Текст книги "Рассказ"

Глупый замысел о несчастной дурнушке.

Какие мерзкие люди. Неужели трудно мыться, душиться?

В чулане пропустил остановку. Варвар, дикий варвар в городе.

Вот разговорчивый пример уродства. Красивая пышнотелая женщина с пустыми глазами, как потухшими белыми фарами, узким горлышком, гордо поднятой головой, – пустая бутылка с разбитым дном, где жалкие остатки от жизни по стенам души.

Первобытно-болотное представление о душе как о сущности в некой форме, с детства со словами поселившееся в сознании.

Кажется вот, подумай о толстухе, присмотрись к ней. Наблюдай жизнь. Замечай нарочно, чтобы в будущем подчиняться наблюдательности. Что-то похожее было у Чехова. Но нет, мы спешим, у нас нет времени остановиться. Мысль скачет блохой без цели и пользы.

Старуха с клюкой и сумкой в левой руке. Ругает правительство и дрожащий троллейбусный пол трибуна на митинге. Неужели не понимает, как мешает? С ненавистью кричит, вокруг видит виноватых, считает себя умной, объясняет, кто страну разорил, а говорит лозунгами требованиями обвинениями. А если сбудутся её желания? Успокоится и уже по привычке, как упражнения утренней зарядки, будет выдавать две-три фразы. Нет, найдёт новых гадов.

Как невозможно орёт!

Но я не посмею и слова сказать.

Чёрт побери, почти не знакомый район. Вылез! Волосы мягкие, но уже кажется длинные, надо подстричься. Пока не буду стричься. Нет, постригусь назло приметам! У старухи был жест. Она вкручивала левую руку с сумкой, словно шуруп вворачивала, в тяжёлый воздух над собой.

Пустая улица. Редкие машины проносятся мимо. Запомнить, как быстро возникает чувство одиночества.

Крохотный розовый домик с остроконечной крышей фасада между развернувшимися вдоль улицы бежевыми зданиями, как карлик отец между громадными сыновьями. В прицельную планку я вижу фасад следующего дома, весь в веснушках солнечных окон и прыщах балконов. Я покачиваюсь из стороны в сторону, и между двумя стенами то появляются, то исчезают новые ряды окон. Хорошо никого нет. А вдруг кто – нибудь сейчас появится? Страх очищает грудь.

Троллейбус! Синяя рогатая гусеница. Приползла успокоить меня. Мне подарили подарок. Женщина водитель с пышной шевелюрой, вьющейся как у белого барашка, удивилась моей улыбке. Наверно очень глупо. Ну и пусть! Хорошо троллейбус почти пустой. Троллейбус вздрогнул, закрывая двери, дёрнулся, качнув меня вперёд, и отъехал. Как-то неуклюже мило.

Гришков, ты выходишь? Гришков, Грешков. Мелкоподлый человек.

Фамилия во второй готовый рассказ. Удача! Набухает влагой сухая губка.

– Я тоже хорошо вчера наелся. Бабушка сделала луковый салат.

– Бррр. – От соседа к окну отвернулся белобрысый затылок. – Не люблю луковый.

– Она дольками нарезала. Вкусны-ы-ый!

Седой, похожий на луковицу репчатого лука пучок на затылке. От блестящей влажной луковицы, водянисто-жёлтого цвета, простроченной золотыми нитями, отваливаются плоские колёсики. Рядом, худая и высокая её дочь. Она режет помидоры.

– Ты что, плачешь?

– Нет, мама, что ты? – Она улыбается, по щекам стекают слёзы. – Лук глаза, щиплет. Всё хорошо. Левой ладонью, подушечкой большого пальца стирает слёзы. Наклоняется, режет помидор пополам, сжимает двумя пальцами, режет на четвертинки. Отнимает руку, помидор распадается, четыре красных кораблика покачиваются на лёгкой зыби. Она вспоминает, как кричал муж, с не выбритой синевой до глаз на красном лице: «Нет тебе никакого дела где был. Ходил гулял по улицам. Не ори! Не ори я сказал. Я хозяин в доме. Ты не имеешь права орать. Я не обязан отчитываться перед такой ненормальной как ты, если муж пришёл позже. Всё вынюхиваешь, высматриваешь, шизофреничка психованная!», – и на его толстых губах вспыхивали и гасли пузырьки пены яростного прибоя. Её мать отняла руку от луковицы, заложила за затылок, потрогала седую луковицу волос. Она внимательно посмотрела на дочь. Она сомневается в луковых слезах дочери. Ох, это же гастроном, сейчас выходить.

Отчего необходимо подтолкнуть меня в спину в пустом троллейбусе?

Луковые слёзы плохо. Вспоминается Оле Лукое, который и не помню откуда. И не бывает луковых слёз. Есть слёзы от лука. Кажется, момент серьёзный в возможном рассказе. Изменив, его можно сделать кульминацией возможных читательских чувств. Подталкивая читателя к вершине, разработчик маршрута должен обеспечить достижение цели. Проводник обязан избежать обвала иных чувств, которые сметут проложенный путь. Полускрытые смыслы прекрасны и опасны. Для лукавого ума луковые слёзы размером с луковицу. Текст часто читается иначе, чем мечталось. Сметану, кажется, просила. Сначала додумать. О чём думал? Надо купить и молоко. Нет! Текст, Текст! От любого препятствия волнуюсь, как от самой азартной игры. Не отвлекаться! Приказы отсылаются в сознание, но не всегда доставляются, часто не исполняются. Надоело. Какая же последняя, последняя мысль? Чок, чок – щёлкали кассовые аппараты. Иначе – моё словечко. Ч возникло само. Не от того, что подсознание доработало за меня, отчеканив в звучных сочетаниях звуки касс, а потому что думал словами с «Ч». Действует выработанная годами привычка, когда-то давно настроенная, сочленять слова в тексте не только по смыслу, но и по звуку. Мысль о звуке «Ч» родилась после сочетания в одном предложении по ясному, но скрытому за тучами, обряду шипящих, в первую очередь чету «Ч». Если бы записывал, то не писал бы «в первую очередь», (словно стреляют, словно в магазине очередь), искал бы иное сочетание. Поезд разогнался, промчался и встал в тупике. ТуПИК. Тупик бывает на железной дороге, где заканчиваются рельсы. Сметана. Молоко и кажется творог. Вино. Взять бутылку, цветы и неожиданно с праздником приехать к Лене. Мгновение радости, душа мысли вошла в душу.

Не поеду, хотя всё равно не верю в возможность высшей власти. Чиркая подошвами, прошёл через площадку мимо кассы. Кассирша встречает взглядом, смотрит на покупки, считает, мельком смотрит, получая деньги, и, если я ей интересен, замечает снова, возвращая сдачу.

Запишу Грешкова и «тупик». Почерк корявый. Поезд разогнался, промчался и встал в тупике. Перечитывая, прочту вместо тупик туман. Смысл, – остановка, – остался, а видимая связь творения – разрушена. Остались развалины арок римского акведука, железнодорожного моста.

Прохожу дом через полукруглую арку в стене, широкую, низкую, словно для плоского жука. В конце узкого переулка в бледно-розовой тупиковой стене темнеет нора. Справа кирпичный забор густо поросший травой, украшенный на гребне плюмажем куста. Жёлтый куб стеснил переулок до асфальтовой тропы. Узкое горло пропихнуло меня в желудок переулка. Здесь глухая стена жёлтого дома тянется вглубь двора, от неё начинается более высокая, вровень с зелёной крышей, набухшей норкой чердака, ограда, закрашенная жёлтой краской. Из ограды в переулок выступает белый трехэтажный дом с бордовой крышей, от макушки к углам расходятся грани невозможно широкого кола. Над этой крышей толпа развёрнутых стен, оледенели ряды бегущих вверх блестящих жуков, замёрзла золотая капля в голубом небе.

Я оглядываюсь, сумка плоско ударяет в ногу.

Чудо, подарок, дар, чудо! Противоположная сторона переулка в один длинный розовый дом. Восемь подъездов, коричневые двери отворили темноту внутренностей. Девять или десять стежков сплошных окон на розовой стене. Розовая стена освещена солнцем, но ниже, тремя зубцами, её атакуют тени.

Осадные орудия придвигают к стене, кое-где осадные башни подошли почти вплотную. Из боковых ворот вот-вот вырвутся легионеры в круглых шлемах, с орехами на макушках, прикрываясь овальными щитами, держа в руках короткие мечи. Из окон льют смолу, бросают бочки. С закопченных в дыму осадных башен в крепость летят по плавным дугам траекторий громадные камни из катапульт, проламывая стены, выбивая облака розовой пыли.

Пустынный переулок в один дом, а над ним чистое голубое небо. Словно щель в другой мир. Какой-то символ моей приниженности перед красотой.

Этот дворовый переулок может быть метафорой моей жизни. Здесь живу, изучаю соседние дома, иногда выхожу из переулка в мир.

Я переулок, сквозь меня проходят люди, приходят в гости, живут во мне, уходят, оставляя следы.

Небесная щель; сочится дорожка, её изгибают стены, пока не сжирают арки.

Белые блики солнца в окнах дома.

Ночью в тёмной арке невидимая в тени тень сбивает с ног, звонко ударяет голова об асфальт.

Бреду по тротуару вдоль домов, в бреду несутся машины, на мгновение скрывая подножье древесного ствола за чёрной ажурной оградой бульвара. Машина может вырваться на волю, с дороги на тротуар.

Жёлтые, серые, голубые дома примерно одного роста, в два-три этажа. Бульвар спускается под уклон.

Дома спускаются вниз как ступени. Дома как террасы по склону холма, спускаются к круглой площади. Нужно чтоб образ возник. По крышам домов, как по ступеням сойду к озеру асфальта.

Круглый аквамарин озера в изумрудной оправе леса. У берега, в воде, на сваях опаловый домик купальни, с парадной лестницей в воду. Знаю, отчего увидел купальню. Нечто похожее, но с узкой лесенкой мы с Леной видели в фильме по классическому рассказу. Тогда представил, как граф откажется сходить по узкой лестнице, закажет широкую, как парадная к его жёлтому дому с белыми колоннами. Без перил подняться невозможно, голый граф будет хвататься руками за верхние ступени, скользя ступнями на глинистых нижних, белой толстой личинкой поползёт к слугам. Или заставит голоногих девок отчищать от слизи мрамор.

Алексей сказал, его строил пьяный архитектор. Двухэтажный смешанной серо-голубой краски дом, в высоких окнах застыли шторы цвета светлой полосы на арбузе. Дом не стоит на площадке фундамента, дом съезжает по бульвару, как лыжа по склону; зелёная кровля тянется параллельно тротуару, отчего ступенями спускаются окна. Каждое окно в каменной раме ниже предыдущего.

Ох, боже мой, что же на той стороне!

Словно в грудь ударили.

Никто мне не сказал. За несколько веков дома на бульваре выросли в один рост. Ярко-жёлтая игрушка городской усадьбы прошлого века. Пять высоких окон на втором этаже разделены белыми коринфскими колоннами, поддерживающими жёлтый треугольник фасада крыши. Колонны восковыми свечами светятся сквозь голые ветви деревьев. А рядом, из обломков костей мёртвого дома вырастает восьмиэтажная громадина; параллельными рядами, прошитыми снизу-вверх жёлтыми сосудами, поднимаются по серой стене леса, по которым бродят муравьи в оранжевых робах. Дом растёт, с каждым днём превращаясь в тупого переростка-третьегодника среди милых малышей второго класса. Надо быть варваром, законченным негодяем, диким человеком, чтобы рушить пейзаж. Настоящее варварство хранить дома, где когда-то был Пушкин, и рушить, где он не успел побывать. Разрушать один за другим дома, значит разбирать по кирпичикам кладку эпохи, что ещё живёт в нашем времени, легко оживляемая знанием и фантазией.

Написать что-нибудь, где сделать фотографию моего города. Сфотографировать жизнь кадрами страниц.

Всё же удивительно знать, что Москвы, какая она сейчас, через несколько лет не будет совсем. Исчезнет романтическая ветхость старинных домов, исчезнут сонные переулки, заброшенные парки. Всё будет в светящихся объявлениях, предложениях. Будет больше людей, машин, магазинов, кафе.

Отвалилась серая скорлупа асфальта; красный белок кладки, белый желток фундамента. Лучше серая скорлупа асфальта и белок фундамента.

Вниз по тротуару стекает влажный след отжившего ручья!

Кажется обычная фраза. Даже не стану её записывать в записную книжку, но огромен восторг озарения! Бросило в жар от неожиданности прозрения, подсмотренной обыденности. Словно раскрылись уже раскрытые глаза.

Вдоль голубой стены дома примёрзли голубые капельки капели краски.

Разноцветные вывески на стенах.

Ряд фонарных столбов по тротуару на прямой улице. Внизу столб как чугунный вулкан, как перевёрнутая гроздь чёрного винограда, из вершины торчит воронёный шест. На дорогу как штандарты прикреплённые вдоль тел столбов, свисают пёстрые рекламные вывески. Узки вытянутые лица, остры треугольные подбородки, шелушится белая, желтая, красная кожа. Лица вытянулись от креплёных вин.

Как вспотевшая лошадь потом, тёплым бензином вороная пахнет машина.

В двух ступенях от земли салатовый лист железной двери, в радуге перемигиваются буквы «Фейерверки и ракеты». Ты.

«Вступай».

Внесу пай и тогда её увижу.

План города. Да!

ОграДа!

«СвобоДа»!

Девушка опрашивает прохожих. Обойду, не хочу ни на что отвечать. Добрый день. Добрый. Можно задать вам несколько вопросов? Я спешу. Это не займёт много времени. Хорошо. Скажите, вы интересуетесь современной литературой? Почти нет. Но современных авторов читаете? Иногда случается. Кого например? Знакомы ли вам имена… По телевизору показывают моё награждение литературной премией. Во вспышках фотоаппаратов благодарю за оказанную честь. Держусь спокойно. Чуть взволнован. Она кричит родителям: «Его недавно опрашивала. Сказал, что мало интересуется современной литературой, а оказался писателем. О нём же его же спросила, а он говорит, что не очень нравится этот писатель. Это он о себе говорил, понимаете?» Если не успела забыть, значит скоро получу премию. Однако, свободной фантазией представленное будущее по сценарию никогда не развивается. Но будущее можно реставрировать мыслью по прошлым моделям. Примерно такой человек не сможет сам поступить на эту работу. А примерно такой получит. Не потому что не подойдёт, а потому что примерно такие люди такой работой не занимаются. В словах проступают черты судьбы, в которую больше не верю, чем верю.

Но верю слову Пастернака не предсказывать свою судьбу в своих произведениях (но гложет страх случайного совпадения). Всегда оставляю, созданный страхом, непроходимый провал между собой и героем. Впрочем, и рассказ требует: мне не воплотиться в одном персонаже, кроме того, списывая с себя, записываю лишние подробности, а выплавляя героя из жизни, фантазии и себя, точнее создаю человека.

Скучные мысли. Важно только наблюдение: творчество не погибло во мне, – в безделье оно возрождается.

Скучно. Не важно, что скучные мысли, важно, что мыслю скучным языком. Составляю не чёткие и сухие, а аморфные предложения. Подслушивал за собой, но не услышал столкновений слов, чётких определений, красочных описаний, стройных мыслей. Появляются беспорядочные громадные предложения. Взорванная гора, вместо чёткого конуса вулкана, где каждый камень поддерживает и поддерживается другими. Исчез ритм предложения, ритм абзаца, ритм текста, сохранилось лишь созвучие звуков; шипят, рычат, жужжат в полёте возле уха стрелы предложений.

Где же прекрасные формы? Первым предложением ввожу читателя в сферу мысли. Большими описываю. Хотя бесконечное суетливое движение изменчивой жизни меняет устоявшиеся приёмы письма, и я составляю ряды коротких фраз, чтобы соответствовать ритмом текста ритму событий. Вставляю короткие предложения, чтобы выделить образ, деталь. Напротив, пишу длинными предложениями, умиротворяя читателя или неторопливо описывая. Являюсь ли сторонником диалектики? Нет. Но рушить свои же стройные построения, упорствовать и почти опровергать, всё же не переходя в пределы новой структуры, является необходимостью.

Кто так бешено орёт? За мной бредёт грязная свора ребят, они ненормально молча и равнодушно рассматривают улицу.

Два милиционера в фуражках с красными околышами и чёрных куртках стоят лицом ко мне; между столбов раскачивается в ошейнике воротника худой подросток. Он дёргает руками, рвётся вперёд, плачет и орёт, сильно, истеричным срывающимся голосом: – Что вам надо, гады? Что вам сделал?

Наверно поймали с наркотиками. Здесь скрыто торгуют таблетками.

Ненавидящий встречный взгляд? Что же вам надо? В чём не прав? Что должен сделать, чтоб на меня не смотрели? Ведь он совсем не знает, что я за человек, я никак его не обидел. Так почему так яростно смотрит на меня?!

Вполне милая пара. Оба средних лет. Высокие худые. У него короткие чёрные волосы, у неё длинные жёлтые. Он в чёрном длинном до пят плаще. Она в красном. Палочками кушают мороженое из белых стаканчиков. Она опускает руку вдоль тела, и случайно на асфальт вываливается пустой стаканчик. Она быстро взглядывает по сторонам, улыбается спутнику. Он улыбается ей, отбрасывает стаканчик, из которого вытекает молочная лужица, наклоняет голову, они целуются, взглянув на меня, она негромко смеётся.

Двое встречных сцепились взглядами, проходят, поворачивая назад головы.

Он как-то восторженно, за себя приниженно взглянул на неё. Проходя мимо, она презрительно ему улыбнулась, оглядела, двинув снизу-вверх головой, от ботинок до макушки, и отвела взгляд. Она подошла и плюнула ему в глаза, она засмеялась и показала на него пальцем, и все кругом засмеялись.

Испитая до худобы женщина с коричневым лицом под вулканом жёлтой шапки. Голубая куртка до пояса с пятнами грязи на локтях, до пят коричневая прямая юбка в мелких оранжевых цветочках. Перед ней стоит Он, в плаще горчичного цвета, синей шерстяной водолазке, вылезшей по горлу из-под распластанных по груди лап воротника, в исполосованных складками тёмно-коричневых брюках, спущенных гармошкой на разбухшие, разваренные чёрные ботинки. Чёрные всклокоченные волосы на голове. Она (жена?) матерно закричала, ударила по лицу наотмашь красной тряпичной сумкой, в которой что-то болталось на дне. Она била его по левой руке, которой Он будто прикрывал лицо от солнца. Она, заметив, что Он прикрывается, ударила его левой ногой, потом ещё и ещё. Но ярость, ярость с которой Она била. Тупая ярость ударов. Я хочу ей также безумно, яростно ответить. Подбежать, заорать в лицо, ударить, повалить на асфальт, бить ногами по лицу, по животу, топтать грудь, испугать её болью и страхом, раздавить человека в извивающегося червяка.

Отчего-то выдумал к ней мужа. В центре Москвы, где кругом милиция, такое почти невозможно. Всё это скрыто. Но и на людной улице, почти везде я чувствую полуфизическую агрессию.

Меня никто не трогает.

Но я её ощущаю!

Неожиданно пустынная улица. Брожу по сонному уездному городку. Сознание настолько засорено образами искусства, что при виде старинных домов возникает провинциальный город, с мыслями о провинциальном городе прорастают семена впечатлений, удобренные искусством прошлого века. Вот отчего город уездный, хоть десятки лет в стране районное деление. Догадка подтверждается тем, что вслед за словом, в голове прокатывается вал из картин художников, фраз поэтов, образов рассказов. Изучать укрытый мир души необходимо. Если я аппарат творчества, то необходимо изучать таинственные шестерни, что осуществляют полускрытую, иногда невидимую работу. Только невидимой работой смогу объяснить появление эпитета уездный или создание первого рассказа. Рассказали об изнасиловании. Рассказ был прост и ясен, события настолько мерзки, что поражённый, я на несколько минут потерял своё сознание. Я переживал ужас, и, не желая того, оживлял слова. Прошли минуты, я вернулся в общий разговор. Через двадцать минут был дома, через сорок за столом. Во многие из этих минут рождались мысли о девушке, о том как её насиловали, о жизни в городе, вспоминались страшные слова, ёмко отразившие жизнь. Затем, в несколько часов я написал рассказ. Долгая работа сознания прошла почти незаметно. Показалось, что её вовсе не было; кто-то надиктовал мне текст, или я вспомнил его.

Но работа была! Она прошла в полутьме сознания, выдавая себя в эти сорок минут в пути обрывками чувств и мыслей. Во-вторых, она шла, когда я погрузился в работу, растворился в рассказе, забыв о наблюдении за собой. Ведь именно когда забываешь о себе, мысль работает лучше, чем когда помнишь. Полностью забывая о себе, разрешаю сложнейшие проблемы, но распадаясь на две задачи, обе решаю медленно. Видя синий учебник с надписью «Математика» и решая задачу, я вывожу решение медленнее, чем ничего не замечая кроме задачи.

Творчество было моим, ибо нос у девушки оказался громадным, как у армянки, которая накануне так долго торговалась. Старуха в рассказе противная, говорит заикаясь, ибо Наташа рассказывала о споре с соседкой по даче, а маленькая и злая, потому что не сдал зачёт по философии Хохряковой, а погода зимняя от того, что поздней весной скучал о морозных ясных днях.

Так бы стихийно написать рассказ, как стихийно вьются мысли. Но они легко сплетаются, потому что всегда размышляю о творчестве. Сейчас налево. Не узнаю улицу. Где очутился?

Низкая сплошная стена, как ограда фруктового сада, с овальной арочкой входа. В тёмный двор распахнута калитка. Растекается нефтяной каплей покрытый тенью двор. Над ним три жёлтые стены колодца с прямоугольными вытянутыми окнами. Стены залиты тёмной тенью и лишь высоко-высоко под голубым небом дом обмотан шафрановым шарфом света. Я слышу за спиной шаги и говор проходящих мимо, увлечённых собой, людей, а через арку, между двух слепых окон с бельмами штор, вижу белое испуганное лицо. Двое в чёрных куртках закрывают от меня спинами человека, но я вижу, как белый огонёк лица вспыхнул радостью, засветился мне.

Потянулась освещённая солнцем стена, стеклянная витрина, между манекенами мужчин и женщин замороженная испугом морда.

Я вспотел.

Я смотрю то на рассеянное по витрине испуганное лицо, то навстречу встречным похожим прохожим. Грудь дрожит страхом и быстрыми шагами. Мелькнуло, заслонив жизнь, испуганное, но сменившееся радостью белое лицо. Свинья! Трус! Мог бы просто крикнуть, позвать топотавших за спиной, трусливая свинья!

Вернуться и помочь. Нет, нет, нет, нет, я не могу, то есть я не смогу. Это не возможно! Грудь затопил страх, грудь задрожала, как дрожит мотор, чтоб взорваться.

Как же, взорвётся!

Я подлец. Но я не могу вернуться. Да, убегаю от распятого на стене, убегаю от тёмного колодца, отгороженного стенкой двора. Но с распахнутой решёткой!

Как мерзко бежал. Снова вспомнил. Всё позади, а в грудь стучится дрожь. Я уже боюсь людей кругом меня. Ну, кто на меня бросится? Люди, кто бросится на меня? Может быть ты, с рыжими усами? Или вы, компания друзей с единым взглядом исподлобья? Я больше не стану убегать! Или вы господин милиционер? Охрана порядка?! Зачем же властный взгляд? Вы охотники я зверь? Попрошу мне не тыкать! Водитель, отчего нельзя ответить спокойно, когда Вас спрашивают о маршруте? Зачем толкать меня в спину? Ведь я Вам ничего не сделал, отчего вы меня ненавидите? Вы думаете, я сумасшедший? Не надо меня трогать. Я прошу Вас не трогать меня руками. Пожалуйста, Вы не могли бы не касаться меня руками? Руки прочь! Прочь руки!! Я Гамлет! Я живой! Это вы безумцы, так мелко и мерзко живёте! Я здоров болезнью, а вы при смерти в мёртвом спокойствии. Моя болезнь от слова боль, а ваша смертельна – тупость. Боже, как же ненавижу всё, всё-всё вокруг себя и устройство мира на обмане! Вспомнил Бога оттого, что вера глубже, чем я? Или это присказка, привычное сочетание слов? Оставьте, оставьте меня. Зачем вы меня мучаете? Эта крохотная сценка молекула воздуха, которым мы дышим.

Идти, идти вперёд, из толпы. Выйти в город, где встречный прохожий событие, как на пустой деревенской дороге, когда не знаком с человеком, но не можешь не поздороваться.

Страшно, я уже почти кричал. До безумства оставалась крошечная ступенька. Я уже кричал, жил там. Страшно, что безумие так близко. Лишь привычка подсматривать за собой со стороны сдержала крик: ощутил свои мысли, и потому отвлёкся от страшного нового мира. Такая тонкая, дряблая стенка разделяет здоровых и больных.

Успокоиться, ввести в душу успокоительное пейзажей. Не думать о предательстве человека за решёткой калитки.

Вернулась прежняя мысль. Из воспоминания не вырастет мания. Родилось противоядие раздражения.

Человек в моём предложении отбывает заключение. Может быть так и есть? Он живёт в этом дворе, двое его знакомые, случившееся сегодня повторялось раньше, повторится в будущем, пока не истечёт срок его заключения в колодце двора, или пока не сменят соседей по камерам. Стараюсь додумать быстрее эту мысль, сдерживая сияющую сквозь неё новую. Человек в заключении моего предложения. Буквы чёткой печати припечатали его к бумаге. Крохотный человечек в мятом сером пиджаке и серых брюках, торчащими в стороны как соломинки жёлтыми волосами, бегает в прямоугольнике предложения, стучится в стены. Пошлое приятное автору сравнение – человек в заключении предложения, пока читатель его не выпустит. В красивой тунике привычное тело обыденного знания о заключении описываемого в предложении. Или я не додумал мысль до её возможного развития.

Записать в записной блокнот: старушка с голубыми волосами, чубом взбитыми над набухшими морщинами, пройдя мимо меня, оглянулась через коричневое от плаща плечо.

Слева залито солнцем голубое здание острых геометрических черт. Углы, прямоугольники, квадраты, прямые линии. Характерные черты Белого Петербурга. Группками у дома стоят студенты. Собрались в кружки, словно греются у костров. Кружками греются у лагерных костров. В кружке поднимают кружки. Заметить, как особенно свободно, привычно стоят, никого не замечают. Почёсываются, смеются, подносят в рогатках пальцев сигареты ко рту, всасывают вваливающиеся щёки, выдыхают за плечи белый дым, кто-то, запрокинув голову, пьёт из тёмно-зелёной бутылки, жмурясь солнцу. Может, греются на весеннем солнце в перерыве, может, собираются отметить досрочно сваленный экзамен. Я даже замедлил шаги, неспешно шагаю, шурша подошвами по шершавому асфальту, почти не проходя, как старик, что шамкает ртом, почти ничего не прожёвывая.

Накануне готовился к экзамену и не был готов. Надоело скучное однообразие предмета. Ходил по комнате и вдруг, через окно заметил сценку на оранжевой арене под фонарём. Записал её. Не сдержал желания и записал на бумагу зимний вечер. Вспомнил собравшиеся за дни безделья мысли. Просмотрел, переправил как всегда раздражающе небрежно набросанный на листках рассказ. Заставил себя снова готовиться к экзамену. Но не готовился, а представлял, как будем шептаться в кабинете, как буду поворачивать голову за плечо и бормотать вопрос, как угадаю по гримасе лектора, что был не прав, и стану оговариваться, выдавая незнание за чьё-то неправильное мнение. Снова подходил к столу, чтобы записать нечаянно всплывшие мысли, наконец, само счастье лёгкой, неожиданной работы в день, украденный экзаменом.

Размышляю надо всем, кроме рассказа.

Улица прямая …как, как линейка. Ходят чёрточки людей, исчисляемые цифрами. Атомный, кварковый фрагмент жизни планеты. Но и его не вижу целиком, он распадается на мельчайшие детали, как человек распадается на бесконечность элементов. Вот она, недурная бесконечность в жизни. Если видимо есть бесконечность в жизни, возможна и моя бесконечность.

От горячей работы мысли теплеет тело, выступает пот, разрежается в голове пар фантазии. Иванушка моей мысли провалился в яму. Ведь Иван оформление мысли народа.

Признаки усталости. Когда невозможно взрастить мыслью на поле сознания культурное растение, пусть растут дурные травы дикой фантазии. Наконец, почва истощится, будет лежать под паром, тогда снова заставлю себя взращивать зёрна.