Электронная библиотека » Алексей Еремин » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Рассказ"


  • Текст добавлен: 9 октября 2015, 14:00


Автор книги: Алексей Еремин


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Рассказ
Алексей Еремин

«…И тогда мы узнаем кое-что о тех таинственных процессах, которые незаметно происходят в периферийных областях человеческого сознания, о безграничном хаосе ощущений, причудливой фантазии, высвеченной нашими чувствами; о слепых порывах мысли и чувств, немых и бесследных коллизиях между ними, о загадочности нервных явлений, шёпоте крови, мольбе суставов, всей жизни подсознания».

Кнут Гамсун «О бессознательной духовной жизни»


© Алексей Еремин, 2015


Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава первая

Идёт дождь. На чистом стекле в белой раме набухают беременные капли, рожают, сочатся, оставляя длинные влажные следы, мутное стекло оживает и шевелится.

Дождю рад. Рад, что тёплый халат.

Самое время работать, но ничего не пишу. Довольно посмотреть на «самое время работать» и «довольно посмотреть». Я вижу отсутствие вдохновения… Завершающим аккордом многоточие пошлости. Триумф победившей пошлости! Где, где победоносный император? Пусть внесут трофеи, туш прозвучал!

Хлопнуть дверью на улицу, стать в халате под дождь! Дрожать в холодной луже, в дурацких тряпичных, в жёлто-чёрных клетках тапочках, прилипших к коже.

Если бы никто не увидел, то вышел. Стоял бы под дождём.

Мокрая крыса на задних лапках!

Заснул бы на день.

Нет! Жалкий, в толпе, ору всем голосом: Слава дождю в его мерзости, слава его мерзости!

Титул.

Ору одно и тоже до хрипоты в горле, каждый раз громче и громче, пока сила не срывает голос. Окружающие осуждающе зашептали, понимающе забормотали, а я ящером ползу по грязной луже. Я шлёпаю пятипалой лапой по воде, вытягиваю горло к небу, кричу ненависть.

Дождь скотина.

Скотина дождь? Шум дождя – бурчание в животе коровы. Капли летят, – сыплются волоски со шкуры. Бредёт корова тучи, в ведро города из вымени стекает молоко.

Почему люди на улице? Куколки в пледах обязаны греться у батарей, обхватив ладонями горячие чашки, пить чай, а не гулять под дождём под зонтами.

Гулять под небом, под дождём, под зонтами, по городу, по улицам, по асфальту.

Меня вырвало на бумагу. После жирной пищи в желудке несварение, меня вырвало. Но как римский патриций не чувствую брезгливости. Напротив, вожу пальцем по жёлтой луже, выбирая вкусные кусочки.

Встал из-за стола, подумав, что не только рассказ, даже страницу написать не могу.

От окна вернулся к столу (чёрные ветви за прозрачным стеклом, оспинки высохших капель, – истлевший чешуйчатый доспех); здесь заполняет соты листа испражнениями чёрный червь.

Наполняет пустые соты листа жирный чёрный червь. Рука смахнула тварь. Она отлетела к жёлтой стене, отскочила, покатилась к исписанному наполовину листу, дрожа ребристым стволом на тёмно-красно-коричневом столе. Я отшвырнул её к стене; мерзко дребезжа, она накатывалась на лист, я бросил её в стену; она отскочила и легла, чертой перечеркнув строчки. Я наотмашь бросил правую ладонь к столу, ударил пальцы, но ручка, отскочив к стене, залегла, копьём острия касаясь жёлтых обоев, с синими укусами раздвоенного жала.

«Сдача Бреды». В полупоклоне, отступив ногой шаг, склоняется вельможа в камзоле, протягивает лист капитуляции. Реляция: «После непродолжительного штурма, не исчерпав всех возможностей обороны, крепость пала».

С угла стола на пол перенёс здание книг. Выдвинул широкий ящик, цвета ядра спелого каштана, вытянул толстые журналы, лёг на кровать и придавил ими живот. Голова покоится в седле подушки, затылок поддерживает бок письменного стола. Утром письменный стол представился продолжением головы. Я встал, и со мной поднялся письменный стол, гладкой крышкой высоким продолжением лба, выставив назад четыре длинные ножки. В столе, на отдельных листах и в журналах записано пережитое, часто до неузнаваемости оплавленное фантазией. Оплавленное фантазией хорошо. Ком из разноцветного стекла. День удачный для работы?

Две недели медленно, как после болезни, переписывал набело два рассказа. Откладываю готовые рассказы, чтобы забыть, прочитать заново, как чужие, и без жалости, как чужие, переправить, перепечатать вместе с мамой, вновь поправляя и уже прощаясь, совершая ритуал, после которого сдаю записанный труд в редакцию (не спешу сдавать рассказы в печать; меня кормят авторские деньги, и пока они есть, храню рассказы, словно вклады в банке, пытаясь застраховаться на близкое будущее и в случае получить страховку). Из-за этой работы нового не писал, лишь записывал мимолётности. Правка вчерне готовых рассказов литературный труд. Но здесь уже сложен скелет. При ремонте есть дом. Дом нужно отделать и окрасить. Совсем не то, что рыть котлован под фундамент и складывать кирпичную стену Градова.

Снимаю крышу дома. Твёрдая обложка под белый мрамор с тонкими сиреневыми и розовыми прожилками. Бунин расписался по воле издателя золотым росчерком.

«В три дня Ян написал полностью первую часть «Деревни». Всегда казалось чем-то пошлым это «Ян» его жены. Он такой же Ян, как я Мордухай. Первая часть это 47 страниц текста. В день по 15 страниц.

Ничего удивительного. Такого текста можно и 50 страниц в день написать.

Вру.

Он отбирал «типичное», думал, вспоминал, пытался «соответствовать». 15 станиц даже такого текста много. Слишком много для меня. Я уже два дня только пытаюсь писать. Когда доделывал рассказы, к листам крепил доски строк, прибивал последние гвозди точек, крепил вывеску, проверял ордера жильцов на вселение, рассказ не давал покоя. Вечным жильцом поселился в городе мыслей, наводнением заливал страницы, затоплял синими ручьями набросков, я говорил Лене, как легко напишу рассказ. И ничего не пишу! И в голове вновь живёт страшная мысль: «Я больше не смогу писать. Желание отделывать рассказы было знаком неизбежного фиаско».

Может быть, не выполнил нечто, нарушил условия?

Ага, (турецкий офицер в алом ведёрке фески, в синих шароварах вскочил на бруствер из мешков с песком, кричит красным седоусым лицом, подтягивая над собой шашку (ятаган, если янычар), здесь себя уже мучил. Листочек размером с ладонь младенца: «Гончаров 7 недель 280 страниц романа!» Страница романа то же что страница рассказа. Часть романа не равна равной части рассказа.

Кафка за ночь написал «Приговор».

Это приговор.

Какое же свинство. «14,17,18,20,21,22.10.40. Писал и кончил «Таню». Я посмотрю. Свинство! В «Тане» за 6 дней поместилось 16 страниц хорошего текста. «25 и 26 10.40 написал «В Париже». Отслаиваю корочку мраморного тома, последняя страница бухгалтерская ведомость; имена и ровной колонкой получка в цифрах. Откровенное свинство! За два дня 11 страниц, пять с половиной в день, хорошо написанного рассказа. «27 и 28 10.40. Написал «Галю Ганскую» (кончил в 4.40 28.10)» За два дня 7 страниц. Тут легче.

Но я же ничего не написал!

Поймал себя бегущим по комнате. Чувства поглощают, сгоняют с места, и пока уровень не понизится, меня нет. Есть я, но не осознающий существование.

У Бунина неплохая идея; великая книга, когда бы Пушкин просто описывал день за днём свою жизнь. Описывать избранное, как в дневнике, поэтическая свобода, значит, вдохновение заполняет любую форму, а замысел не насилует вдохновение, не заставляет заполнять пустоты между краями формы и вдохновенным текстом.

Чувствую ужасно, не пишу и не хочу писать.

Из-под пресса мраморного Бунина взял зелёный, как спелый тополиный лист, сборник стихов. Сборник стихов раскрываю наугад, как священную книгу. Асеев дочери.

 
Рука тяжёлая, прохладная,
Легла доверчиво на эту,
Как кисть большая, виноградная,
Захолодевшая к рассвету.
Я знаю всю тебя по пальчикам,
По прядке, где пробора грядка,
И сколько в жизни было мальчиков,
И как с теперешним не сладко.
И часто за тебя мне боязно,
Что кто-нибудь ещё и кроме,
Такую тонкую у пояса,
Тебя возмёт и переломит,
И ты пойдёшь свой пыл раздаривать.
И станут гаснуть окна дома,
И станет повторенье старого
Тебе до ужаса знакомо…
И ты пойдёшь свой пыл растрачивать…
Пока ж с весной не распрощаешься,
Давай, всерьёз, по-настоящему,
Поговорим с тобой про счастье.
 

Нежное стихотворение. С искрой грубости, и от грубости любовь и нежность чётче. Грустно. Слёзы подступают к глазам только потому, что Асеев сумел написать красиво и ясно.

Печально счастлив; неизвестный мне человек, кто давно умер, почти забыт, написал ТАКОЕ стихотворение. Хотя, про «мальчиков, несладко» не слишком. Но счастлив за Асеева до слёз. Звучит словно «Я рад за вас, – хрипло сказал, подавая сухую ладонь, бывший начальник подчинённому, который уже сидел в его кресле». Только две последние строчки:

«Давай, всерьёз, по-настоящему,

Поговорим с тобой про счастье».

Неплохо, как бы завершение, некий обязательный вывод.

Зачем он только нужен?!

Встал, надел наушники ладоней, походил как маятник от окна к двери, отмеряя шагами секунды. Постоял перед белой дверью, раскрыл дверь, пошёл по квартире, – стучат тапочки, глуше на коврах, звонче на паркете. Отец с мамой нарочно ушли, чтобы не мешать. Асеев сидит у плиты, пьёт чай, я говорю ему. Он улыбается, равнодушно выслушивает. Он прав оттого, что уже написал. Хотя мы оба знаем, что и он, неожиданно прочитав своё стихотворение, сможет его почувствовать. Тогда и вспомнит обо мне.

Попить бы сейчас чаю.

Надо идти за хлебом и маслом в магазин.

Надо звонить в редакцию за деньгами.

Позвонить Лене на работу?

Сейчас всплывут, как трупы со дна реки, давно похороненные мысли. Они вырвутся из временных могил в облаках донного песка, плавно поднимутся на поверхность, часто неузнаваемые, как покойники долго пролежавшие в воде.

Всплывает мечта написать роман, – твёрдая синяя обложка отдельного издания, золотом моя фамилия, – и томит отдалённостью, страшит громадным возрастом. Всплывает желание найти работу, помочь себе жить, – но буду меньше писать, – лучше бы платили больше. Хорошо бы печататься за границей, быть популярным автором. Быть популярным значит плохим. Быть известной личностью, получать большие гонорары, читать лекции, путешествовать по презентациям своих книг. Вхожу в зал, все встают, встречают аплодисментами. Я присаживаюсь за небольшой стол на сцене, перед собой ставлю руки в замке, у рта камыш микрофона. Я здороваюсь. Я рад представить книгу рассказов. Я рассказываю о рассказах, отвечаю на вопросы журналистов. Вспыхивают, на мгновения ослепляя меня, вспышки фотоаппаратов. Я встаю, склоняюсь в полупоклоне, благодарю, прикладываю правую ладонь к сердцу. Вечером для приглашённых фуршет. Ко мне подходят, говорят ласкающие слова, мне пожимают руки, меня благодарят за книги, удовольствие от чтения. Кругом люди всех рас, многих национальностей. Чёрная ручка у стены. Пухлый воробей прыгает по карнизу как теннисный мячик. Зря отказался идти играть в настольный теннис. Но тогда работал, а сейчас нет. Если бы приехала Лена, но она на работе. Когда увидимся, буду думать о рассказе. Отчего от настольного тенниса прыгнул к Лене? На воробья не похожа. В теннис не играет. Но связь же есть. От неудовольствия, что не играл в теннис, к неудовольствию, что нет Лены. Или она появилась ничем не связанная, просто от желания её видеть?

Я могу думать! Сейчас думаю, не устаю, значит, могу работать! Не верю в высшее надо мной, но сейчас кажется, что нарушил закон, не исполнил долг.

Творчество то, чем никогда не стану рисковать.

Что нарушил, что исправить ради творчества? Надо было играть в теннис? Подбираю первое в пути! Надо было бросить отделывать рассказы. Когда уколола идея нового, надо было всё бросить!

Ложь!

Рассказ как ребёнка нужно выносить. Должны пройти условные месяцы, собранные в минуты или растянутые на годы. Я ничего не знал тогда, только идею, отношения неизвестной женщины и бойкого холостяка. Кажется, она молода. Их отношения и разрыв. Дальше не думается, словно каменная стена.

Зачем стена?! Четверть мгновения назад, поверив в неудачу, выстроил стену. Я задумался, и секунду назад, не вспомни о противодействии, мысль бы сама, не подгоняемая волей, развилась бы дальше.

Сел на диван. Лёг. Письменный стол пиявкой прилип к голове, высасывает мысли, разбухает, словно резиновый. Растолстели ножки, надулась горбом крышка, раздулись и чуть приоткрылись ящики с мягкими боками.

Письменный стол образ творчества, насос, выкачивающий силы.

Распял пятерню на обложке журнала. Сминая скользкую обнажённую женщину, поднял журнал над собой, – нижние листы повисли надо мной. Растопырил пальцы, журнал упал на грудь. Раскрывая страницы вспомнил, как несколько лет писал первые рассказы. Уже забыл, какой здесь, среди страниц о женщинах, духах, фуршетах, модном творчестве.

Раскрыв название увидел имя. Это был один из первых, на которых выучился писать. Когда меня заметили, его перепечатали здесь. Чувство, с которым читаешь свой текст, прочитанный тысячами людей, похоже на чувство старого строителя, – через 50 лет он смотрит на построенный дом; чувство матери, – как в зеркало она смотрится в отличные отметки в дневнике дочери; чувство художника, – после выставки, один в огромном зале, он изучает свою картину.

Художник не рассматривает каждый мазок, а видит всю картину, ловит общее впечатление. А я напротив, никогда не перечитываю весь рассказ, я помню впечатление, а в строках высматриваю лишь ответы на вопросы. Просмотрю начало, конец, пробегу глазами по тексту, перечитаю абзац, вспомнив, найду сравнение или описание, часть диалога, подчеркну строки карандашом, напишу на полях похабное ругательство, шпаргалку изучения ошибок и удач, поставлю минус или коротко отмечу: «Гений».

Слишком ярко выглядит альбом Эль Греко. Искажает суть.

Ещё похоже на встречу с когда то любимой. Вспоминаешь знакомство, поворот её головы, удивлённое лицо, обрывок разговора, быстрый взгляд из-под бровей, снизу-вверх, смех, её острые ногти на спине, долгий грустный взгляд, который впервые выдерживаешь как испытание, случайный укус нижней губы, как она расчёсывала перед тобой мокрые жёлтые волосы и на лицо падали капельки с её волос, как прижимала мои руки к телу, или молча завтракала, иногда поднимая серьёзные глаза, как в красном приподнималась на цыпочках и задёргивала шторы, или перегнувшись над кроватью взбивала белую подушку, как смотрела иногда в разговоре наедине или в комнате с людьми, или как в тишине комнаты, глядя в глаза, снимала халат, что ложился лужей, разбитой камнем, у её ног, или снова и снова перед зеркалом поправляла шарф на шее, чернила тушью ресницы, широко раскрывая карие глаза, устало садилась в кресло, цепляя носком каблук, стягивала сапог, как становился перед ней на колени, и придерживая за икру ногу, схватившись над каблуком снимал сапог, как вздрогнул, когда нежно укусила за ухо.

Это же Наташа! Улики в карих глазах, жёлтых волосах, она испытывала взглядом. Сравнение обернулось реальным образом. Образ вспомнил с рассказом, с которым она связана сотней осознанных нитей. Она скользнула бесшумно в море, проплыла под водой, и вдруг взрывом брызг вырвалась на воздух, капли с её волос на лице. Сравнение возникло из её сосуществования с рассказом.

Удивительно вспомнилось лишь начало наших отношений. Тогда писал большой рассказ о том, как появляется текст, описывал его рождение. Пытался описывать, подневольный рабский труд не продуктивен.

Когда влюблён, в теле нет рассказа. В сознании побеждает любовь; если гоню от себя мысли о любимой, значит думаю о ней, значит любовь врастает в душу, словно семя, брошенное в землю. Не заглубляй семя, и оно погибнет. Но прими его, оно пустит корни в душу, опутает сознание, врастая всё глубже. Силой заставлял себя обращаться к рассказу, думать о нём, пытался привить к душе рассказ, пытался лелеять, но душу высасывала любовь. Я думал только о ней. Вопреки направленной к цели воле переправлялся по волшебно возникшим мосткам от отношений героев к нашим, услышав телефонный звонок, безумно представлял, зная, что этого не может быть, она не знает, что я в редакции, не знает номер телефона, верил, что звонила она, вёл разговоры о публикации, а ждал когда она войдёт, я кушал, но мы обедали вместе, ударился, – она меня жалела; целовала в щёку, спрашивала, не больно ли ушибся, я отвечал «спасибо», – «зачем ты сказал спасибо?» – «не знаю», мы говорили о глупостях, и сочинялся уже не рассказ, а вдохновенная фантазия нашей любви, вдохновенная, как рассказ редко воплотится.

Сочинялись фантазии, которые никогда, никогда не осуществятся. То ли от бесконечности возможностей жизни, то ли от внешней силы, устанавливающей свои законы, один из которых – не воплощать вдохновенные фантазии.

Знаю за собой способность верить в высшее, когда объяснения не знаю.

Не верю в высшую силу, но и боюсь её, потому всегда пишу. Верю в долг и знаю, что каждый должен исполнить свой. Знаю, что когда отхожу от работы, случайности обрушиваются карой. Боюсь кары и верю, что наказание последует за ослушание.

Конечно, могу объяснить иначе. Когда пишу, я дома, за письменным столом. Здесь может приключиться со мной много меньше неожиданностей, чем на улице, в жизни. Конечно, когда пишу, то зарабатываю деньги, когда нет, вешаю на шею гири бедности, поросшие полипами вины и стыда.

От трусости, или от знания о наказании за безделье, от земли или свыше, я продолжаю работать. Творчество для меня самое интересное и поэтому буду работать. Творчество для меня… И начинается новый виток, словно разматываю бесконечный клубок. Так бы подумал, если б верил, что я лишь проводник приходящего извне. Я же представлю, будто сам из пряжи жизни свиваю бесконечную, обрезаемую лишь ножницами существования, нить, в которую сплетаются разноцветные волоски, переходят один в другой, вьются один из другого.

Представляюсь ткацким станком, куда загружают пряжу, а он свивает нити и вышивает. Но выбираю ли пряжу сам, или меня наполняют определёнными сортами, заранее угадывая узор?

Подбираю обрывки шерсти, – отчего они попадаются на пути? Случается в жизни случайное событие. Неожиданная встреча. Рассказ о смерти. Нищенка-калека. Ремонт дороги. Посещение Консерватории. Шумный день рождения или полная впечатлений ночная прогулка по городу. Всё это попадает преломлённым отражением через меня в текст. И я ощущаю, что случилась не случайность, а необходимое дополнение текста. Родился второй слой, появилась нужная сцена, новое русло течения. Я уверен, случилась не случайность, нечто меня подправило, дополнило.

Довольно!!!

Три часа. На столе два вырванных листа из одного. Ничего больше. Ах, как же посмел забыть? Выпитый чаёк из чашечки с длинноногими птичками на болоте, бесконечное путешествие от окна к двери и ещё много, много достижений!

Поворачиваюсь и силой сбрасываю тапочек с правой ноги. Он мчится снизу-вверх и вперёд, взлетает самолёт в чёрно-жёлтых шашечках небесного такси, мгновенно проносится через комнату и в прихожей с грохотом врезается в стекло двухдверного шкафа.

Прохожу в прихожую, припадая на короткую босую ногу, замирая, провожу рукой по стеклу, мечтая не пасть жертвой в паутине трещин. Отпускаю невольный воздух, вползаю ступнёй в тёплую пещерку, иду по квартире. В неторопливость свободных мыслей и воспоминаний уходят силы.

Думать о рассказе.

Что о нём помню?

Что о нём помню?

Наваливается усталость. Подчиняясь упорству задаю вопрос, но не задаюсь вопросом. Простейшие умственные действия: понять вопрос, дать ответ. Что помню о замысле рассказа? Что помню… Выпил бы чаю. Достоевский пил чай, когда работал. Держали горячим огромный блестящий жёлтый самовар. Жена открывала кран, из крючковатого носика струился тонкой струйкой кипяток. Из чашки парило.

Подлая фантазия, заметив чайник, скачет от жажды к самовару, за которым прячется от работы.

Вышагиваю по квартире. Как Маяковский или Толстой вышагиваю идеи, образы, предложения. Утренние прогулки Толстого в одиночестве лишь способ упорядочить работу на день. «Может быть, наша судьба метаться между двумя именами, Достоевским и Толстым?» Мне нужен свет окна, а я брожу по чердаку головы, заваленному рухлядью. Темно, под ногами неровные доски с крупными щелями, горячий пыльный воздух, нагретый солнцем через покрывало крыши. Чёрная конторка, за которой стоял Лев Толстой. У подножья печатная машинка Алексея Толстого и Хемингуэя. На полу, освещённый сквозь щели лучами света, закопчённый самовар Достоевского. С потолка свисает на шнурке пенсне Чехова. Его не замечаю и натыкаюсь лицом, от неожиданности вздрогнув телом. Стопку пыльных книг, перевязанных верёвкой, в тёмном углу забыл мелиоратор Платонов. Хрустят под подошвой карандаши Набокова. В белом луче дымится пыльный воздух. В конце тёмного коридора подсвечено распятие рамы.

Легко отдаться дикой фантазии, трудно направить уздой воли вслед за мыслью. Протянуть за иглой нить и сшить гобелен. Прорыть канал и пустить, пока не поздно, воду в пустыню души. Двое? Да. Обычные люди? Да. Отношения главное. Он ищет, встречает её. Он активен, знакомится. У зеркала мама оставила смятый, как ком бумаги, пакет. Просила купить сметану, молоко, кажется, масло. Надо забрать деньги из редакции. Заехать к Лене вечером?

Надо войти в рассказ, ни с кем не встречаться.

Как надоели. Он использует её, бросает. Банальность. Но любимый «Дом с мезонином» банальность. Любовь художника и девушки. Их отношения и невозможность совместной жизни. Всё банально. Но великолепно.

У моих ног голые ветви деревьев. Справа двор огораживает серый дом, пристроенный под прямым углом к моему. Восьмиэтажная, мышиного цвета стена как в сотах в рядах окон с белыми рамами. Из гладкой стены нависают вертикальными ярусами друг над другом, словно выставленные вперёд вставные челюсти, серые балконы с толстыми перилами на фигурных колонках, похожих на кувшины, на толстые человеческие икры. Тень дома заштриховала двор прямоугольником.

Приподнимаюсь на цыпочках, касаюсь лбом холодного окна, чтоб увидеть начало дорожки у подъезда. Сквозь шевелящиеся паутинные лапки вижу прямую, тёмно-серую в тени дорожку, что начинается у моего подъезда и разрезает двор пополам. Справа и слева лохматые деревья, обожжённые весенним солнцем. Деревья справа и дорожка покрыты тенью, что косой уменьшается к дому. Под ветвями чёрная грязная земля в редких чёрно-белых лепёшках стаявших сугробов, в опавших лепестках сугробов, в тёмных пятнах луж, старческих пятнах луж.

Через извилистые сучья смотрю, как от меня уходят две женщины. Одна ещё в длинной чёрной шубе. Другая в зелёном плаще. Они идут бок о бок, иногда расходятся, обходя влажные язвы. В правой раме окна, среди деревьев в тени дома носятся две крупные собаки. Одна с чёрной мохнатой шерстью, другая голая, белая, в рыжих пятнах, с вытянутой мордой и изогнутым дугой худым телом на длинных ногах. Вдруг собаки остановились, замерли на пол секунды, и неожиданно большая чёрная собака, похожая на телёнка, сорвалась с места. За ней помчалась борзая. Они сильно отталкивались лапами, из под лап взлетали комья грязи. Они проскочили границу тени и ворвались, словно в другой мир, в другую створку окна, на освещённую солнцем землю, где блестят лужи и лежат длинные тени стволов, где их преследуют две тёмные собаки. Чёрная, прыгнув, замерла, проехала задними лапами по грязи, и тут же понеслась от меня вдоль изгороди чугунных копий.

За изгородью, изнутри опушённой облезлым мехом чёрно-бурых кустов, жёлтое прямоугольное четырёхэтажное здание техникума, вытянутое от меня длинным бараком. Золотыми монетами блестит под солнцем белая крыша, надломленная гранью на два ската. Под квадратными окнами жёлтый барак серым овалом очертила дорожка, лежащая в широком прямоугольнике жухлой травы, очерченном линией забора, изнутри заштрихованной валом кустов.

За иголками ограды и за деревьями, где заканчивался маленький парк моего двора, хоккейная площадка. В подзаборной тени дальнего белого борта, иссеченного коньками и клюшками, тает узкая кромка льда, по которой можно пройти, покачивая расправленными в стороны руками, и успеть ухватиться за перила, соскальзывая с ледяного каната. Площадка светло освещена солнцем. Блестит громадная, во всё поле лужа, затопившая чёрный асфальт, где плевком белеет последний лёд. В луже лежат хоккейные ворота, рамой, где прежде стоял вратарь, на асфальте. Сквозь ржавую сеть в воду протекли облака. Есть одиночество в воротах без пары. Даже в единственном числе они вдвоём. Наделяю бесчувственные предметы своими чувствами. Но сейчас не чувствую одиночества. Может где-то глубже скрыто чувство без Лены? Или без Наташи? Но к Наташе не чувствую ничего. Или воспоминанием она намекнула о тайной жизни во мне?

По луже вокруг ворот хороводом бродят дети, рассматривая ноги. Дети в оранжевых, малиновой, голубых, светло-зелёной, белых штанишках, куртках, шапках. За бортом застыли тёмной группой взрослые; пришельцы из тени серого дома.

За площадкой похожей на корабль чёрные кораллы корявых деревьев. За негритянскими танцорами серая лава ручья в железных берегах легковых машин. В глаз попал солнечный мяч.

На другом берегу разбросаны в обгоревшей траве детские кубики; дома с проросшими между ними деревьями. Дальше возвышается квадратная в основании красная башня жилого дома. Башню со всех сторон освещает солнце, но слева завалилась на деревья отражением будущего её длинная тень.

Проворачиваю ключ в двери, запираю неудачу в квартире. Замок проворачивается и щёлкает на оборотах, словно человек чавкает.

Открыл замок, распахнул дверь, пнул носком ботинка преграду в комнату, бросился к столу, записал, что замок проворачивается, словно человек за едой чавкает.

Дверь захлопнулась, ключ заёрзал в железном чреве замка. Передавая словами образ, озвучить действие слогами предложения! Ключ в замочной скважине поворачивается, как человек за пищей чавкает!

Прокрутив рычаг пробежал к столу, записал предложение, приписав: «За пищей чавкает ужасно. Словосочетание изменить, созвучие сохранить».

Поворачивая ключ в замке, оглянулся на надутую чёрной кожей дверь. Вдруг соседи видели?! Они расскажут маме, она расстроится. Очень-очень глупо, по-дурацки выглядит внешне творчество. Но появилась идея, которой украшу рассказ!

Совершить свершение, прожужжать звуками движение!

Жужжащие с языка не слетят. Словно шмель во рту. Шуршащие о ступени подошвы отчасти шипящие, отчасти чёткие сочетания с т, тч.

Скриип двери на улицу. Слово скрип подражание писку петель?

Почти те же сочетания от чётких шагов, отсчитывающих части асфальта.

Справа раскрыты игольчатые створки ворот, ладони тянутся меня обнять. Теневая дорожка между отразивших друг друга пятиэтажных домов. Стены из грязных, когда-то бежевых кирпичей. Вдоль фасадов растут деревья. Крючковатые пальцы шевелятся, гнутся к земле, тянутся, чтобы схватить меня. Маленького героя в волшебном лесу.

Дома слишком близки, из окон спален видны чужие кровати. Нарастает грохот и шипящий шум дороги.

Ох, сколько людей.

Маленький герой внутри присел от неожиданности.

Перед бетонным вокзалом скован серым льдом овальный остров с жухлой травой, прозрачными домиками остановок. Машины, словно тараканы от света светофоров, разбегаются в разные стороны. За опустевшей дорогой, в чёрном скворечнике на тонком серебристом стволе появился зелёный человечек, широко шагнул, но застыл на месте. Может ногу потянул. Мы пошли к нему на помощь, вдоль ряда застывших, но рычащих автомобилей, глядящих слепыми от света дня глазами фар.

Сумасшедший за рулём. Автомобиль вонзается в толпу, выдавливает людей в смерть. Меня вряд ли задавит убийца, я иду в середине толпы. Подленькая мысль. Если умру, а предсмертные предложения узнает возможный вполне исследователь меня, то сможет написать: «Какой человек! Он трудился даже на пороге смерти. А подумав о чём мы думаем часто и спокойно, он корит себя за ужасный проступок мысли лишь!»

К чёрту! Сейчас сорвётся машина. Собьёт меня. Ненавижу думать о неожиданной и реальной возможности смерти. Завизжали тормоза.

Встал под упавший столб тени.

Придавило тенью столба.

Предзнаменование?!

С шипением складывается троллейбусная дверь. Снова ничего не написал. Страх смерти в любую секунду. Я заперт четырьмя дверьми от неудачи, дремлющей в комнате. Дверь комнаты, дверь квартиры, две подъездных двери, складные створки троллейбуса – пять. Голова болит напряжением мысли. Кажется, схожу с ума. Варваром совершаю ритуалы. Невозможно тяжело, когда в голове борются за выживание мысли. Я считаю двери, боюсь, что потерял дар, опровергаю смертоносные знамения, презираю трусость, заставляю задуматься над рассказом, а сквозь хаос пробивается, полная ужаса, словно холодная металлическая игла шприца, входит в мозг, висок зудит ощущением, игла протыкает тонкую кость, – мысль, что здесь, в салоне, прячется больной человек, который хочет убить, всё равно кого, и ему попадусь я. Поворачиваю подбородок за спину; по глазам пробегают окна, сиденья, спины людей.

Вот это рожа! Крупная голова, оттопыренные уши, от которых треугольником к острому подбородку сужается челюсть. Короткие тёмно-русые волосы, словно маленькая шерстяная шапочка. Перед ушами прилипло по тонкой сопельке волос. Затравленный взгляд ищет нечто, что украли. Большие чёрные зрачки, как круглые камни, в тонкой малахитовой оправе. Сросшиеся на переносице русые брови, летит птица, расправив крылья. Длинный острый нос с видным профилем хрящей, похожий на сучок ветки, росшей вниз. Изображение вздрогнуло от испуга, когда взвизгнув пилой, залив кровью, по лицу пронеслась алая машина. Зубья пилы разрезают кости, взлетают клочья, разлетается моё, секунду назад живое лицо. Не думать, не думать.

Какая мерзость.

А вдруг сбудется?

Или погибну под автомобилем? БПБУМ, приглушённый телом удар. Биограф, узнав мой страх на переходе, узнав как отражённо промчалась машина, узрит провидца. «Скрытое от людских взоров ему открывалось в образах». А я смеюсь над глупым совпадением.

И ужасно боюсь так смело думать! И верю в возможность предсказания. Но думаю через страх: и оттого, что не до конца верю, и оттого, что не могу не думать, и оттого, что писать обязан.

Думаю!

Гнилая грязная нить рвётся при каждом движении. Не думаю, а вяло тянусь за жизнью мыслью. Хлопают складные створки.

Запер за дверями безделье! Надо открыть в своём доме пять тысяч дверей, чтоб найти безделье и запереть в чулан. Несу пухлый серый мешок, раскрываю низкую дверцу в темноту каморки; световой полосой освещает чулан дневной свет; от притолоки к полу горкой опускается потолок. Чулан пустой, с серым бетонным полом и грязно-бежевыми кирпичными стенами. Я швыряю мешок. Он скользит по полу и упирается в стену. Всё упирается в стену!


Страницы книги >> 1 2 3 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации