Текст книги "Рассказ"

Глава вторая

Широкий мост через узкую Яузу в каменных берегах. Камень спускается к воде, стена книзу утолщается под желание съехать, шурша телом, и плюхнуться, булькнув, в воду.

Слева, на берегу, над скатом ржавой крыши многоугольник синей церкви; в глубине толстой стены окно, зарешёченное мелкой решёткой. Покатая, почти плоская крыша поймана сетью белых клеток. На макушке синяя башенка, а сверху высоким шлемом на узком лице золотая тиара купола. Правее, над блестящей на солнце крышей белого железа распустились пушистыми одуванчиками пышные кроны безлистых тополей. Рядом с церковью, через пролёт пустоты, на бледно-голубом фоне глухой стены синяя колокольня. Развёрнутая углом на меня, она вырастает восьмигранным столбом из-за ржавого ската крыши, выше поднимается четырёхугольный ярус, опоясанный тонкими белыми ремнями. Еще выше, в арке с просветом неба повешен звонкий труп времени. Из круглой крыши торчит золотой шпиль. Поймал глазами отраженный золотом солнечный свет, который сбросил мои глаза в реку.

По ступеням быстро погружается в глубокую тропу между каменным парапетом и домом мужчина в чёрном пальто и чёрной шляпе. Следить за тем как смотрит взгляд. Из траншеи видна голова в шляпе, она движется мимо окон с белыми занавесями, обитой белым металлом двери, выше «Металлоремонт», два окна, долгий дом, дверь между двумя окнами. Человек в чёрном, медленно вырастая, идёт вдоль светло-жёлтой стены с двумя волнистыми рядами окон. Светит солнце. Он медленно переходит в лето, в прошлый век, учитель в губернском городе возвращается жарким днём с занятий. На пыльной улочке редкие прохожие здороваются с ним, в ответ он приподнимает шляпу.

Провал в фасадах: холм с белой башней дома штурмуют деревья. Где же проводник взгляда? Уже не важен. Перемена захватила внимание. Скучный дом. Сквозь нити ветвей деревьев узкая высокая стена прострочена стежками окон. Река поворачивает вправо. Над рекой навис пешеходный мост. Горбатый покрыт стальным чехлом, на туманном металле дрожат ослепительные белые пятна. В воде знобит утонувшее отражение моста. Дальше по той стороне тянутся низкие дома, выгибаясь вместе с набережной. Но здесь уже не проедет телега с дровами, нахохлившимся кучером, бодро ступающей лошадью. За прибрежными домами высятся две башни, два ледяных сталагмита поднимаются в небо, на плоских крышах рядом самоубийц построились латинские буквы рекламы.

Передо мной застыло на морозе воздуха озеро асфальта, насквозь промёрзшее до дна земли. Мимо меня застыла скованная вечной зимой река асфальта, по шершавому льду проносятся машины. Справа, наискосок от столба меня, через дорогу строй тёмно-зелёных елей. Ветви над землёй самые широкие, к верхушке сужаются, деревья похожи на баб в тёмно-зеленых сарафанах. За елями дом песочного цвета.

Предательское определение. Мне виден в слове цвет, но читателю видны оттенки жёлтого и даже красный. Стены светло – жёлтые, но светлее чем дома вдоль набережной. Стена поднимается высокой ступенью, дальше от меня вырастает из дома широкое здание всё в рядах окон, на нём стоит такой же прямоугольник, затем ещё один, меньше, а венчает всё острый шатёр. В архитектуре, кажется, особенно сильны традиции, а нечто кажущееся новым, лишь изменённое повторением прошлое.

Все годы заполняю привычную форму рассказа, а мечтаю заполнить столь же традиционную форму романа.

Солнце нагрело густые пары отработанного масла, горячего бензина.

Передо мной, через автомобильную площадь, в жидком воздухе плавится узкий холм, подмытый ручьями машин. Холм, медленно расширяясь латинской V, уползает от меня хвостом дракона. На кончике хвоста отдыхают на подъёме голодные и тощие деревья. За дрожащим стеклом воздуха, в тумане прозрачных крон, на белом камне стоит чугунный человек.

Всё блестело у его ног, под голубым куполом неба, и он смотрел, прикрыв козырьком ладони сияющее лицо, и щурясь от ласкающего его взор небесного светила, как она, приподняв край розового платья, садилась в предусмотрительно поданный Квакшиным экипаж. Она обернулась, взмахнула воздушной рукой и тень пробежала… Тургенев.

Он смотрел на бегущих людей, на проносившихся мимо лошадей под всадниками, на длинный обоз и там и сям мелькавшие в нём чёрные офицерские кибитки, и думал о том, что не только весь этот полный событий, такой радостный и тяжёлый день, не только все эти люди, но и вообще все люди на Земле, которых он видел в своей жизни, и все события его жизни произошли для того лишь, чтобы он был здесь, видел всё это, и перед ним открывалось нечто неизмеримо большее, чем всё, о чём он когда-либо думал, и новая мысль эта, наполняла его огромной, необычайной радостью, ему открывалось, что…

Хватит! Задуматься о дороге. Осторожно перейти дорогу.

Я иду по солнечному тротуару у подножия вала, поросшего кустами, по гребню деревьями. На другой стороне, в тени двухэтажный дом. Крыша из скреплённых по швам листов, словно выложена из прямоугольных щитов. Над черепахой стволы и кроны деревьев, бежевый кирпичный дом: длинный обломок крепостной стены; стена густо покрыта окнами, как песчаный обрыв ласточкиными гнёздами, кормушками для птиц висят балконы. На крыше два креста антенн.

Внешне люди как звери, а люди лишь потому, что есть над нами Бог. Пригодится неуверенному атеисту.

Между домами узкая улочка вверх, заросшая деревьями, затопленная тенью. Крутой улочкой поднялся бы к белым стенам монастырской ограды, к закрытым воротам: толстой решётке с квадратными отверстиями. За решёткой выложенный камнем бугристый двор. На камнях чисто выбеленная церковь, – взбитыми сливками пышная горка полукруглых закомаров, украшением маслёнок на белой ножке – золотой котелок купола на тонком основании. По зыби каменного озера идёт, внимательно вглядываясь, монах в рясе.

За алтарной апсидой крутой обрыв склона, поросший прошлогодней травой, деревья поднялись к моим ногам густыми корешками крон, соседний дом равняется с моими ботинками чёрной крышей с крестами антенн.

Машины, шумно визжа, по одной проносятся вниз. Шум шуршащих шин стихает, слышно, как резко стучатся в тротуар каблуки. Под тёплым встречным ветром шуршит и шелестит целлофановый мешок. Глуша собственный звук, бухает что-то тяжёлое. Огромный чугунный шар, подвешенный на цепи к крану, снова и снова врезается в стену старинного дома. Застилает дом густой туман пыли, слышно как сыпется кирпич и штукатурка. Гулко обрушивается балка.

За копьями чугунной ограды жёлтый как желток двухэтажный дом начала девятнадцатого века. Посредине зелёный купол, ниже белые колонны в архипелагах серых известковых пятен несут треугольную крышу выступающего подъезда. К колоннам ведёт широкая мышиного цвета лестница. В стороны от центрального подъезда к флигелям тянутся двухэтажные стены с высокими окнами. Белыми рамами окна рассечены на шесть квадратов, изнутри свисают с боков белые занавеси, словно разобраны на пробор и крылами укрыли лоб волосы. В каждом флигеле три колонны влипли в стены, разделяют окна и поддерживают жёлтые, как в центральном подъезде треугольники крыш. Дом хочет обнять меня выступающими флигелями.

Деревья перед домом растут на земляных островах в протоке серого асфальта к парадной лестнице.

Обыденное здание. Но невыразимая красота. Серая асфальтовая дорожка, старый, жёлтый давно окрашенный дом, белые рамы, более пыльного цвета колонны с подтёками и ссадинами цемента, тёмно-серого, не асфальтового цвета. Тёмная, расчерченная тенями деревьев, влажная, но не чёрная, неровная и ноздреватая, в утонувших следах земля. Подсыхающая кора деревьев тёмно-мокрого цвета, но кое-где и с вытянутыми пятнами сухого оттенка. Насыщенно чёрные, чернее всех цветов игольчатые ворота и овальные медальоны чугунной ограды. Между пролётами решётки кубические столбы. Столбы жёлтые, но чуть иные чем дом, более светлые. По столбу ползут трещины особого цвета, сложившегося из глубины мелких провалов, отражения жёлтого и солнечного воздуха. Через ветви деревьев и острые наконечники забора я вижу голубое небо, вижу небо и чувствую, чувствую как цвет неба и сине-солнечный цвет воздуха окрашивают смутно ощущаемым фоном весь двор. Цвет воздуха как на картинах лучших художников, цвет, который не удалось передать, лишь напомнить зрителю впечатление. Деревья сжали руками небо, но я смотрю по сторонам и вижу, какое оно бескрайнее, огромное, и уже не думаю о нём, как о части атмосферы, только чувствую его неохватность, чувствую безграничную свободу.

Поймал себя. От дома на целый квартал растворился в движении. Дятел, вид сбоку. Два чёрных колеса под красной платформой, прозрачная надстройка кабины, в стеклянной камере рабочий в оранжевом комбинезоне. Вперёд торчит кровавая рука с белой татуировкой номера, надломленная вниз в суставе, на конце горячо блестит поглощённым солнцем клюв цапли, клюёт дорогу, со стуком отламывая толстые куски слоистого асфальта. В кусках асфальта (льдины в ледоход на реке) стоит рабочий в оранжевом комбинезоне, он опирается ладонями и подбородком на лопату и дремлет жмурясь солнцу. Машина воняет потом, трясётся от напряжения работы. Как человек от страха.

Громадный сугроб маленького дома под белым покрывалом. Необычный переулок. Как же я здесь не был! Подарок, какой подарок! Озвучивать описания, Грешков, эта улица, ещё что-нибудь и день будет удачным. Короткий прямой переулок, три-четыре дома по обочине. Но все примерно одного роста, примерной эпохи, примерно, образцово, соединившей различие в стилях.

По такой улочке пройдёт герой, замечая красоту, здесь легче понять рождение вдохновения, здесь чётким описанием начнётся плавный рассказ, или плавное описание оборвёт грубое действие. Мне нужна такая улочка, но я не создал бы её в своей Москве, если б не увидел. Можно в рассказ, где сфотографирую Москву кадрами абзацев. Насыщенный жёлтый цвет столбиков соединяющих решётки. На квадратных плитках вершин каменные ядра. Жёлтые столбики соединяют железную дорогу решётки. Напротив, через пустую дорогу уже светло-жёлтый дом. Описывая, сменял бы правду на вымысел из-за неудобного чувства перед читателем: словно не замечаю, что дома в моём тексте окрашены жёлтой краской, – но правда в жёлтых домах. В сумасшедших домах истина жизни, последствия её понимания. Жёлтые дома предостережение скорого помешательства? Для образованного читателя на пожелтевшие страницы текста упадут тени Достоевского и Белого. Проницательный до ошибки критик увидит их влияние на автора. Другой заметит как болезненны оттенки жёлтого. Нездоровая желтоватая бледность на её лице выдавала… Он не мог не заметить в ней произошедшего изменения. Он понимал, что виной её холодности…

За прозрачными воротами, похожими на пенал для иголок, блестящая желе металлическая будка. Не железная. Запомнить и вычистить в текстах, – у меня весь металл железо. В квадратном окне злой охранник, словно я виновен, проходя мимо. Проклятая трусость. Я снова боюсь, но спокойно, без опасения. Одноэтажный домик из пяти окон, с надстроенным домиком мезонина из трёх окон. Над тремя окнами декоративной полосой сложено имя банка из серебряных букв. Окна за белыми решётками, сваренными из контуров сердечек, (мемориал инфарктам ради богатства) похожих на сердца карточных червей. Перед банком площадка выложена бордовым кирпичом; форма – двусторонний топорик ликторов. Полукруглые дуги в тылу соединены перешейком. Как в детском конструкторе в выемку вставлен полукружием другой кирпич. На кирпичное плато мог бы долго жить.

Написал бы роман!

Вдоль тротуаров стоят машины.

Сжирают дорогу двумя гусеницами. Запомнить.

Салатового цвета дом вдоль тротуара, один этаж и, кажется белые рамы низко, перейду дорогу и загляну в окно. Проходит толстый мужчина в сером костюме, и он не достаёт головой до подоконника.

Обычное наблюдение, но именно характерную пустоту не замечаешь. Точную красочную деталь сложно придумать. Весной в теплый день по улице идёт человек в одном пиджаке. Встречные прохожие в шубах и пальто увидев его улыбаются и оглядываются, – читатель чувствует весеннее настроение; одно замечание превращает в зримое описание весеннего дня, как описание дома оживляет окно высоко над тротуаром. В памяти закладка из «Хождения по мукам». Но моё замечание не сравнится с толстовским. У него сквозь страницу проступает чёткий образ, его замечание подготовлено описанием, его деталь возрождает из небытия подобное впечатление читателя, а я лишь заметил особенность дома, которую, быть может, отметит архитектор. Ох, закончилась улица. Запомнить переулок. Прямая дороги. По обочине по ряду машин. За ними по узкой полосе пустого тротуара. Справа три дома слева четыре. Жёлтые, зелёные краски. Почти друг напротив друга две ограды перед особняками. Слева, в конце улицы сугроб реконструкции. Салат залит подсолнечным маслом солнца. Записывать не стану, причём точно знаю, что сегодня же забуду, но в необходимое мгновение забытая картинка постепенно чётко проявится в сознании, притворившись вдохновением.

Иное настроение, цвет, впечатление, многолюдность, – иной образ улицы, словно очутился в другой стране. Разные постройки выстроены дорогой в два ряда. Улица плавно спускается с пологого равнинного холма, равинного, холма раввинов, на котором стою. В две стороны бегут машины, ныряя в тени домов, блестя стёклами в просвеченных солнцем щелях. По изрисованной тенями домов встречной полосе бегут машины. Они темнеют, затем врываются на освещённые участки, на лобовых стёклах вспыхивают бесчисленные портреты солнца, и машины вновь влетают в тень. На противоположной стороне высокий дом облицованный бледно-серой блестящей плиткой. В первом этаже продовольственный магазин. Раскрывая стеклянные двери, ослепляя на секунды белыми пятнами, выходят покупатели.

Желтый двухэтажный дом. В первом этаже магазинчики, парикмахерская, ремонт холодильников. Продавцы скрываются от преступников за решётками на квадратных окнах. Мир решёток! Мир дверей. Дверь одностворчатая, в панцире белого металла. Распахнулась, чуть не ударила, а разбей голову, возможна трагедия целой жизни. Опасность в жизни слишком близка, но не случается, и страх надевает маску судьбы от страха знания страшного соседства. Бордовая решётка: в левом нижнем углу четвертинка восходящего солнца, от которой прутья лучей расходятся к железной раме картины. Всё в России так: воздушные лучи – железные прутья, картина – из стали в стальной раме. Картина многослойная, под древним слоем реставратор откроет древнейший. За решёткой пустое распятие рамы, – ожидание бога для распятия. Глубже белая полупрозрачная занавесь, сквозь которую неясно движутся фигуры, кто-то взмахивает рукой, – внутри уже поджидают палачи. Выставив на показ распятие, вынужденно пустое, скрывшись за тонкой занавесью, люди творят ужас в камерах квартир в лагере города. Все друг для друга надсмотрщики, жестокие палачи и бессильные заключённые. Они приказывают ходить по определённым улицам и подчиняются приказам, они скрываются в убежищах свободы и снова подчиняются жестокому порядку, по закону встают и ложатся спать, выносят пытки и привыкают их любить, подчиняясь невысказанным правилам, носят набор форменной одежды. Снаружи стальное искусственное солнце, внутри, укрывшись за распятием, стыдливо спрятавшись за кисеёй, сражаются люди. Я за стеклом, значит тоже заключён.

Тяжёлая чёрная дверь в полтора моих роста с ребристой, тёмно-жёлтой штангой горизонтальной ручки. Большое окно в белой тельняшке жалюзи. Не удобно работать под взглядами прохожих, но и знак, указатель скрытых тайн. Из океана наполовину поднялось солнце, распустив лучи перед прозрачным стеклом. За стеклом за партами, боком ко мне сидят студенты, записывают в тетради. Одинаково наклонены головы, вывернуты правые руки. Присмотреться, увидеть различия. Но заметят прохожие, студенты поднимут головы, справедливо ответят любопытству яростным взглядом. В конце каньона улицу пересекает бетонная эстакада, – там, впереди, шум, грохот, месиво металла, толпа, вонь, страх.

Нет!

Нет!

Нет!

Нет!

Невозможно сейчас идти в шум, тереться среди людей. Там слишком много впечатлений, там невозможно думать. Невозможно сейчас потерять настроение и брести бессмысленно, отмечать испуганно взгляды, подслушанные слова. Но назад возвращаться глупо, скучно, просто невозможно вдруг, на виду у всех развернуться. Прохожие удивятся, увидев мой робкий взгляд, удивление сменят на ухмылку рта, из взгляда родится чувство подавленности, приниженности, невозможности сравнения с людьми, у которых такой гордый взгляд. Взгляд, обладать которым не достоин. Возникнет чувство неполноценности, униженности и, что удивительно, своей вины перед человеком, который так умеет презрительно смотреть.

Вертикальные прутья, углами к ржавой раме приварен ромб. Бубновая карта.

Спасительный переулок слева поднимается вверх по склону. Но каньон короток, впереди тупик. Переулок весь освещён солнцем. От дома к дому, подобрав щепотью подол чёрной юбки, переходит полная женщина, красную кофту подняла высокая сытая грудь. На вершине переулка тупик в виде зелёной, как старый тополиный лист, церквушки. Холм зелёной крыши, проросший белой ножкой, зажаренная в младенчестве луковица с ростком креста. Плато над церковью поросло деревьями, белыми грибами из травы для муравья возвышаются дома.

Бордовый трёхэтажный дом. Замечая дом, считаю этажи, определяю цвет крыши, считаю двери. Зная за собой привычки, искореняю в рассказах сорняки, но прополоть весь текст никогда не удаётся. Если провести по чистым грядкамам ладонью, проросшие стебельки исцарапают кожу.

Чудо!

В каменной столице бревенчатый сруб. Между голых жёлтых брёвен торчат рыжие космы пакли, космы. Алой волной бревенчатые стены захлестнул прибой кирпичей. Ко мне спиной, на деревянных мостках, нагнувшись над кирпичной кладкой, работают в серых робах рабочие. В Москве бревенчатый сруб. Кажется лишь необычно, но для меня счастье и чудо. Радостно и оттого, что радуюсь впечатлениям. Жизненно важно уметь радоваться, не устать, не привыкнуть к мельчайшим крошкам красоты, иначе искусство превратится в мастерство, с которым легко спутать, но которым не заменить искусство.

Мысли рождаются, а рассказ нет. Нечто ещё интересное, над чем думал. Рабочие. Прилив кирпича. Глаза окон. Обычное сравнение. Что-то другое. Мелькнуло ощущение и исчезло. Спокойнее, было нечто. В голове разобран на тысячи деталей сложный механизм. Медленно перебрать детали. Посмотри на дом, идиот! Кирпичи, брёвна, будущий этаж окон, стропила под крышу. Пакля. Рыжая пакля. Рыжие космы пакли. Устоявшееся выражение клочья пакли. Но заметил рыжий цвет и за долю мгновения редактор успел отметить схожесть с волосами и сменить привычные клочья на космы пакли.

Широкие прямые проспектов, вдоль узких тротуаров рослые близнецы, между ними низкие квадраты магазинов, по линиям в вечном движении проносятся автомобили. Трёхэтажная квадратная школа, в ней вырезан квадрат двора. Перед фасадом блестящая стена дома, окна облицованы голубой плиткой. За школой спортивная площадка, за низким бортом полоса высокой травы перед сетчатым забором, дорога, за ней холм с песчаной лысиной, у его подножия перелесок, разделённый оврагом, по дну заваленным мусором. Дальше на пригорке высокий дом. Дальше низкий квадрат детского сада, очерченный прямоугольной оградой, на дне ромба домов. За домами широкая линия, с проложенной посередине аллеей тонких деревьев. За потоком машин двухэтажное строение магазина, за ним дом, с двух сторон обрезанный дорожками, без которых, кажется, тянулся бы стеной без конца. За ним школа из трёх этажей с большими проёмами окон, облицованными синими рамами плиток, уложена архитектором на асфальт буквой Г. Дальше высотный дом, окруживший крепостью двор, вьющийся деревьями вдоль чёрного квадрата крыши детского сада. За внешней стеной каменного каре дома, за дорогой серый заводской забор. Идёт густой дождь, мокнут чёрные крыши кирпичных корпусов, штабели досок, проходы между металлическими складами, площадь, заставленная машинами, стеклянный, простроченный полосами кирпича, разделяющими этажи, куб здания дирекции. В мокрое небо дымят два дула кирпичных труб, вырастает чёрный богатырь. Унылая пора разочарования очей. Унылая пора страдания очей.

Желудок постанывает, пора обеда. Я возвращаюсь?

Скоро люди потянутся после рабочего дня.

Рабочего дня! Утром пытался работать, затем отдыхал с книгами, затем отдыхал в прогулке, буду обедать, после обеда отдыхать во сне. Я себе подчиняюсь или объявил о независимости?!

Что же сделать? Сравнить троллейбус, хоть что-то поймать в растраченном времени. Как что? Как что? Что как? Что как троллейбус? Как что? Как что? На меня распространяется моя власть? По приказу не получается. По приказу обязан! Словно личинка с рожками.

Хитрое, мерзкое сознание. Не важно бездарное сравнение, которому не соответствует образ, замечательное лишь экстравагантностью. Великолепное словцо!! Такие сравнения могут рождаться сотнями. Автобус как гусеница. Автобус как личинка. Автобус как куколка бабочки. Страх в том, что и убогое сравнение не работа, а лишь воспоминание. Вспоминать легче, чем думать. Рогатая личинка уже ползала по бумаге в прошлом. Страшно себя обворовывать. Повторение знак исчезновения писателя?!

Чёрт с ним с троллейбусом, обыденная вещь, плотоядный монстр, но появление «экстравагантностью» раздражает. Второй знак исчезнувшего таланта!

«Экстравагантностью»! Как не оберегай свой язык, но жизнь в языковом мире влияет на него, и в моём тексте неизбежны отражения эпохи. Чтоб ярче описать эпоху надо пользоваться её языком. Но если есть искусство языка и язык писателя уже искусство, то необходим искусственно прекрасный язык. Язык часто главная цель. Язык этот доставит эстетическое удовольствие, но не отразит своим существованием эпоху. Хотя «мой язык» всегда язык моей эпохи, а язык моего времени в моих книгах авторский язык. «На грани замерзания и таяния».

Давние отрывочные размышления воспользовались приоткрытой усталостью дверью и громилами ворвались со своими лозунгами. Лозунг – рудимент революционной эпохи в языке.

Как же моя работа? С чего начать? Их двое. Мальчик в красной шапочке с красным ведёрком, бабушка ведёт его за руку.

Как застывшая смола сохранила крохотного комара, жившего тысячелетие назад, так и язык, памятник эпохи, сохранил в себе слова. Но язык этот не прекрасен, как прекрасно произведение искусства, неизбежно искусственное. Но что прекрасней настоящей жизни? Но литература не история, а язык объект творчества. Два вопроса без ответа, оттого что каждый творит свой ответ. Что я выбираю? Выбираю язык как цель и как средство. Угождаю и нашим и вашим? Для каждого рассказа варю особое варево. Если необходима обыденная жизнь для тела рассказа, делаю живительную прививку характерных слов времени. Но опасно ввести слишком много вакцины, – способное жить тело заболеет и умрёт. В таком виде в языке текста, как в капле воды, видна грубость и красота жизни. Отлично заметил Белый гениальность языка Гоголя в «Мёртвых душах»: язык «Мёртвых душ» собран как мозаика из современного автору языка помещиков, чиновников, крестьян, детей, мещан, генералов, просителей и многих других людей. Но, добавлю от себя, язык наполнен сравнениями, оборотами, предложениями согласными с эстетикой автора. А ниже, на уровне крохотных деталей слов, чьи оттенки ослепляют или расцвечивают предложение, соседствуют рядом или превращают фразу в пошлое сочетание не сочетаемого в браке, лепится самый крохотный кирпичик дома произведения. И от возможности соседства каждого слова (скажем, в разговоре необразованных крестьян возникает «световой спектр»), от тех аллюзий, которое оно вызывает (одно слово «баллиста» переносит в иную эпоху, и создаёт ещё один смысл, уместный или нет; невозможно создать трагическую атмосферу в абзаце, приводя радужные сравнения, – однако, радужные сравнения рядом с трагической обыденностью это мысль, можно на контрасте ярче изобразить боль), и от характерности речи каждого персонажа, в тексте возникает ощущение жизни, и плодятся смыслы в тексте, а язык становится в высшей степени авторским, ибо строится согласно авторскому чувству слова, а в целом, по авторским представлениям о красоте.

Великая сумма слов рассказа. По словам текста читатель воспринимает ауру рассказа, его культуру, из слов создаётся один из элементов общего впечатления. Но и в абзаце, на меньшем уровне, сочетания отдельных слов создают свой микромир, мало связанный темами текста. Например, если описываю жизнь института, но соединяю архаические слова, связанные с древними латинянами, то появится и новый мирок в странице, который предложит сравнить две системы образования, или напомнит о древности происхождений всех нововведений, или о связи времён.

Всё, скопившаяся вода вырвалась неудержимым водопадом. В роман запомнить многоязычие персонажей для оживления текста живой водой.

Назад! Их двое. Их двое. Их двое. Неправильно. Какое начало?

Холодный ветер в тени, пакет бьёт в ногу.

Молоко прокиснет? Так быстро? Слишком прохладно.

Думать о рассказе! Их двое. Нет, вопрос начала. Над чем он думает, или она? Двое, он с ней не знаком и заговаривает. Начать с диалога. Построить рассказ на диалоге? Можно не объяснять противным приёмом от автора какой она человек. Но значить писать пространные диалоги, объясняя их самих. Но не будет чёткого представления. Но любопытно основать рассказ только на диалоге, с прорисовкой только жестов и ужимок. За-пи-сать. Показалось незнакомо лимонной светло-коричневая кожаная обложка книжки. Не замечать людей, не думать как разглядывают. Стою столбом среди прохожих. Не думать. Школьники всей группой оглянулись на меня снизу-вверх. Завизжали, зашуршали шины тормозящей машины. Если бы не успел затормозить, сбил бы кого-либо.

Что может быть глупее: скрываться от людей и остановиться среди столпившихся перед тельняшкой перехода. Кораблик открытий потонул в окружающем мире.

Записная книжка. Что-то собрался записать. Что, что? Надоедает десять раз себя спрашивать. Часто смысл исчезает и уже не спрашиваю, а только повторяю вопрос. Раскрой же книжку! Основать на диалоге. Но должно быть её жалко. Значит надо её знать. Значит начну с неё.

Светофор. Осторожно посмотреть. Откуда здесь трамвай? Ох, куда забрёл, но как же доберусь домой? Хотелось бы как можно проще. Рядом ходит мой троллейбус. Добраться до остановки и думать, думать. До дома должен хоть немного понять их. Как хочу есть. Мысль о доме притянула обед. Голова сытого тела не будет работать. В недавние дни вставал на два часа раньше, значит будет клонить в сон. Значит работать не буду. Следи за собой, – сплошное значит засоряет мысль. Значит, этот мусор будет в тексте. Вывод возможно вывести без паразитирующих слов. Паразитирующие слова прикрепляются к ключевым, они не нужны, но привычны. Текст заполняют лишние слова, паузы запятых, и приходится вычёсывать расплодившихся паразитов из прядей строк.

Опять ушёл. Хорошо хоть иду правильно. За домом поворот и моя остановка. Опять забылся. С неё начинаю. Как?! Начну с её мыслей, её не стану описывать. Он её увидит. Так многого не узнаешь. Дополню её диалогами. Плохо. Как они встретятся, как увидит её? Заметит – вот и встретятся. Он ужасен, она прекрасна, пошлятина. Хотя бы понять, какая она, какие мысли. Троллейбус. Бежать? Лучше пробежать, тогда спокойно смогу думать.

Интересно, отчего решил, что если заканчивается рабочий день, вечереет, то салон будет пуст?! Ту-пи-ца. Просто тупая спица. Тупой мозг, а не острая игла. Тупой мозг не нравится. Тупая мысль? Глупость, как себе надоееел! Начинает болеееть голоовааа. Итааак онаааа поооёёёёт. Пою я. Онааа однаа. Да-дадада! Она одна в троллейбусе. Конечно, раз я в троллейбусе, то все ездят в троллейбусах. Не важно. Важна мысль. Может она тупица, тупая спица? Очень длинная, худая, а голова пустая? Как надоел! Думать, думать, думать вопреки. Ничего не получается… Продолжаем размышлять! Она не умна или умна? Подумайте, как это важно! Зачем себя прерываю, так хоть что-то узнаю. Её ум может надломить сюжет. Однако достаточно умна, чтобы понять, что с ней происходит. В крайнем упорстве дохожу до крайней глупости, она не годовалый ребёнок. Общее строение? Он плохой, она хорошая, её жалко. Читатель вытирает слёзы, воздвигает под меня каменный пьедестал, потомки выбивают его из под ног, я вишу в петле, дрыгая ногами. Чем плохо быть на пьедестале? Только птицы. На встречной полосе застыл тёплой, кое-где дымящейся лавой поток машин.

Моя остановка. Как же себя потерял. Увидел пробку из машин и только сейчас вспомнил о себе. Сознание упорно не желает принимать новую тему. Здесь как при штурме города. Необходимо взять приступом внешние укрепления, разбить тараном стены, и тогда медленно, после жестокого боя на улицах и в цитадели крепость падёт. Только мой таран никуда не годен, и нет сил его снова раскачивать. Сегодня вновь признаю поражение.

Двор изменён, легли светотеневые полосы освещённых солнцем деревьев. Мой подъезд. Они наверно дома. Позвонить Лене, объяснить, что не сможем сегодня увидеться.

Страшное ощущение живущей рядом нищеты. Неверное движение, случай, неудача, отлучение от редакций и всё.

Здравствуй, молоко купил. Ох, масло, ты просила масло? Глупо спрашивать, когда она сказала, в мельчайших деталях проявились кадры разговора. С удовольствием поем. Здравствуй папа. Не слышал, а что случилось? В мире десятки тысяч самолётов, десятки тысяч хороших и плохих механиков и пилотов, и нет удивительного в том, что аварии случаются. По-моему не слишком часто. Каждый случай лишь неизбежная трагедия. Хорошо, не волнуйся. Но если я так думаю и чувствую? Хорошо. Да, не писал. Да, не получается. Пойду помогу маме на кухне. Хорошо, не волнуйся. Нет, всё хорошо. Скорее резко поговорили. Я стараюсь, мама! Пожалуйста, поговорим о другом. Лена звонила, так что же ты не сказала? Я спокоен, просто день не слишком. Как Марина Антоновна поживает? Сейчас позову отца.

Я не желаю выслушивать всё, что он считает нужным высказать. Очень вкусно, действительно вкусный борщ. Да, папа, знаю. Хорошо, я подумаю. Как он меня бесит! Я писатель и жить буду только так. Я могу сдержаться, но его глупость распаляет меня. Он не понимает, но учит. Просто задумался. Я и работаю. Не получается. Думаю, она знает, отчего любит. К счастью вы не похожи. Может, она видит нечто, чего ты не видишь. Извини, я больше не хочу разговаривать. Он думает, я стану жить его желаниями. Снова и снова он видит в моих действиях ошибки. Он просто мною наполняет свою жизнь, ему в удовольствие меня мучить. Так он доказывает себе, маме, мне нечто важное. Фрейд углядел бы в моих мыслях Эдипов комплекс. Скоро Лена будет дома, хотел бы её увидеть, и не хотел бы тебя видеть! Как ты мне надоел со своими мнениями и упрёками. Ненавижу это потирание тыльной стороной сложенных пальцев правой щеки. Ужасно глупый, какой-то не настоящий жест, словно он вечно небрит. Написал. Таково моё мнение. Ты можешь написать лучше. Какой глупый разговор! Хочешь знать, что думаю? Я думаю, что ты не разбираешься в литературе ни на грош, думаю, что ты не только не понимаешь, но по-настоящему даже не пытаешься понять, ты не вчитываешься, а пробегаешь глазами. Я не бездельник. У мамы есть своё мнение.