цепи гремят.
 
 
Слышишь? Цепи гремят! Без цепей
Не осилить подъем, хоть убей.
 

Вильнюс

 
Вильнюс, Вильнюс, город мой!
Мокрый воздух так целебен, —
Так целителен молебен,
Приглушенный полутьмой.
 
 
Поселюсь в тебе тайком
Под фамилией Межи́ров.
Мне из местных старожилов
Кое-кто уже знаком.
 
 
У меня товарищ есть
Из дзукийского крестьянства:
Мужество и постоянство,
Вера, сдержанность и честь.
 
 
В чем-то он, должно быть, слаб,
Но узнать, в чем слабость эта,
У литовского поэта
Только женщина смогла б.
 
 
Прародительница, мать,
Ева, Ева, божье чадо,
Ты дерзнула познавать
То, чего и знать не надо…
 
 
Сыро в Вильнюсе весной,
Летом, осенью, зимой,
Но целебен воздух твой,
Вильнюс, Вильнюс, город мой!
 

Над домом

 
После праздника – затишье,
Но уже,
            уже,
                  уже
Кто-то топает по крыше
На десятом этаже.
 
 
После праздничной бодяги
Встать до света – не пустяк.
Вкалывают работяги
На высоких скоростях.
 
 
Рождество отпировали —
Управдому исполать.
Хорошо в полуподвале
На фундаменте плясать.
 
 
А наутро, по авралу,
Снег бросать с домовых крыш.
После праздника, пожалуй,
На ногах не устоишь.
 
 
Крыша старая поката,
Не видна из-подо льда.
Гиря, ломик и лопата —
Все орудия труда.
 
 
Богу – богово, а кесарь
Все равно свое возьмет,—
И водопроводный слесарь
С крыши скалывает лед.
 
 
Приволок из преисподней
Свой нехитрый реквизит.
После ночи новогодней
Водкой от него разит.
 
 
Он с похмелья брови супит,
Водосточную трубу
Гирей бьет, лопатой лупит:
– Сдай с дороги, зашибу!
 
 
Снегом жажду утоляя,
Дышит-пышет в рукава,
Молодая, удалая
Не кружится голова.
 
 
Потому что он при деле,
И, по молодости лет,
Не томит его похмелье,
И забот особых нет.
 
 
Хороши работы эти
Над поверхностью земли,—
Предусмотрены по смете
Сверхурочные рубли.
 
 
Хорошо, что этот старый
И усталый талый лед,
Падая на тротуары,
Расшибается вразлет.
 

«У человека…»

 
У человека
В середине века
Болит висок и дергается веко.
Но он промежду тем прожекты строит,
Все замечает, обличает, кроет,
Рвет на ходу подметки, землю роет.
И только иногда в ночную тьму,
Все двери заперев, по-волчьи воет.
 
 
Но этот вой не слышен никому.
 

Памяти ушедшей

 
Эта женщина жила,
Эта женщина была,
Среди сборища и ора
Потолкалась и ушла.
 
 
Как со сборища когда-то,
Озираясь виновато,
Ускользнула без следа, —
Так из жизни – навсегда.
 
 
В мнимо-видимый успех
Разодета и обута,
Так ушла она, как будто
Обмануть сумела всех.
 

Продавщицы

 
От реки, идущей половодьем,
И через дорогу – на подъем —
Миновали площадь, в ГУМ заходим,
За плащами в очередь встаем.
 
 
Красоты и мужества образчик
Ищут из незастекленных касс
Тысячи рассеянно смотрящих,
Ни о чем не думающих глаз.
 
 
ГУМ свои дареные мимозы
На прилавки выставил – и вот
Целый день за счет одних эмоций,
Не включая разума, живет.
 
 
Лес инстинктов. Окликай, аукай,
Эти полудети – ни гу-гу,
Потому что круговой порукой
Связан ГУМ наперекор врагу.
 
 
Скоро выйдет замуж за кого-то
Этот легион полудетей.
Не заретушировано фото
Гибельных инстинктов и страстей.
 

«Ты не напрасно шла со мною…»

 
Ты не напрасно шла со мною,
Ты, увереньями дразня,
Как притяжение земное,
Воздействовала на меня.
 
 
И я вдыхал дымок привала,
Свое тепло с землей деля.
Моей судьбой повелевала
Жестокосердная земля.
 
 
Но я добавлю, между прочим,
Что для меня, в расцвете сил,
Была земля – столом рабочим,
Рабочий стол – землею был.
 
 
И потерпел я пораженье,
Остался вне забот и дел,
Когда земное притяженье
Бессмысленно преодолел.
 
 
Но ты опять меня вернула
К земле рабочего стола.
Хочу переводить Катулла,
Чтоб ты читать его могла.
 

«Все приходит слишком поздно…»

 
Все приходит слишком поздно, —
И поэтому оно
Так безвкусно, пресно, постно, —
Временем охлаждено.
 
 
Слишком поздно – даже слава,
Даже деньги на счету, —
Ибо сердце бьется слабо,
Чуя бренность и тщету.
 
 
А когда-то был безвестен,
Голоден, свободен, честен,
Презирал высокий слог,
Жил, не следуя канонам, —
Ибо все, что суждено нам,
Вовремя приходит в срок.
 

«Смена смене идет…»

 
Смена смене идет…
Не хотите ль
Убедиться, что все это так?
Тот – шофер, ну а этот – водитель,
Между ними различье в летах.
 
 
Тот глядит на дорогу устало
И не пар выдыхает, а дым.
Чтоб в кабине стекло обметало,
Надо все-таки быть молодым.
 
 
А у этого и половины
Жаркой жизни еще не прошло, —
И когда он влезает в кабину,
Сразу запотевает стекло.
 

«Я начал стареть…»

 
Я начал стареть,
                              когда мне исполнилось сорок четыре,
И в молочных кафе
                              принимать начинали меня
За одинокого пенсионера,
                                       всеми
                                                забытого
                                                             в мире,
Которого бросили дети
                                   и не признает родня.
 
 
Что ж, закон есть закон.
                                    Впрочем, я признаюсь,
                                              что сначала,
Когда я входил
                       и глазами нашаривал
                                    освободившийся стол,
Обстоятельство это
                             меня глубоко удручало,
Но со временем
                       в нем
                               я спасенье и выход нашел.
 
 
О, как я погружался
                                             в приглушенное разноголосье
Этих полуподвалов,
                              где дух мой
                                               недужный
                                                              окреп.
Нес гороховый суп
                            на подрагивающем подносе,
Ложку, вилку и нож
                              в жирных каплях
                                                   и на мокрой тарелочке —
                                                   хлеб.
 
 
Я полюбил
                 эти
                      панелью дешевой
                                                обитые стены,
Эту очередь в кассу,
                              подносы
                                           и скудное это меню.
– Блаженны, —
                       я повторял, —
                                            блаженны,
                                                    блаженны,
               блаженны…
Нищенству этого духа
                                 вовеки не изменю.
 
 
Пораженье свое,
                        преждевременное постаренье
Полюбил,
              и от орденских планок
                                   на кителях старых следы,
Чтобы тенью войти
                             в эти слабые, тихие тени,
Без прощальных салютов,
                                       без выстрелов,
                                                  без суеты.
 

Старинное

 
Ездили на тройках в «Яр»,
При свечах сидели поздно,
И покрылась воском бронза,
Диких роз букет увял.
 
 
Но когда увяла эта
Бледно-розового цвета
Роза дикого куста, —
Не увяла красота.
 
 
Но, едва увянув, сразу
Стала краше во сто крат.
Розы пепельные в вазу
Опусти – пускай стоят.
 
 
Жизнь ослабла. Смерть окрепла.
Но прекрасен ворох пепла.
Так забудь дорогу в «Яр»,
Не печалься о разрыве:
Стал букет еще красивей,
Оттого что он увял.
 

«Льется дождь по березам, по ивам…»

 
Льется дождь по березам, по ивам,
Приминает цветы на лугу.
Стало горе мое молчаливым,
Я о нем говорить не могу.
 
 
Мне желанья мои непонятны, —
Только к цели приближусь – и вспять,
И уже тороплюсь на попятный,
Чтоб у сердца надежду отнять.
 

Африканский романс

 
Над Ливийской пустыней
Грохот авиалиний,
По одной из которых
Летит в облаках
Подмосковное диво,
Озираясь пугливо,
С темнокожим ребенком
На прекрасных руках.
 
 
В нигерийском заливе
Нет семейства счастливей,
Потому что – все случай
И немножко судьба.
Ла́гос город открытый,
Там лютуют бандиты,
В малярийной лагуне
Раздается пальба.
 
 
Англичане убрались, —
Вот последний анализ
Обстановки, в которой
Все случается тут:
Эти нефть добывают,
Ну а те убивают
Тех, кто нефть добывает, —
Так они и живут.
 
 
Нефтяные магнаты
Те куда как богаты,
Ну а кто не сподоблен,
У того пистолет.
Жизнь проста и беспечна,
Нефть, конечно, не вечна,
И запасов осталось
Лишь на несколько лет.
Как зеваешь ты сладко.
Скоро Лагос. Посадка.
На посадочном поле
Все огни зажжены.
За таможенной залой
Нигериец усталый,
Славный, в сущности, малый,
Рейс кляня запоздалый,
Ждет прибытья жены.
 
 
Родилась на востоке,
Чтобы в Лагос далекий
С темнокожим ребенком
Улететь навсегда.
Над Ливийской пустыней
Много авиалиний,
Воздух черный и синий,
Голубая звезда.
 

«Пишу о смерти. Не моя вина…»

 
Пишу о смерти. Не моя вина,
Что пред глазами то круги, то тени,
Что жизнь меня учила этой теме,
Как Францию Столетняя война.
 
 
Что на мои вопросы нет ответов,
И нету друга. Только звук пустой.
И дорог из шекспировских сонетов
Один лишь только 66-й.
 

«В предгорьях Альп стоит сырое лето…»

 
В предгорьях Альп стоит сырое лето.
И после жизни, прожитой нелепо,
Под мокрой простыней такая дрожь, —
Трясет, колотит, корчит – не уймешь.
 
 
И все же старость, все-таки награда, —
Уже игры любимой мне не надо,
Уже не мажу, об заклад не бьюсь,
Уже ни мора не боюсь, ни глада,
Лишь взгляда беззащитного боюсь.
 

Alter ego

 
Мне бы жить
                    немножечко пониже,
Но мансарды в нонешнем Париже
Высоко – одышку наживешь.
А в моей – вчерашний дым клубится,
И холсты какого-то кубиста
Бурно обсуждает молодежь.
 
 
В блюдечке окурок.
                             Дым тяжелый,
Старый дым.
                   Эпоха пепси-колы
Отменила джюс и оранжад.
Нету больше ни семьи, ни школы, —
Стоило ли почву орошать?
 
 
Лень
       приборку делать, постирушку,
Разную и всякую нуду, —
Заведу смышленую игрушку,
Ключиком игрушку заведу.
 
 
Жизнь чужую истово карежа,
Позвоню
             (своя не дорога):
– Поднимайся, заспанная рожа,
Едем в ресторан и на бега.
 
 
В этой самой разлюли-малине,
От тоски чуть-чуть навеселе,
Познакомлю я тебя с Феллини,
Вознесенским, Сартром и Пеле.
 
 
И, не сознавая, что калечу,
Пагубным инстинктам угожу, —
Важные контакты обеспечу,
Главные каналы укажу.
 
 
Временно убью в тебе торговлю —
Сущность постоянную твою,
Поселю под собственную кровлю,
Книгами твой разум разовью.
 
 
Бегать по редакциям заставлю
Мимо Мулен-Руж и Нотр-Дам,
Лепет малограмотный исправлю,
Книжечку составлю и издам.
 
 
На Монмартре проживает идол,
Сверхкумир и супер-Вельзевул.
Юбилея он еще не выдал,
Полувека не перешагнул.
 
 
Муторно кумиру, тошно, худо,
Наглотавшись джина и «Камю»,
После многосуточного блуда
Возвращаться в милую семью.
 
 
Колотье какое-то в кумире,
Мается мыслитель и пророк,
Чтобы мир царил в семье и в мире,
Одолжу тебя на вечерок.
 
 
Чтобы не страдал французский гений,
Будешь ты использован пока
Как амортизатор возвращений
В милую семью из кабака.
 
 
В «Кадиллаке» сможешь прокатиться,
На ходу вкушая от щедрот.
Вообще знакомство пригодится
И себя окажет в свой черед.
 
 
Если же кумира для острастки
За Мао Цзэдуна поведут
И продержат до утра в участке, —
Ты сумеешь выгадать и тут.
 
 
Позвоню на виллу Сименону,
Сименон ажанам позвонит —
Тары-бары, и тебя без шмону
Выпустят в объятья аонид.
 
 
В департамент не пойдет «телега»,
Ну а если даже и пойдет, —
Для другого я, для Alter ego
Целесообразный поворот.
 
 
Даже и «телега» – не расплата,
Если воплощаются мечты, —
В протоколе комиссариата
За кумиром напечатан ты.
 
 
Ты исполнил миссию святую
По благоустройству бытия, —
За кумиром, через запятую,
Значится фамилия твоя.
 
 
На одной руке уже имея
Два разэкзотических кольца,
Ты
    уже
          идешь,
                    уже наглея,
Но пока
            еще не до конца.
 
 
В пику монпарнасским летописцам,
Ты живешь, осуществляя план,
Рыночным, холодным любопытством
К людям, книгам, сплетням и делам.
 
 
Кроме любопытства ледяного,
Ничего иного своего,
Впрочем, это для тебя не ново, —
Знаешь сам, что нету ничего.
 
 
Ощущаешь сам – и это чувство,
Вожделенью лютому назло,
 
 
Долю вносит в околоискусство
И в неподалекуремесло.
 
 
И непереваренного Ницше
В животе приталенном неся,
Ты идешь все выше, то есть ниже,
Ибо можно все, чего нельзя.
 
 
Преисполнен гонора и спеси,
Человеком не был,
                            сразу сверх —
человеком стал в эпоху пепси, —
Энциклопедистов опроверг.
 
 
Ты идешь, способный на любое, —
Только пользой чутко дорожа,
В шляпе настоящего ковбоя,
Выхваченной из-за рубежа.
 
 
В разлюли-малине распроклятой,
На Монмартре нашем дорогом,
Будешь ты клиент и завсегдатай,
Ежели не будешь дураком.
 
 
Ты сперва за все меня за это
Будешь очень сильно уважать.
А потом за все меня за это
Будешь от души уничтожать.
 
 
Нажимай, снимай поглубже стружку
Со спины того, кто превратил
В жалкую игрушку-побегушку
Твой холодный олимпийский пыл.
 
 
Не жалей, выслеживай, аукай, —
Сдвоенными в челюсть и под дых.
Ты рожден тоской моей и скукой,
Самый молодой из молодых.
 
 
Я построил дом, но не из бревен,
А из карт, крапленных поперек,
Потому и пред тобой виновен, —
Превратил в игрушку, не сберег.
 
 
Ну, а ты действительно услышал
Крик души веселой и больной
И на миг тоску мою утишил,
Сделался игрушкой заводной.
 
 
И за эту страшную работу
Подчистую, Господи прости,
Расплатиться я готов по счету
И черту итога провести.
Расписаться под чертой итога
И, передохнув совсем немного,
Новую
          игрушку
                       завести.
 
 
Новую
          игрушку
                      заводную
После передыха завести, —
Чтоб за водкой бегала в пивную
И цветы носила травести.
 
 
Пепси-кола не заменит водку,
Потому что водка не вода.
Лень
       в мансарде заменить проводку, —
Скоро загорятся провода.
 

«Потому что – все судьба да случай…»

 
Потому что – все судьба да случай,
Или, может быть, не потому, —
Вечно засыпающий, могучий,
Брат по безрассудству и уму,
Входит, чтобы доказать на деле,
Что готов безропотно опять
Желчному, седому пустомеле
Чутко и внимательно внимать,
И замрет, как будто онемеет,
Извиняя старческую прыть,
Он последний, кто еще умеет
Слушать, а не только говорить.
 
 
Вечно засыпающий, поскольку
Съемка дни и ночи напролет,
Не давая завалиться в койку,
С дублями несчетными идет.
 
 
Иерархи, в ранге и без ранга, —
Это же действительно кино, —
Это же подлянка – бить подранка, —
Но Москва с носка – ей все равно.
 
 
И всегда в его уклонно-смелом
Взгляде голубом одно и то ж:
Мы не делом заняты, не делом, —
Я-то что ж, а ты – не доживешь.
 
 
Ну, конечно, можно снять и сняться.
И досуетиться на миру.
Только нам другие игры снятся, —
Мы играем не в свою игру.
 
 
Время тает, время улетает,
Ну, а съемка все идет, идет, —
И опять двух дублей не хватает,
Чтоб сыграть свой выход под расчет.
 

Браслет

 
Затейливой резьбы
               беззвучные глаголы,
Зовущие назад
                к покою и добру, —
Потомственный браслет,
                старинный и тяжелый,
Зеленый скарабей
                ползет по серебру.
 
 
Лей слезы, лей…
                Но ото всех на свете
Обид и бед земных
                и ото всех скорбей —
Зеленый скарабей
                в потомственном браслете,
Зеленый скарабей,
                зеленый скарабей.
 

Анна, друг мой…

 
Анна, друг мой, маленькое чудо,
У любви так мало слов.
Хорошо, что ты еще покуда
И шести не прожила годов.
 
 
Мы идем с тобою мимо, мимо
Ужасов земли, всегда вдвоем.
И тебе приятно быть любимой
Старым стариком.
 
 
Ты – туда, а я уже оттуда, —
И другой дороги нет.
Ты еще не прожила покуда
Предвоенных лет.
 
 
Анна, друг мой, на плечах усталых,
На моих плечах,
На аэродромах и вокзалах
И в очередях
 
 
Я несу тебя, не опуская,
Через предстоящую войну,
Постоянно в сердце ощущая
Счастье и вину.