Текст книги "Контора Кука"

Александр Мильштейн

Есть за границей контора Кука…

С. Маршак «Мистер Твистер…»

Собеседование

Паше Шестопалову приснилось, что он бродил по зоопарку и на одной из клеток разглядел табличку с собственными ФИО.

Ниже более мелкими буквами и той же красной краской были написаны прочие данные, как то: вид, отряд, ареал обитания, на Земле осталось, размножается в неволе…

Или не размножается; понятно, что подробности текста, так же как и само животное, Паша по пробуждении помнил смутно.

Судя по всему, зоопарк был зоопарком в его родном N-городке на Волге, а зверь был не очень большой и покрытый длинной чёрной шерстью или иглами.

«Да, это мог быть и дикобраз, и черно-бурый песец… И что? Что означает этот сон?» – думал Паша, стоя в душе.

Он вытерся отведенным ему полотенцем и пошёл в гостевую комнату, где, прежде чем начать одеваться, осмотрел чужую одежду, лежавшую на кресле, с таким тревожным видом, как будто за ночь что-то из неё могли, передумав, забрать обратно.

На самом деле предмет его тревоги был один, и Паша обеспокоился, не увидев его в первый момент, не столько из-за того, что он мог исчезнуть, сколько – развязаться.

Ну как-то там самораспуститься… вот это была бы беда, потому что завязать узел самостоятельно Паша бы не смог. И помочь было бы некому: Ширины ушли на работу.

Опасение оказалось напрасным: повязанный как будто на шее самой пустоты, галстук нашёлся под полой пиджака, и это ещё раз напомнило Паше что-то давнее и весьма странное, но он решил, что не время для реминисценций, как-нибудь в другой раз, если уж не рассказал это вчера… Он не жалел теперь, что его прервали, – рассказ наверняка вышел бы слишком длинным, Ширины потом бы смеялись, как это бывало уже в двух-трёх подобных случаях, повторяя: «Несло-несло нашего Остапа»…

И вообще-то Паше не свойственно было толкать этакие телеги перед большим скоплением народа, совсем наоборот… у него был типичный «сценический синдром», но тут, очевидно, он таким образом подсознательно, что ли, пытался заговорить более серьёзное волнение.

Но его прервали на полуслове, и всё это как-то потом забылось.

Да, накануне собеседования в квартире Шириных было шумно – настоящий балаган там был… Пашу одевали всем миром по нитке: пиджаки принесли одни друзья Шириных, брюки – другие…

Сам Ширин был раза в два толще, чем Паша, и при всём желании не мог бы поделиться вещами – разве что галстуком…

Рубашки и туфли были принесены в каком-то уже комическом количестве.

Кто-то принёс даже запонки, вероятно, такой же толстяк, как и Ширин, – ну чтоб не с пустыми руками… Ясно, что это у них стало как бы поводом для «парти». Хотя… если бы Ширины и не кинули клич, а просто позвали всю компанию на огонёк, без всякого повода, явка вряд ли была бы меньшей… Но так интереснее, что ли, а Паше ведь в самом деле надо было идти на интервью в чём-то приличном.

Жена Ширина Лиля и соседка Вера в четыре руки повязали на нём малиновый галстук в серебристую крапинку, после чего кто-то из гостей затянул: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры…»

– Последний раз я надевал эту штуку на выпускной… – начал было Паша, когда пение смолкло, и в свою очередь замолчал, потому что ему приказано было повернуться кругом.

Он думал, что сказал очень тихо, почти про себя, и никто не услышал… Но его всё-таки спросили:

– Выпускной – вечер?

– Нет, – охотно стал объяснять Паша, стоя ко всем спиной, – на вечере я был уже без галстука – свобода… А вот во время выпускного экзамена… по литературе… он был на мне… это я точно помню… потому что только благодаря ему… я и написал выпускное сочинение…

– Повернись! – сказала Лиля Ширина. – Нет, полностью… вот так… ну и какая же связь между литературой и хальзтухом?

– Самая прямая, – сказал Паша и хотел продолжить, но в этот момент Вера приказала ему повернуться, и тема как-то забылась сама собою, перебитая более актуальными: наряжавшим Пашу женщинам надо было много чего уточнять при этих примерках, и они меняли ему пиджаки, брюки, то и дело требуя, чтобы он поднял руки, опустил руки, раздвинул локти в стороны…

После чего Пашу попросили сесть на специально поставленный в центре комнаты стул, чтобы понять, «как ведут себя брюки», хватает ли длины носков, не оголяются ли голени и т. д.

Всё это было непривычно, как-то неудобно, иногда даже щекотно, но ничего, он терпел, не такой уж он был кисейной барышней… При этом вспоминал он, скорее, ёлку, которую наряжали в детстве «в несколько рук», если праздновали Новый год в гостях, с другими детьми, – вот этой самой ёлкой он себя теперь, кажется, почувствовал, чтобы потом, уже во сне, – дикобразом или кем там он был – во сне, ну да…

«Ни пуха ни пера!» – говорили ему его благодетели, прощаясь, и Паша всех посылал к чёрту, включая и тех, кто желал ему «перелома ноги и боли в горле», предварительно объясняя, что это немецкий аналог «ни пуха ни пера», но на вопрос, куда в ответ немцы посылают, ответить толком никто из них не мог, вот Паша и посылал их туда же.

«Или даже “кость в горле”?» – пробовал он вспомнить, немного ослабляя узел, а потом снова затягивая и требовательно оглядывая себя в зеркале.

«Грюс гот. Их бин Пафел Шестопалофф», – сказал он, протягивая своему отражению руку, и вспомнил ещё одно пополнение своего словарного запаса: немцы, по словам Шириных, называют собеседование Vorstellungsgespräch – «представительской беседой».

«То есть “воображаемой”, – шутили Ширины, – потому что “форштеллунг”[1]1
  Vorstellung (нем.) – представление, спектакль, воображение. (Здесь и далее – примеч. автора.)


[Закрыть] – это и в смысле “воображения”…»

И ещё… Сам не зная чего вдруг, Паша вспомнил это «ещё что-то»… стоя перед зеркалом… а вот – то самое… что недавно назвал про себя «категорическим императивом», даже не зная, насколько при этом «как в воду глядит», да и не помня толком, что в точности подразумевал под этими словами Кант[2]2
  Который писал в определении: «…всегда… как к цели и никогда не… как к средству…»


[Закрыть].

– Паша, я понял, что тебе нужно сделать, – сказал Ширин примерно две недели тому назад. – Тебе надо трахнуть Веру.

– Как это?

– Так. Соседку мою, Веру Комаровскую.

– Лев, ты шутишь?

– Если ты хочешь, чтобы она устроила тебя в свою фирму. Она это уже делала для одного юноши, он продержался там почти год – пока вдруг не сорвался и не улетел.

– В каком смысле?

– Да так, – Лев помахал «крылышками», – всё вдруг бросил и уехал обратно, вспомнил какую-то зазнобу… В фирме это не очень понравилось… Но главное – прецедент был. Ну что ты так на меня смотришь? Всем известно, что Вера любит молоденьких. У каждого свои слабости.

– Но я… Я не могу так, – сказал Паша.

– Na komm,[3]3
  Да брось (нем.).


[Закрыть] – сказал Лев, махая рукой теперь уже назад – через плечо… После чего обернулся и увидел, что жена вошла в гостиную.

– Лиль, оставь нас, – сказал он, – у нас тут мужской разговор.

Паша был уверен, что Лиля ему сейчас за такие слова выдаст по полной программе, он даже автоматически втянул голову – как всегда, когда между Шириными разражалась буря…

Но тут почему-то всё произошло иначе, Лиля сказала:

– Всё-всё, меня уже нет, – и так быстро покинула комнату, что Паша понял: они это обсуждали между собой.

Очевидно было, что его пребывание в доме Шириных затянулось.

Костью в горле он себя пока что не чувствовал, но… Может быть, он просто был недостаточно чувствительным, когда ставил себя на чьё-то место?

Но он и так понимал: затянулось.

Ширин не мигая смотрел Паше в глаза (в голове его при этом проносились достаточно банальные мысли: «Вот этот мальчик – это ведь я сам, Лев, только что двадцатилетней давности…»).

– Но я же не…

– Не?..

– Не плейбой, – сказал Паша, и Лев расхохотался:

– Это как? Умри, но не отдавай поцелуя без любви… Ну тогда как знаешь, братец. Но я советую всё же подумать. Тем более что Вера – женщина не только с большим аппетитом, но пока что и сама вполне аппетитная, – Лев поднял указательный палец, как будто рассказал очередной свой анекдот – про «О!».

– Она же мне в бабушки годится.

– Ну, это ты, положим, загнул.

– Да она и в молодости была не в моём вкусе!

– А это ты откуда знаешь?

– Да ты ведь сам показывал мне фотки, ваш архив… Нет-нет, – решительно помотал головой Паша, – вы меня, конечно, извините, я понимаю, как я вам надоел…

– Да… не так уж ты нам и надоел, – поморщился Ширин, – своих детей нет, ты видишь, а жилплощади – хоть отбавляй… После нашей московской каморки как-то даже чересчур – пусто, пустынно, как-то безлюдно… Можешь жить пока что сколько хочешь. Мы о твоём будущем беспокоимся, Паша. Взять на нормальную работу без разрешения на неё… Да и без визы – она у тебя давно истекла… Такое может только Вера.

– Она что у вас там – царь и бог? Это что, её собственная фирма, что ли?

– Нет, но…

– Ну так и что она там может решить, если работает «на дядю»?

– Не скажи. Её влияние велико… в том числе и на «дядю». И был уже прецедент, дядя понял, как это классно…

– В каком смысле? – сощурился Паша.

– Да нет, – засмеялся Ширин, – не в том. Выгодно!

– А…

– А ты что подумал? Ну, то есть да, Вера – женщина активная, и шефа она в своё время, может быть, тоже попользовала… но любит она молоденьких: когда-то они были на десять лет младше, а теперь уже в два раза как минимум, время ведь не стоит на месте… И ты, Павел, сейчас как раз подходишь… по всем статьям. Я уж, поверь, знаю её вкусы: ты, Павел, просто стопроцентный вариант! Да после того как ты её трахнешь…

– Нет! Лучше уж я уеду в Москву или вообще… домой.

– А где ж твой дом… – проворчал Ширин, – где ты будешь получать в десять раз меньше за ту же работу и где у тебя вообще не будет никакого будущего, кроме козлов, от которых ты и сбежал… Хочешь, чтобы они тебя там добили?

– Ну, это мы ещё посмотрим. Во всяком случае, с вашей Верой я этого делать не буду, прости.

– Ты что… боишься, что не встанет? Ну и напрасно! Комаровская у нас девка… ещё это… как говорится, в самом соку!

– Вот сам и… свою Комаровскую!

– Мне-то зачем?! Кому нужно на работу устраиваться? – засмеялся Лев. – У меня с Комой прекрасные дружеские отношения, мы и в Москве были соседями, я знаю её с пелёнок. Она мне как сестра! Мы такие закадычные друзья, нам секс не нужен, чтоб доказывать друг другу вновь… Разве что когда мы ещё были в детском садике, хе-хе… Ладно, я же хотел как лучше, ну извини старика, если что не так… И не думай: никто тебя не выставляет за дверь… и тем более – на панель, нет-нет… ты свободный человек, так что вставляй кому и куда сам захочешь, – Лев снова было рассмеялся, но заметив, что Паше не смешно, сказал:

– Всё, забудь тогда этот наш разговор, просто сотри его из памяти и всё… И давай мы с тобой тогда партейку сыграем, а, блиц-блиц?

– Не хочу я, – сердито сказал Паша, – хватит с меня на сегодня твоих комбинаций.

– Фору даю, бля. Ферзя!

– Тем более не хочу, – помотал головой Паша.

– Ну ладно, давай тогда ещё выпьем. За тебя, братец… Ну, вздрогнули.

Через неделю разговор о возможности трудоустройства в «фирму Веры» возобновился, но уже без сомнительных «императивов». Ширин просто сказал, что он поговорил с Комой, и она считает, что попробовать стоит. Ручаться она, разумеется, не может, но какие-то шансы, по её мнению, имеются, потому что для фирмы сейчас важно найти риелтора для стран СНГ, который одновременно и программист: по отдельности две такие должности за нормальную зарплату фирме сейчас не по карману, не те она переживает в данный момент времена… «Короче, цуг-цванг-миттен-дрин-дранг-нах-остен, – тараторил Лев, – в результате чего ты, Паш, можешь очутиться без разрешения на работу и вообще без визы, без знания немецкого… на довольно-таки привлекательном месте, что для людей с визой, что для аборигенов зогар[4]4
  Sogar (нем.) – даже. Справедливости ради стоит заметить, что Ширин почти не вставлял в речь немецкие слова – за редкими исключениями.


[Закрыть]. А как уж они там это всё оформят, их дело, главное, что прецедент был, значит, это находится в пределах искусства возможного… При этом то, что я тебе говорил в прошлый раз… Забудь, считай, что я пошутил.

– То есть ты считаешь, что можно поюзать старушку, не пользуя её при этом?..

– Да, – Лев засмеялся, – только Кома не старушка, и это неблагодарность с твоей стороны, чёрный риелтор!

– Ну, во-первых, никакой я ещё не риелтор и даже не программер, ни чёрный, ни белый… А во-вторых, это так, сорвалось, больше никогда я так не скажу, даже заглазно, моё слово железное… Но вот скажи ты, как я могу быть риелтором, ездить куда-то там в СНГ – без визы? Я же не смогу вернуться!

– Нет-нет, – сказал Лев, – не надо забегать так далеко вперёд, надо разбираться с трудностями по мере их поступления… Это они потом будут решать, ну сделают тебе визу, зелёную карту или что-то типа того… а до тех пор ты будешь работать здесь, не надо забегать… Нет, ну не думаешь же ты в самом деле, что это – многоходовка каких-то сил… анонимных… антииммиграционных сил… чтобы выслать тебя из Германии? Смешно!

– Нет, – сказал Паша и подумал, что если бы Лев не отказался от своих слов о необходимости переспать с соседкой, то он бы именно так и подумал, но только не об «антииммиграционных силах», а… о вполне конкретной разводке с небольшим количеством ходов: соседке – ходока, ходоку – фигу, в придачу к… Впрочем, зачем это нужно Льву, Паша и сам бы не смог ответить, и он тихонько встряхнул головой и сказал:

– Нет. Не думаю.

– Ну, так что скажете, юноша? – Лев потирал руки, и очевидно было, что он уже собрался по этому поводу «накатить» превентивно грамм по сто – сто пятьдесят…

– Прикольно, – сказал Паша, – а вдруг возьмут и… возьмут?

Собеседование проходило на английском.

Несколько раз Паша пользовался присутствием Веры – она переводила слова, которые не переводились у него с ходу…

И в обратном направлении – её шефу тоже не всегда приходили на ум английские слова, и Вера тогда с нескрываемым энтузиазмом переводила с немецкого на русский.

Всё остальное время эта упитанная тётка в крупных роговых очках явно скучала.

Во всяком случае, зевала, не прикрывая рта, как бы подтверждая своё определение, о котором знать не могла, – что Паша занёс её с первого взгляда в категорию «жаб», откуда, впрочем, он её теперь уже вычеркнул за её добрые дела, так сказать, и… так никуда и не вписал: «Ну тётка и тётка… когда улыбается, становится похожа на какого-то еврейского классика, но на какого именно – не вспомню…»

К концу беседы шеф вспомнил Пашиного предшественника и совсем уже было перешёл на свой родной язык, при этом ярость, так и гудевшая в его словах, была бы понятна и без перевода…

Господин Гогенблейхер явно был рад наконец излить накипевшее: «Всё бросил и смылся, подлец… ищи-свищи… ветер в поле…» – со смаком переводила Вера – перекладывала, можно сказать, с больной головы на здоровую…

И когда в конце собеседования Паше сказали, что ответ дадут в течение недели, он понял, что тут нельзя ничего предугадать.

Невозможно.

Верил он, скорее, в худшее, естественно, но все же при этом говорил себе, что, может, ещё не все потеряно, его просто предупредили заранее – как в притче, которую он слышал в младших классах от дурака-учителя, – о цыгане, ударившем ребёнка прежде, чем тот разбил кувшин, потому что «когда разобьёт, будет уже поздно»… Паше тут ещё вспомнилось из последних новостей – о выселении румынских цыган из Франции…

Он подумал, что хорошо, что он не во Франции и не цыган…

Хотя тут же он подумал: а что, собственно, хорошего? Тем мало того, что есть куда и откуда и потом снова – куда, так ещё им подъёмные дают. Правда, какую-то дребедень, копейки, но всё равно, сам факт… тогда как ему… разве что подъёбные.

Ну да, пинком под зад.

Он немного ослабил… и снова затянул узел галстука, глядя на двух дородных парней, которые сели напротив него и заговорили по-русски, наперебой тыкая пальцами в новомодный планшет. У него не было никакого желания их слушать.

Ему было душно, он решил было полностью снять с шеи удавку, но почему-то «завис» – рука, то есть кисть левой руки, осталась лежать на узле, а потом и он весь завис, веки опустились, как свинцом налитые.

Да-да, последний раз – на выпускном…

Благодаря галстуку Паша смог скатать сочинение с «гармошек», которые каким-то чудом раздобыл в авиамодельном кружке при Дворце пионеров у мальчика, дед которого был писателем, про отца никто ничего не говорил, может быть, гены отдыхали, но во внуке проснулись: все знали, что внук замечательно хорошо пишет сочинения, так что эти «гармошки» были просто бесценным приобретением…

Хотя Паша слабо надеялся ими воспользоваться – они были слишком уж длинными и не слишком-то узкими – и думал, что берёт их скорее для моральной поддержки, ну как пистолет уверенности придаёт, когда просто тихо лежит за пазухой, или там нож за голенищем… Примерно так он себя почувствовал, когда начинил ими пиджак, – увереннее. Больше он надеялся на то, что у него у самого развяжется язык и «пойдёт писать губерния» – читать-то он ведь почти всё читал, по крайней мере из обязательной программы…

Но пробежав несколько раз глазами список тем, написанных на доске, понял, что если не попытается списать «Образ Пьера Безухова в романе Льва Толстого» (из перечисленных только это было у него с собой на шпаргалке), то всё, пиши пропало.

Потому что собственные мысли теперь разбегались в разные стороны – и какой уже можно было слепить из них текст…

Если от всего гигантского «образа Пьера» в голове остался один толстенький мудозвон, который, обезьянничая, грозился выпить бутылку рома, сидя на окне с опущенными наружу ногами, но так никогда и не выпил…

Причём ясно было, почему из всего «массива безуховых» (массива в матричном смысле, алгебраическом, то есть с индексами страниц, на которых эти самые безуховы возникали и снова исчезали в толще… страниц… Да, надо заметить, что, в отличие от литературы, из алгебры Паша знал не меньше, а больше школьной программы, будучи в этой области как бы автодидактом), почему из всех из них остался именно этот – даже не потому, что он был начальный…

Какая-то уже и вовсе… или – вовсю – безмозглая Пашина мысль перескочила на крышу шестнадцатиэтажки, где он со своим одноклассником Лунёвым распивал газированный коньяк…

Да-да, в качестве сиропа в сифон заливалась бутылка четырёхзвёздочного коньяка, а потом уже вода и углекислота…

У Лунёва дома был маленький компрессор, привезенный его родителями из-за бугра, так что не надо было идти в пункт заправки – где коньячок в качестве сиропа им, конечно, не залили бы.

Паша тихонько достал «гармошку» из кармана, положил на свою тощую ляжку и быстро накрыл полой пиджака… Всё просматривалось насквозь, учительница ходила между рядами, Паша был почти уверен, что его сейчас разоблачат и с позором выдворят из класса.

Но делать уже было нечего, он выпрямил спину, тем самым приподняв полу пиджака, и перетащил снизу вверх первое предложение: «Образ Пьера Безухова проходит красной нитью сквозь роман Льва Толстого», – после чего снова накрыл полоску бумаги, лежавшую на ноге, полой пиджака, потому что «русачка» уже шагала по его ряду – он думал, что прямо к нему, но нет, она прошла мимо, а первые слова таким образом были телетайпированы, или графированы, – так он тогда подумал и сразу же вдогонку: «На самом деле это обратный процесс, потому что в телетайпе бумажная полоска выползала на выходе… телетайпом была такса от Парижа до Лондона… а теперь мы имеем то же самое, но вместо таксы – граф…»

И вот всё это окрылило Пашу, он понял, что может незаметно задвигать шпаргалку обратно – галстуком…

Да-да, кончиком галстука… Двигая шеей, Паша, когда надо было, задвигал шпору под крыло… ну то есть – под полу… А надо было каждые две-три минуты… Но главное, что не руками, руки были – вот они, ручки, где… Одна пишет, другая придерживает лист, обе всё время на парте, и всё осуществляется движением «третьей», шёлковой руки (классная руководительница: «Чтоб были у меня как шёлковые!») и других частей тела, микроскопическими сокращениями мышц, ну на сколько там нужно вытянуть шею или поднять плечо, чтобы из-под полы высунулись два-три сантиметра бумажной полоски… А потом спрятались обратно, подталкиваемые кончиком галстука, который на время, пока писалось сочинение, сделался как бы прямым продолжением Паши Шестопалова.

То есть всё тело Паши стало на время чужим, отличным от себя, ни до, ни после он не смог бы это повторить: он пробовал только что – прямо вот здесь и сейчас, в немецкой подземке, и голубые «штрайфены»[5]5
  Streifen (нем.) – сложная разновидность билетов для общественного транспорта в Мюнхене: это длинная узкая полоска плотной бумаги, разделённая на двенадцать частей. Пробивать их нужно в специальном автомате, например, при входе в метро, сгибая так, чтобы количество полосок, находящихся ниже прокомпостированной, соответствовало количеству концентрических зон города, которые пассажир собирается проехать.


[Закрыть], похожие на шпоры-гармошки – только поплотней бумага, что для таких поползновений, казалось бы, даже ещё и лучше…

Ан нет – синеватая «гармошка» никуда не двигалась по его ноге, а потом вдруг слетела на пол, Паша поднял её, снова положил на ногу, и снова она никуда не двигалась, зато со стороны, например, камеры слежения всё это было более чем заметно и выглядело так, как будто парень танцует сидя эдакий… брейк-дэнс городского невротика.

Короче говоря, теперь бы Паша вряд ли сдал экзамен.

Не то чтобы в последующие годы он стал недотёпой – просто тогда, во время выпускного сочинения, в Паше, очевидно, просыпалась какая-то другая – нечеловеческая – ловкость…

И не в смысле ловкости в превосходной степени, нет… а в том смысле, что Паша ощутил тогда своё физическое тело как систему блоков, приводных ремней, грузов, ну да, из учебника физики для восьмого класса…

Сидя в метро, он видел закрытыми глазами кинематическую схему, первоначально нарисованную мелом на доске, где до этого были темы сочинений, – теперь уже объёмной, и то же можно было сказать о бороде, повисшей над доской… как будто, покинув портрет, автор «Капитала» превратился в автора «Мiра» и стоял теперь за чёрной ширмой, как в кукольном театре, дёргая за ниточки, – приводил в движение всю протяжённую систему подвесок, блоков, противовесов, всё Пашино тело – тело сновидения…

Сновидец же тем временем сидел в немецком метро и видел, как приходят в движение тени… забытых братков.

Нет, это пришло ему в голову чуть позже, а в тот момент ему ещё казалось, что это тени ветвей, которые шевелит ветер за окном, или – что это лучи солнца, бьющие в окно, просветили, как рентгеновские, насквозь его буклированный пинджачок, и уже даже не схема, а сама эта его полуподпольная машинерия спроецирована на белую стенку классной комнаты, он форменным образом разоблачён, слышь, как скрипят доски под туфлями русачки… И тут зазвонил будильник.

Ну то есть телефон, хотя, может быть, Паша и проснулся в тот момент, потому что ночью он спал плохо и через некоторое время после собеседования, когда прошло действие кофеина и адреналина, остро ощущал недосып…

Судя по звуку, это мог быть его телефон, хотя такой ретрозвонок, войдя в моду, был в том году ещё довольно широко распространён – как у старых аппаратов с вращающимся диском или как в школе с урока… Паша лениво ожидал, пока другие посмотрят, – он ведь ещё частично находился в десятом «А» средней школы № 59…

Несколько человек достали мобильники и сразу положили их обратно, и только после этого Паша достал свой, но было уже поздно, он перестал звонить.

Двое русских по-прежнему сидели перед ним, теперь уже молча. На звонок они никак не отреагировали, очевидно, у обоих телефоны звонили как-то по-другому. «Может быть, напевают “Пусть бегут неуклюже…”» – подумал Паша… Телефон зазвенел снова – его телефон, и он нажал кнопку.

Вспомнив, что его понимают эти двое напротив, Паша сразу почувствовал себя скованно и, быстро сказав, что перезвонит, убрал старенькую «Нокию» от уха.

После чего впервые встретился взглядом с тем парнем, что сидел слева.

А потом с тем, что справа, который, собственно, и спросил у него:

– Слышь, пассажир… Ты чё, всё слышал?

– Что слышал? – переспросил Паша. – Вы имеете в виду объявление, которое сейчас передавали? Нет, я не знаю немецкий… Ну, я думаю, просто поезд задерживается на несколько минут…

Электричка стояла посреди тоннеля, и, как раз когда Паша как мог лаконично отвечал Ширину по телефону, вагонные динамики передавали какое-то сообщение.

– Ты слышал, о чём мы говорили с Петром?

– Значит, вы – Пётр, – сказал Паша, глядя на левого парня. Он думал было протянуть руку и представиться, но их манера общения… как-то не вдохновляла.

– Нет, – сказал он, – я ничего не слышал, можете не беспокоиться.

– Ну ты даёшь, – сказал Пётр и шумно вздохнул.

– Я? – удивился Паша.

– Да ты понимаешь, что при таком уровне изоляции транзакций… – начал второй, но Пётр его прервал – положив руку приятелю на плечо, как бы нажал там на какую-то кнопку…

После чего они с минуту оба молчали, а потом стали говорить о Паше в третьем лице, так, как будто его самого там уже не было: «Он всё слышал». – «Говорит, что нет». – «Ты в это поверишь?»

– Послушайте, – сказал Паша, – вы меня простите, конечно, но мне выходить на следующей. Прощавайте, хлопцы!

– Ты слышал про схему?

– Не советую вам нервничать из-за такой ерунды, тем более что я действительно ничего не слышал. Я спал, можно сказать, грезил… Школьные годы чудесные… Чего и вам желаю, – и он уже пошёл было к выходу, но тут из динамиков снова послышалось какое-то сообщение. Понять его Паша не мог, но тем не менее он вернулся и неожиданно для себя забормотал скороговоркой – с удовольствием замечая, как у парней ползут наверх брови: «Знаете, что передают? “Желаем увидеть козла и осла, осла – на полночи, козла – до утра, спокойной вам ночи, приятного сна!..”»

После этого Паша снова пошёл к выходу.

* * *

Он свернул с тротуара направо, но не вошёл в магазин (то ли оптика, то ли ювелирный), а остался стоять возле зеркальной четырёхугольной колонны, чтобы взглянуть на себя и, что ли, прочесть на своём челе то, что не смог понять при помощи внутренней логики, – чем кончилось собеседование.

Но внимание переключилось на другую перспективу – обратную… Паша заметил в ней двух русских. Они тоже остановились.

Непонятно было, откуда они вообще здесь взялись… Паша не заметил, чтобы они выходили вместе с ним, значит, сошли тихо и пошли следом… А это уже было чёрт знает что такое!

Паша увидел, что они снова тронулись с места, но сам он стоял неподвижно.

– Красавчег! – сказал один из подошедших.

Паша молча смотрел на них посредством всё того же зеркала.

– Мы тут с Глебом подумали, – сказал Пётр, – что встретить соотечественника и не выпить… как-то нехорошо. Не по-людски… К тому же нам есть что отмечать. Как ты насчёт того, чтобы зайти куда-нибудь? Мы приглашаем.

– На троих придумано недаром, – пропел второй, потирая ручки, – на-троих-при-ду-ма-но-не-зря…

– А вы хотите есть, – спросил Паша, отворачиваясь от зеркала, – или только пить?

– Чего мы хотим, Глебушка? – спросил Пётр и сам ответил: – Сначала пить! А потом уже есть!

– Точно, – сказал Глеб, – можно зайти выпить для начала. Ты случайно не знаешь тут поблизости что-нибудь поприличнее?

– Случайно знаю, – сказал Паша, – и мы уже почти пришли.

– Ну вот и ладушки, прекрасно. Щас накатим! – оживился Пётр, ускоряя шаг, так что Павел и Глеб шли теперь за ним следом, едва поспевая.

– Не сюда! – крикнул Паша, когда Пётр начал было заходить в бар. – Немного дальше.

– О’кей, – сказал Пётр, неохотно возвращаясь на улицу, – а что там такого особенного будет, а?

– Пиво не разбавляют, – ухмыльнулся Глеб.

– Ну, что-то типа того, – сказал Паша, – по крайней мере, я бывал там не раз, можно сказать, завсегдатай…

– Девчонки, наверно, там, – предположил Глеб.

– Это тоже, – кивнул Паша.

– Да вроде и там были ничё, – задумчиво сказал Пётр, оглядываясь, – я там сразу несколько мочалок засёк.

– Просто хорошо там, где нас нет, – вздохнул Глеб, – но было. Правда?

– Правда, – кивнул Паша, – вот мы и пришли.

– А вывеска где? – удивился Пётр.

– На самых тёплых местах нет вывесок, – сказал Глеб, – нам, Пётр, просто повезло, что мы его встретили.

– Ага, – ответил Пётр, и они, по очереди раздвигая чёрный парчовый занавес, ступили в заведение.

Паша следил за их лицами, ожидая увидеть разочарование или возмущение: облупленные стены, покрытые разводами, похожими на чёрную плесень…

Деревянные столы были неотёсанными, стулья – с исцарапанными железными спинками – как будто снятые с проржавевшего насквозь древнего трамвая…

Но двое не удивились, а уважительно покивали головами, сели за столик и стали спорить, с чего начать.

– Да ну, какие коктейли, нах, – сказал Пётр, – коктейли для тёлок, давайте пивка, пацаны, потом водочки… Не, ну в Мюнхене надо пиво пить, я не прав? Вот, товарищ не даст соврать…

Кроме них, в баре вообще никого не было. Официантка, дождавшись конца их короткого диспута, вышла из-за стойки и подошла к их столику. Паша показал ей три пальца и сказал:

– Драй хелле, битте.

– Чё-то пусто как-то, – сказал Пётр.

– Просто ещё рано, – объяснил Паша, – «движение» здесь начинается гораздо позже, ближе к полуночи.

– А говорил, немецкий не знаешь, – улыбнулся Глеб.

– Это всё, что я знаю, – пожал плечами Паша, – светлое пиво, числительные и хэнде хох.

– А как же тут живёшь?

– Да я пока что здесь не так чтоб и живу… И кстати, довольно неплохо знаю английский.

– Да, это кстати… Мы вот с Глебом мычим-мычим… А нас мало кто понимает – только избранные, хе-хе…

– Пока мне английского хватает, а если я останусь, выучу немецкий.

– Останешься, останешься, – сказал Глеб. – Мы поможем.

– Это было бы неплохо. А кто вы, если не секрет?

– Ну, это потом, потом, кто мы, кто вы… Мы же тоже не знаем, кто ты… Ты хороший парень, это сразу видно, но так уж получилось…

– Это не твоя вина, – погрустнев, сказал Пётр, – а твоя беда… Да, но мы никуда не спешим. Можешь ещё пивка заказать. И водочки заодно.

Паша встал и подошёл к стойке.

Вернулся с тремя стопками, девушка сразу вслед за ним принесла три кружки «Августинера».

– Мы, конечно, сами виноваты. Ну, расслабились немного, думали, немцы в городе, кто ж знал, что ты русский… Мы тебя не вычислили, хе-хех…

– Вы тоже были не в косоворотках, – сказал Паша.

– Ну да, – криво улыбнулся Глеб, – но ты же слышал всё.

– Ну и что?

– А то, что… Мы для тебя раньше стали русскими, чем ты для нас.

– Это имеет значение?

– Ещё какое… Ты всё слышал, понимаешь. Всю новую схему потоков мы с Петром при тебе озвучили – так уж получилось, брат. Мы не часто по заграницам шляемся, вот и зарапортовались, ты уж прости нас, – совсем грустно закончил он и допил пиво, – это наш прокол, фак… Но нам больше ничего теперь не остаётся…

– Как что? И я чёт не понял – за что это я вас должен простить?

– Да так…

– Видишь ли, Паша, – сказал Глеб, – то знание, которое ты случайно получил в метро… как бы это поточнее выразиться…

– Несовместимо с жизнью, – подсказал Пётр. – Метро – это вообще такое место… Вот грипп там можно подхватить, птичий или даже свиной…

– Вы сами-то понимаете, что несёте? – спросил Павел и, сам себе удивляясь, стал оправдываться: – Да не видел я никакой схемы! И не слышал! Я же сто раз вам уже сказал, что я был в тот момент очень далеко, сон мне снился про Толстого…