Текст книги "Легкая корона"

Желтые зубы

Анька Левина не любила четвертый этаж, на который засунули все первые классы, чтобы под ногами не мешались. Она ленилась таскать вверх и вниз тяжеленный портфель, в котором у нее вечно было больше учебников, чем надо, – выучить расписание она тоже ленилась и для надежности брала с собой в школу все. Наверх она его еще перла, выхода не было, а вот после уроков, спускаясь вниз, бросала портфель в пролет лестницы, сбегала вниз налегке, а потом подбирала его на первом этаже. И надо было такому случиться, что в один несчастливый день под этот падающий с четвертого этажа портфель подставилась завуч. Зачем-то она высунулась в пролет, и тут ей по голове ударило портфелем. Был страшный скандал, Аньку обвинили в терроризме, угрожали исключить из школы и только с большим трудом согласились оставить с испытательным сроком. Ее отстранили от учебы на пару недель, пока все как-то не утряслось. Аньку в классе не любили, она была медлительная, иногда даже заторможенная, неспортивная, погруженная в свои мечты и мысли. Она никогда не бегала, не играла с другими детьми, не ругалась. Училась в художественной школе и все время рисовала; казалось, ей никто не нужен. Как-то раз, когда нашей классной руководительницы не было в классе, Саша Данилов – Данила, как его все звали (у нас у всех были клички, я была Бяшей), капитан нашей футбольной команды и самый красивый и сильный мальчик в классе, вдруг объявил:

– А вы знаете, как отличить евреев от русских?

– Нет, – ответило несколько голосов.

– У них нос большой, – сказали другие.

– Нет, у евреев желтые зубы. Давайте проверим, кто у нас в классе еврей. Показывайте зубы.

Данила начал обходить класс, человека за человеком. За ним увязалось еще несколько человек, у которых он предварительно проверил цвет зубов.

– Так, белые. Ты, Батон, русский. Белые – ты, Федос, русский.

Я сжалась за своей партой. Я знала, что я еврейка, и боялась, что Данила сейчас на весь класс скажет, что зубы у меня желтые. Сидящий впереди меня Сухой, у которого были самые гнилые и вонючие зубы в классе, даже не желтые, а черные, тоже переживал, что он окажется евреем.

– Так, Сухой. Ты – русский, белые у тебя зубы. – Сухой с облегчением выдохнул, и Данила, хоть и сжал пальцами нос, когда наклонился к Сухому, отскочил от накрывшей его волны зловония с воплем: – Ты знаешь, что зубы чистить надо иногда? Уф, вонища! Закрой рот скорее, дубина!

Все, моя очередь. Я неуверенно улыбнулась Даниле, обнажая зубы.

– Ну, Бяша – русская, – и он пошел дальше.

От сердца у меня отлегло. Теперь и мне стало любопытно поглядеть, у кого какие зубы. Я, правда, и так знала, кто в классе еврей, но все равно было интересно – больше все равно делать было нечего.

Аньке не повезло. Хотя зубы у нее были, наверное, самые белые и красивые в классе, ей это не помогло.

– Так, Левина. Желтые зубы. Ты – еврейка. Она – еврейка, – Данила победно оглядел класс. Все молчали.

И здесь Анька меня удивила. Она встала и спокойно сказала:

– Зубы у меня белые, белее, чем у тебя. Но я, конечно, еврейка. А ты, Саша, – дурак, – она взяла портфель и вышла из класса.

Данила проверил класс до конца и выявил еще двух желтозубых. Из всех евреев в классе только у меня и его лучшего друга, Вадима Барто, зубы оказались белыми, по дружбе.

Через несколько дней дома был серьезный разговор.

– Я вчера разговаривала с родителями Ани Левиной, и они мне рассказали, что у вас в классе был неприятный инцидент, – сказала мама.

– Не было никакого ин-цин-дента! – мне понравилось красивое новое слово.

– Аня пришла домой и спросила своего отца: «Папа, а почему мы евреи, а зубы у нас белые?» Он не понял, в чем дело, начал спрашивать и выяснил, что у вас в классе кто-то устроил шмон – искали евреев. И насколько я поняла, ты тоже в этом принимала участие.

– Я ничего не принимала. А что такое шмон?

Отец встал со стула и сделал несколько стремительных шагов по комнате, у него никогда не было много терпения на длительные объяснения.

– Шмон – это обыск на воровском жаргоне. А мы все живем в лагере, вся эта страна – одна большая зона. Что за партой сидеть в школе, что на нарах – разницы никакой.

– Сева, подожди, ты ее не сбивай, надо ей объяснить. Послушай меня внимательно. Мы – евреи, и ты еврейка. В этом нет ничего особенного. На свете есть много национальностей: есть русские, есть грузины, армяне и татары – все эти национальности есть у вас в классе.

– Ого! А кто у нас татарин? – это было интересно.

– Да какая, к черту, разница! – заорал отец. – Когда рядом с тобой оскорбляют евреев, то оскорбляют твою мать, и твою бабушку, и твоих сгоревших в печи родственников. И главное, тебя самое! Нельзя прощать антисемитизм! Надо сразу бить в морду, в живот, ломать руки, убивать! Ты меня понимаешь?

– Сева, чему ты ее учишь? Какой смысл лезть в драку? Что ты этим докажешь?

– Только так и можно доказать! Если бы каждый еврей бил смертным боем антисемитов, их бы не было, никто бы не смел пасть разевать.

– И скольких ты побил, а меньше их не становится. И ребенку, девочке, зачем это в голову вбивать?

– А что это значит, что мы евреи? – задала я вполне резонный вопрос.

Мама прочла мне целую лекцию, из которой я много не запомнила, но поняла, что быть евреем – непростая работа. После этого мама еще долго мне рассказывала про евреев и их древнюю историю, и про антисемитизм, и войну, когда убили много евреев только потому, что они были евреи… Про себя я думала, что предпочла бы быть русской, как все, и не иметь всех этих проблем, но раз родители говорят гордиться тем, что мы евреи, я буду гордиться.

Перед сном, когда я уже лежала в кровати, ко мне пришел отец.

– Я терпеть не могу, когда женщина дерется. Нет ничего мерзее этого зрелища. Но есть моменты, когда нельзя не драться. С антисемитизмом можно бороться только кулаками, ты им ничего не объяснишь, ничего не докажешь. И не верь во все эти глупости – раз ты еврейка, ты должна быть самой лучшей. Ты никому ничего не должна, кроме мамы с папой, а для нас самое главное, чтобы ты выросла хорошим человеком. Так вот, запомни. Если ты уже начала драться – то драться нужно только на победу, будь готова убить или умереть, но победить любой ценой. А если боишься, так и не начинай.

После этого случая мне долго не предоставлялось случая встать на защиту своего народа. Но во втором классе, когда у нас был свободный урок, учительницы не было и никого не прислали ее заменять, дети начали листать классный журнал, оставленный на учительском столе. На последней странице журнала были выписаны имена всех учеников класса и напротив фамилии – национальность. Все сгрудились вокруг стола и начали читать.

– Андреева – русская.

– Аболихина – русская.

– Акопян – армянин. Ой, Максим, – ты что, армянин?

Тут все грохнули от смеха. Бедный Макс сидел за своей партой красный как рак.

– Белова – русская.

– Бялая – еврейка. Эй, Бяша, ты видела, что они про тебя написали?

– Что? – я стояла руки в боки. В душе у меня все бурлило.

– Что-что? Написали, что ты – еврейка. Надо пойти и потребовать, чтобы они исправили. Ты – нормальный человек. – Данила был моим другом, и он не хотел, чтобы меня так оскорбляли.

– А евреи что, не нормальные люди, по-твоему?

– Да евреи – вообще не люди, папа говорит, что они хуже собак. Они убивают детей и кладут их кровь в свою мацу.

Это было уже слишком. Я схватила стул и со всего размаха, высоко занеся руку над головой, ударила Данилу по спине. Обычно, когда надо было мыть пол в классе, этот тяжеленный стул я даже на стол водружала с трудом. А тут так замахнулась. Данила упал. Кажется, я попала ему и по голове тоже, он потерял сознание. В класс вошла учительница и увидела Данилу на полу и всех нас, сгрудившихся вокруг него.

– Что случилось? – в ужасе спросила Людмила, нагибаясь к Даниле.

Все переглянулись. Я подумала, что сейчас меня посадят в тюрьму за убийство.

– Он хотел что-то достать, встал на стул и упал, – сказал кто-то.

– Да, он сам упал, – добавили еще несколько голосов.

Данила слабо пошевелился, потом сел, тряся головой. «Слава богу, я его не убила», – с облегчением подумала я.

Данила несколько дней не ходил в школу, но меня не выдал. И никто из класса не настучал про то, что у нас произошло. Потом, когда Данила вернулся, мы с ним общались как ни в чем не бывало.

Больше у нас в классе никогда, по крайней мере при мне, ничего плохого о евреях не говорили.

Большой трамплин

Вечером позвонил Никита.

– Ну вот, я в Москве. Как ты относишься к «ДДТ»?

– Хорошо отношусь.

– Хочешь пойти на их концерт?

– Еще бы! А где концерт? Я ничего не слышала про концерт «ДДТ».

– Ну, это не совсем обычный концерт. Это телемост, они будут играть на площадке на Ленинских горах. Концерт будут в прямом эфире передавать для «Взгляда» или «Программы А». Мне отец рассказал, но билетов у него нет. Там будут люди только по приглашениям.

– Ну, куда мы не проходили без билета?

– Нет, там будут очень серьезно охранять из-за прямого эфира. Чтобы были только проверенные, надежные люди. А то вылезет какой-нибудь панк и покажет средний палец на всю страну. Но у меня есть план.

Как оказалось, его план состоял в том, чтобы попытаться пройти на сейшен с другой стороны.

– Смотри, отец сказал, что там будет смертельный номер, чуть ли не пограничники будут охранять. А погранвойска – это КГБ, сечешь? Поэтому мы туда даже соваться не будем. «Нормальные герои всегда идут в обход». Мы зайдем снизу.

– Что значит «снизу»?

– Ну, ты смотровую площадку помнишь на Ленинских горах?

– Помню. Когда двоюродная сестра выходила замуж, мы туда ездили, фотографировались.

– Ну, и что там внизу, под площадкой?

– Не помню. Типа, вид на город. Панорама.

– Да нет, физически, что под площадкой? Она что, над пропастью? Нет же, правильно? Там такой склон зеленый, вполне себе покатый. Мы по нему и заберемся. Там точно никто охранять не будет.

– Круто.

Мы шли по парку, очень сильно напоминающему настоящий лес. Вдруг перед нами вырос милиционер. За деревьями он прятался, что ли?

– Куда идете?

– Так, гуляем по парку, – ответил Никита и обнял меня за плечи.

– Можно документики ваши?

Мы протянули ему наши паспорта. Было понятно, что в данной ситуации журналистские удостоверения показывать не надо, а то развернут и отправят назад. Он нас отпустил.

– Надо прикинуться, что мы просто гуляющая парочка, которая приехала в парк, чтобы потрахаться, – заговорщицки прошептал Никита мне на ухо. Он так и обнимал меня всю дорогу, для конспирации.

Мы пошли дальше. Деревья стали редеть и перешли в кустарник. Стемнело. Вообще ни черта было не видно.

В небе над нами кружили вертолеты и светили вниз прожекторами.

Никита схватил меня за руку, и мы спрятались в кусты от столба света, упавшего прямо перед нами.

– Какая-то охота на волков просто, – сказала я, – они что, совсем очумели? Это же всего лишь рок-концерт.

– Наверное, таких, как мы, много, вот они и рыщут, – ответил Никита, – а может, это они для съемок освещают сверху. Не знаю, но лучше под эти лучи не попадать.

Вертолет сделал круг и улетел, зато мы успели хорошенько разглядеть дорогу. Впереди показалась поляна, деревья и кусты закончились. Мы шли и шли, пока перед нами не вырисовалось какое-то огромное сооружение.

– Это же трамплин, – ахнула я, – точно, здесь же гигантский трамплин для прыжков, на Ленинских горах. Это что же, нам теперь наверх?

– Конечно, а ты что думала? Давай пойдем по трамплину, так легче будет. Здесь где-то лестница должна быть.

Мы нашли лестницу и какое-то время поднимались по ней. Потом карабкались по трамплину. Потом он стал совсем отвесным, и мы перелезли на склон рядом с ним. Я посмотрела вниз. Отсюда казалось, что мы взбираемся по отвесной стене. У меня всегда был страх высоты. Я замерла на месте, вцепившись руками в землю.

– Никита, давай пойдем вниз.

– Куда вниз? Сейчас наверх ползти легче, чем вниз.

– Вернемся на трамплин.

– Мы с него просто скатимся. Понятия не имею, как мы вообще по нему лезли. Давай, ползи ко мне, тут впереди есть куст, можно за него подержаться.

Уже какое-то время до нас доносились звуки музыки. Судя по всему, концерт начался. Чем выше мы лезли, тем музыка становилась громче. Вертолеты летали и светили на нас прожекторами.

– Смотри, Алиса, до верха осталось совсем немного. Ну, давай, соберись с духом, и полезли. Мы почти у цели.

Мы поползли. Смотреть вниз я боялась, наверх – тоже, так что предпочла зажмуриться, сжать зубы и карабкаться за Никитой. Музыка грохотала уже совсем над головой, и стало светло от прожекторов на самой площадке. Мне под руки попался какой-то кустик. Я вцепилась в него изо всех сил руками и посмотрела вверх. Балюстрада смотровой площадки была от меня меньше чем в десяти метрах. Несколько ментов в форме стояли, опершись на нее, спинами к нам.

– Тихо, замри, – приказал Никита. Он прижался к земле рядом со мной, пытаясь спрятаться за моим кустиком, – они сейчас отойдут, и мы перелезем.

Менты никуда отходить не собирались. Наоборот, к ним подошли еще несколько человек. Они громко перекрикивались между собой, стараясь переорать музыку.

Руки у меня совершенно одеревенели, я их вообще не чувствовала. Последние силы стремительно покидали мое тело.

– Ну ничего, нам и отсюда музыка хорошо слышна! Правда? – Никита, наверное, хотел меня поддержать.

– К черту тебя и твой план! К черту «ДДТ»! Я сейчас упаду! СПАСИТЕ!!! – вдруг заорала я благим матом.

– Ты что, с ума сошла? Тихо!

Но было поздно. Менты услышали мои вопли и повернулись в нашу сторону.

– Эй, кто это? Кто там?

– СПАСИТЕ! – заорала я еще сильнее.

Они начали светить фонарями по склону и наконец увидели нас прямо под собой.

– Ой, смотрите, там люди. – Они не могли поверить своим глазам. – Эй, вы что там делаете?

– Мы на концерт пришли! – заорал Никита. – Девушке плохо, она упадет сейчас.

– А ну-ка, идите сюда! – заорали менты в ответ.

– Пойдем? – спросил меня Никита.

Но я вцепилась мертвой хваткой в куст и не могла сдвинуться с места ни на сантиметр. Он пополз вверх один. Когда он долез до балюстрады, милиционеры протянули ему руки и помогли залезть на площадку.

– Держись крепче! – закричали мне. – Сейчас к тебе спустится спасатель и поможет подняться.

В самом деле, какой-то очень крупный мужчина быстро спустился ко мне, обвязал веревкой и буквально на себе втащил наверх. Через перила меня переносили на руках. Когда я наконец-то оказалась на твердой земле, ноги у меня подкосились и я упала бы, если бы Никита меня не подхватил. Мы стояли, покачиваясь, перепачканные землей, потные и смотрели на ментов. В отделение очень не хотелось.

– Ну вы совсем больные, – сказал нам один из них. – Вы же могли голову себе свернуть. Вы что, так и лезли больше ста метров по отвесному склону?

Мы кивнули.

– А зачем, зачем лезли-то?

– Вот, на концерт хотели попасть, – Никита мотнул головой в сторону сцены, на которой Шевчук общался по телемосту с Владиславом Листьевым и студией «Взгляда».

Милиционеры недоверчиво переглянулись между собой.

– Вот ради этого? Я не понимаю… Ну да ладно, за проявленный героизм и смелость – черт с вами. Идите, слушайте ваше «ДДТ». Ну, бегом, чтобы я вас не видел!

Мы ломанулись вперед и смешались с толпой. Шевчук закончил трепаться с Листьевым, крикнул:

– А вот совсем новая песня, – и запел.

 
Родина. Еду я на родину,
Пусть кричат – уродина,
А она нам нравится,
Хоть и не красавица,
К сволочи доверчива,
Ну а к нам…
 

– Почему всякий раз, как я с тобой, меня обязательно ловит милиция? – прокричал мне в ухо абсолютно счастливый Никита.

Вопросы философии

Как-то вечером раздался телефонный звонок.

Мы с Громовым не разговаривали уже довольно долго: он не звонил, я тоже держалась. Но на сей раз это был все-таки он.

– Привет. Это я. Как дела?

– Да нормально. – Сердце забилось быстрее, как бывало всегда, когда я с ним разговаривала.

– Слушай, у меня сейчас Наташа дома, – сказал он нарочито небрежно.

– Какая Наташа? – сердце на секунду замерло, а потом начало колотиться как бешеное.

– Боженко.

– А-а, – я немного успокоилась.

Наташа была девушкой Дага, громовского соратника по «Гонзо», молодого и очень симпатичного парня, который быстро набирал вес в ро€ковых кругах. Они всюду ходили вместе, даже собирались пожениться, так что можно было не опасаться, что между ней и Громовым что-то есть. Хотя все равно было неприятно – в основном из-за тона, которым он говорил.

– Вот мы тут лежим с Наташей на диване, пьем, разговариваем обо всем на свете… И поспорили по поводу Шестова… Наташа говорит, что он – величайший русский философ, а я не согласен. Что ты молчишь?

– Ну, я не знаю, а что ты ждешь, чтобы я сказала? – Я перевариваю услышанное. – Так, вы лежите, и что ты, собственно, от меня хочешь?

– А я утверждаю, что Шестов хорош, особенно как стилист, но у него нет своей оригинальной системы мышления. Я бы на первое место поставил Флоренского. Вот никак не можем прийти к консенсусу. И я решил обратиться к тебе как к третейскому судье, как ты скажешь, так и решим. Ну, твое слово – кто?

Я молчала.

– Наташа, ты куда? – послышалось в трубке.

Женский голос сказал что-то неразборчиво.

– Наташа не хотела, чтобы я тебе звонил. Наверное, она думает, что ты не читала ни Шестова, ни Флоренского. Но ты ведь продвинутая девушка, правда, Алиса?

Я продолжала молчать.

– Кстати, ты знаешь, они с Дагом расстались? Окончательно и бесповоротно, – спросил Громов заговорщицким шепотом.

– Ты прямо при ней это говоришь?

– Нет, она ушла на кухню. Сердится, наверное, что я тебе позвонил. Кстати, мы сегодня ходили к Зимину и Танеевой. И Танеева сказала, что у Наташи есть класс. Что она настоящее чудо – в ней женственность соединена с интеллектом и красотой.

Юлия Танеева была подругой Бориса Зимина, соредактора «Гонзо», известной московской журналисткой. Меня Громов с ней не знакомил, да и в квартире Зимина я никогда не была.

– Юля говорит, она – неотшлифованный алмаз.

– Ага, так ты шлифовать собрался? – засмеялась я.

Я старалась держать удар и не показать ему, что задета или ревную. Он меня явно провоцировал, но я не собиралась поддаваться.

В ответ он тоже засмеялся. Я так и видела перед собой его самодовольную рожу.

– Так что скажешь по поводу Шестова?

– Не знаю, позвони кому-нибудь еще. Я не читала ни Шестова, ни Флоренского.

– Но ты хотя бы слышала эти имена, знаешь, кто это?

– Ну вот, теперь услышала.

– А кто такой Хайдеггер, Кьеркегор, Янсенс – знаешь?

– Нет.

– Может быть, ты и Гессе не читала?

– Слушай, у тебя там алмаз из-под носа уведут, пока ты меня экзаменуешь. Иди уже, займись огранкой, – я повесила трубку.

На следующий день Громов вызвал меня на встречу.

– Что ты дуешься? Почему ты молчишь все время? Я тут петухом разливаюсь перед тобой, а в ответ только косые взгляды. Вот черт! В чем дело?

– Странно, что тебе это не нравится. Ты ведь хотел получить мою реакцию. Теперь ты ее получаешь. По-моему, ты должен быть рад.

– Нет, Алиса, я не рад. Я не люблю пассивно-агрессивных бабищ, которые сверлят меня испепеляющим взглядом и поджимают губы.

– Ты мне зачем вчера звонил? Про Шестова поговорить? Нет же. Ты хотел меня подразнить, вызвать мою ревность. Правильно? Вот и наслаждайся – да, я ревную, злюсь, я обижена. Все по твоему плану, – я отвернулась от него.

– Ну, может быть, я думал, что ты будешь немного ревновать. Немного, а не так, что ты, будто дерьма наевшись, весь день будешь волком смотреть и из тебя слова щипцами не вытянешь. Я тоже злился. Ты последний раз убежала сломя голову и пропала. Несмотря на то, что я устроил тебе интереснейшее приключение. «У меня голова болит» – и это вместо благодарности?

– Извини, что не оправдала твоих ожиданий, Сережа. Надеюсь, что Наташа оказалась более благодарной.

Теперь пришла его очередь замолчать. Недовольные друг другом, мы еще немного посидели на скамейке и разошлись, каждый в свою сторону.

Через несколько дней меня позвали на выставку питерского художника, который ко всему прочему писал тексты для «АукцЫона». Я знала, что на открытии будет толпа знакомых. Мне не хотелось никого видеть, и я решила, что пойду на следующий день, когда там точно никого не будет.

Народу в самом деле было немного, но одной из посетительниц была Наташа Боженко. Когда я ее увидела, моим первым желанием было сбежать, но она меня уже заметила, так что путь к отступлению был отрезан. Наташа подошла ко мне со спокойной улыбкой. Я в очередной раз отметила про себя, до чего она красива.

– Алиса, хорошо, что мы встретились. А я хотела тебе позвонить.

– О'кей, а что такое? Что-то важное?

– У меня к тебе просьба. Давай выйдем, покурим, а?

Я была заинтригована. До этого она не особенно стремилась вступить со мной в общение, я же никогда не любила загадочных красавиц, несущих себя так, словно они боятся расплескать хотя бы часть своих внутренних сокровищ. Мы вышли из галереи и сели на скамейку на бульваре.

– Я какое-то время назад случайно столкнулась с Громовым. Он меня не отпускал весь день, всюду таскал за собой. Был очень мил, я удивилась.

– Да? Почему? Он обычно мил с дамами.

– Да нет, мне казалось, что он меня недолюбливает, пока я была с Дагом. Ты знаешь, что он меня бросил, Даг?

– Я знаю, что вы не вместе, но подробностей не знаю.

– Хорошо. Потом мы пошли к Громову. Ничего, что я об этом говорю?

– Нормально.

– Я не знала, что у вас что-то есть. Я предполагала, но точно не знала, вы никогда не показывали ваших отношений. Мы когда расстались с Дагом, я была убита абсолютно и как бы вдруг оказалась в вакууме. Куда-то пропали все друзья. Я думала, что это наши общие друзья, а оказалось, что только Дага. Поэтому я обрадовалась, что Громов со мной… э-э… общается. Но потом я поняла, что это не просто так, что он преследует две цели.

– Ну, мужчина всегда преследует некую цель, когда общается с красивой женщиной.

– Но как раз эту цель он не преследовал.

– Тогда я не понимаю, – удивилась я.

– Он, во-первых, хотел что-то там доказать Дагу, и я даже не была особенно против. После того, как тот себя со мной повел – почему бы нет, и Громов как раз подходящая кандидатура. Но на самом деле его главной целью было, чтобы об этом узнала ты.

– Да? Почему ты так думаешь?

– Когда мы к нему пришли – а он меня практически силой привел, – он только и говорил, что надо тебе позвонить. То по одному поводу, то по другому. Я думала, что он со мной из-за меня, а он хотел только тебя позлить.

– Ну не знаю. Не обязательно. Он все время с разными женщинами тусуется.

– Я его уже практически обняла… извини, что я тебе такие детали рассказываю, но я хочу, чтобы ты знала; так он просто схватился за трубку, тебе звонить. Я разозлилась и ушла.

Она замолчала.

– А о чем ты хотела попросить? – спросила я.

– Он не хотел меня отпускать, взял мою сумку и спрятал. Я тогда просто повернулась и ушла. А теперь он мне эту сумку не отдает.

– В каком смысле – не отдает?

– Так. Не отдает. Я ему позвонила, попросила встретиться, чтобы он передал мне сумку. Он сказал «да» и не пришел, я его просто так прождала в метро. Потом я хотела сама приехать и забрать, но он не согласен. Говорит, что когда его нет дома, то нельзя тревожить отца. А дома он не знает, когда будет; он приходит и уходит. А теперь он вообще не подходит к телефону, а я не хочу ходить на тусовки, чтобы не встретить там Дага. Понимаешь?

– Так ты хочешь, чтобы я поговорила с ним и взяла твою сумку?

– Да, если тебя это не очень затруднит. Я буду очень признательна тебе.

– Не проблема.

Договорились, что, когда Наташина сумка будет у меня, я ей позвоню. Наташа ушла вниз по бульвару, а я вернулась досматривать выставку.

Странный человек Громов. Чувствует он ко мне что-то или нет? Я не могла разобраться.