Текст книги "Легкая корона"

Алиса Бяльская
Легкая корона

Предисловие

В извечной борьбе отцов и детей, взрослых и подростков не побеждает никто. Дети становятся взрослыми, их юношеский бунт сменяется уверенностью, что именно они могут научить своих детей «правильно» жить. А новые дети снова бунтуют, не желают принимать скучных родительских правил: прошивают железками языки, пупки и прочие под одеждой не видные места, слушают «кошмарную» музыку, разговаривают «нечеловеческим» языком и жаждут честности, последней, предельной честности и личной, не скованной взрослыми глупостями и условностями свободы…

Но именно взрослые пишут книги и снимают фильмы для молодежи, и крайне редко можно расслышать голос живого подростка.

Автор романа «Легкая корона» Алиса Бяльская не подросток, а взрослая женщина, мать четверых детей, которым, судя по всему, здорово повезло.

Талант несомненный – мало кому удается сохранить интонацию подростка, честность и искренность, еще не запятнанные соприкосновением с «требованиями жизни». И еще – удивительное слияние автора и героини: даже немного не хватает на обложке фотографии разноцветноволосой девчонки в склеенных пластырем трофейных очках.

Эта книга – дебют. Дебют многообещающий.

Людмила Улицкая, писатель.

 
Я свободе, как закону,
Обручен, и потому
Эту легкую корону
Никогда я не сниму.
Осип Мандельштам
 

Прикид решает все

Мы договорились встретиться в метро на «Багратионовской», чтобы вместе пойти в Горбушку на панков из Сибири.

Громов объяснил, как его узнать:

– Я в очках, на переносице они обмотаны проволокой. Гм, и у меня борода.

– И я в очках, – радостно сказала я, – в темных. Они у меня тоже разбитые. Ты меня по ним сразу узнаешь.

И это была чистая правда – пропустить меня было невозможно, я выделялась из толпы.

Когда только начался мой рок-н-ролльный период, одной из главных задач стало создание своего собственного имиджа. По-нашему, значит, прикида. Прикид – это было все. Черная кожаная куртка, узкие черные джинсы, армейские высокие ботинки на шнуровке, прическа в стиле «нас бомбили – я спаслася, тормозила головой» и черные солнцезащитные очки в любое время года были непременной спецодеждой любого уважающего себя рокера. Главной моей гордостью были черные мотоциклетные очки времен Второй мировой. История их такова. Когда я перерыла в поисках подходящих шмоток весь наш дом, наступил черед квартир бабушек, тетушек и друзей, далеких от рок-н-ролла, то есть расположенных поделиться со мной старым, никому не нужным тряпьем. У Софы, моей бабушки по отцу, была антресоль, довольно большая. И как-то она оговорилась случайно и потом многократно об этом пожалела, что там хранится много трофейных вещей, привезенных с войны дедом Матвеем.

«А ведь он брал Берлин, – подумала я. – Там должно быть много всего интересного».

Сказано – сделано, я полезла на эту антресоль под аккомпанемент Софиных стенаний.

«Не счесть алмазов в каменных пещерах». Да, много сокровищ я нарыла. И шапки, и кепки, и пальто драповое, и костюм белый чесучовый, шинель и военный китель а-ля Сталин, всего не перечесть. Но главным приобретением были темные очки. Настоящие очки, которые носила немецкая моторизованная пехота, большие, закрывающие глаза полностью, даже и по бокам, с очень темными стеклами. Эти очки были настоящим бесценным сокровищем: таких ни у кого не было, и они были устрашающе круты. Когда я шла в них по улице, вся в черной коже, с торчащими в разные стороны темными волосами, народ предпочитал расходиться в стороны. Но вскоре произошло несчастье. Очки у меня упали, и одно стекло треснуло. В горе пришла я к Марине с Глебом, моим лучшим друзьям и конфидентам, чтобы почтить память моей невъебенной крутизны, которой так и не удалось состояться. Выпили, помянули. Глеб подумал минуту, взял белый лейкопластырь, липкий такой, который вечно оставлял на руках следы клея, и переклеил треснувшее стекло крест-накрест. Хотя это и ухудшило сильно мое зрение, зато внесло необходимый элемент опасности и приключения в мой имидж. Теперь люди не просто расходились в стороны, но мне в общественном транспорте уступали место. Никто со мной не спорил, на меня не кричали контролеры в метро и уборщицы в магазинах, никто не делал мне замечаний.

Менты, да, иногда останавливали и просили показать документы. Тогда я снимала очки, доставала паспорт и общалась с ними интеллигентным голосом воспитанной девочки из хорошей семьи. И меня всегда отпускали.

Конечно, то был конформизм с моей стороны, и некоторые друзья меня за это ругали.

– Какой же это протест, – говорили они, – если ты ходишь с паспортом и показываешь свою московскую прописку по первому требованию?

Но с другой стороны, что же, получать дубинкой по голове каждый раз, когда тебя просят паспорт показать?!

Но несмотря на крутизну я чувствовала, что мне не хватает какой-то незначительной детали, которая, однако, придаст моему облику нечто совершенно неповторимое. Этакий легкий завершающий штрих.

Я уже довольно долгое время, может быть, год, собирала значки на советскую тематику. В основном я специализировалась на значках с изображением Ленина. Каких только Лукичей у меня не было! Ленин-розочка, Ленин-пуговичка, Ленин-заколка (булавка и на ней малюсенькая головка Ленина), Ленин в виде треугольника, квадрата, ромбика, мяча – всего не перечесть. Кроме Лениных, мне ужасно нравились значки-медальки на коммунистические темы. Эти медальки стали моим коньком. И среди всех этих медалей самыми прикольными были Гагарины. Там было написано на рисочке «Первый космонавт Земли», и на самой медальке болтался улыбающийся Гагарин в космическом шлеме. Супер! Таких Гагариных у меня было штук двадцать, я просто не могла удержаться и купила все, что были в магазине. Я потом награждала ими друзей и вообще отличившихся в борьбе. Эти медали я нацепила себе на грудь в количестве пяти или шести штук, на одну больше, чем медалей Героя у Брежнева. Ну, еще пара булавок-Лениных здесь и там для усиления эффекта и большой портрет БГ, висящий у меня на груди, как распятие.

Вечером 4 мая я оказалась в некотором затруднении. С одной стороны, я шла на сейшен панк– группы, где должна была собраться вся панковская тусовка Москвы, а значит, я просто обязана была выглядеть соответственно. Но я договорилась встретиться там с Громовым – одним из ведущих рок-журналистов страны, редактором подпольного рок-журнала «Гонзо», нашего русского аналога The Rolling Stone. А ведь я мечтала стать рок-журналисткой, бредила этой идеей, так что важно было произвести на него правильное впечатление.

Готовясь к важной встрече, я долго крутилась у зеркала. В общем и целом я была довольна своим видом. Сомнения вызывала только иконка с Гребенщиковым, висящая у меня на груди вместо распятия. Панкам она точно не понравится, но на них мне плевать, я делаю и ношу, что считаю нужным. Но Громов может подумать, что я – какая-то глупая маленькая девочка, еще одна сопливая фанатка БГ, и не отнесется ко мне серьезно. Так что я то снимала образок с себя, то вешала обратно. В конце концов решила поехать с ним, а там – по настроению, если что – быстренько сниму его перед встречей.

Встретились на перроне. Громов оказался очень большим и длинноволосым. Соломенная копна волос и густая рыжеватая бородища. Волосы развеваются, борода торчит, красный рот плотоядно улыбается. Очки с дымчатыми стеклами, может быть, и перевязаны проволокой, но там, на высоте под метр девяносто, особо не разглядишь. А я еще вообразила себе, что мы с ним братья по разбитым очкам. Одет вполне цивильно, ничего вызывающего. Но вот он обалдел. У него просто пачка отвисла, и он несколько секунд смотрел на меня, не зная, что сказать. Я наслаждалась произведенным эффектом, мне это никогда не надоедало. По моему голосу и манере разговаривать он никак не ожидал увидеть такое чудо-юдо, от которого все шарахаются в стороны.

– Да, я вижу, что очки у тебя действительно, гм, разбиты. А как ты видишь сквозь них? – спросил Громов довольно иронично. – Одно стекло переклеено пластырем, другое закрыто волосами…

– Когда теряешь зрение, обостряются другие органы чувств. И потом, что-то я все равно вижу, – ответила я.

Мы уже поднимались по эскалатору, на нас все пялились. По-моему, он чувствовал себя неловко.

– Уже вечер, темно. Не хочешь снять очки?

– Не-а, я с ними не расстаюсь. Я в них даже сплю.

– Ну, как знаешь. А вот Гребенщикова советую снять. Тусовка тебя не поймет, у них другие кумиры. И вообще, как-то он не подходит ко всему твоему виду. Выпадает стилистически.

«Вот черт! – подумала я. – Забыла ведь снять, дура! Теперь и он будет меня идиоткой считать, и панки привяжутся».

Но слабость демонстрировать не хотелось, поэтому БГ так и остался висеть на мне, как вериги.

На подступах к Горбушке собрались панки. Вот кто по-настоящему был крут: разноцветные ирокезы, наколки, серьги в носах. А уж как прикинуты! И все это посреди глубокого Совка. Не представляю, как им удалось добраться сюда, обычно менты любого в рваных джинсах и с ирокезом выдергивали из толпы и сразу вели в отделение, где метелили по-черному, а потом бросали в обезьянник.

Мы пришли заранее, потому что Громов имел отношение к организации этого панковского фестиваля, и сразу пошли за сцену. Ощущение было, что я перенеслась во времени и пространстве и оказалась вдруг в Лондоне году так в 77-м. Патлатые и бритые, джинсовые, кожаные и в железе, все пьяные, с гитарами, барабанными палочками и микрофонами, музыканты активно тусовались, перетекая из гримерки в гримерку. Вокруг них было полно женщин: совсем девочек и постарше, накрашенных, надушенных и разгоряченных. Громов представил меня каким-то людям.

– Вот, познакомьтесь. Это Алиса Лебедь-Белая – начинающая журналистка. – Он наклонился ко мне и с самодовольной улыбкой сказал на ухо: – По-моему, так лучше. Нужен же тебе запоминающийся псевдоним. И потом, тебе подходит.

Я удивленно посмотрела на него: уж на кого, а на белого лебедя я похожа не была. Но Громову было уже не до меня; он отвлекся на высокого, худого как палка, с длинными черными волосами парня лет двадцати пяти.

– О, это наш художник. Он мне очень нужен. Саша, подожди! – и мой провожатый скрылся из вида.

Я еще постояла на месте какое-то время, пока не поняла, что Громов, наверное, пошел по своим организаторским делам и надо крутиться самой.

Сибирские группы старались как могли, но играли они плохо и тексты были невнятные. Зато децибелы и тестостерон зашкаливали, и мат лился со сцены сплошным потоком, вселяя радость в наши окоченевшие от совдеповского холода сердца. Панки в стоячем партере, накачанные пивом, рубились смертно.

После концерта я стояла у выхода в некоторой растерянности, не зная, что мне делать: идти одной к метро, дожидаться, Громова здесь или пойти искать его за кулисы? Но тут он вырос у меня за спиной.

– Ну, как тебе? – спросил он.

– Какие-то они слишком сырые. Играть как следует не могут, и слова по большей части дурацкие, – ответила я, старательно подбирая слова: ведь я рок-журналистка, хоть и начинающая. – И, кроме того, главный хит – «У бабушки»: «Такой прекрасной бабушки на целом свете нет,/ Она спечет оладушки,/ Она возьмет минет». Что за чушь? Так по-русски не говорят. Или она возьмет в рот, или сделает минет.

Господи! Это Совок, 88-й год, кругом царит полнейшее ханжество и пуританство. Мне 18, и я – еще девственница. Я и слов-то таких раньше вслух не произносила, а тут спокойно рассуждаю об этом с незнакомым практически мужчиной, старше меня больше чем на десять лет! Но, кажется, впечатление я на него своей раскованностью и искушенностью произвела: вижу, он искоса поглядывает на меня с любопытством.

– Н-да, с русским языком у них неувязочка вышла. Но ведь они – панки, главное – экспрессия. Тебе нравится панк? Что ты вообще слушаешь? Кроме «Аквариума», конечно…

– Да «Аквариум» вообще не моя любимая группа. Я «Звуки Му» больше всего люблю! Петя – гений!!! Я на всех их сейшенах была за последний год.

– А что ж ты тогда Гребенщикова на себе таскаешь, а не Мамонова?

– Во-первых, у меня нет фотки мамоновской, а во-вторых, его никто не знает, а БГ все знают и поэтому сильно злятся, когда видят. А если Мамонова повесить, то будут спрашивать: «А кто этот мужик?» Понимаешь, так весь эффект пропадет.

Громов начал ржать.

– Эффект… Просто ты девочка в пубертатном возрасте, которая писается и визжит при виде своего кумира. Другие – от Жени Белоусова. А вы – от Гребенщикова или Цоя. Хотя я не отменяю значения их раннего творчества и влияния на наш рок.

– Ты ничего не понимаешь. Цой – он такой…

– Конечно, не понимаю. Мне яйца мешают. У него сексуальная харизма сильная, вот и действует тебе на яичники, или где там у вас гормоны образуются. К музыке, к настоящему высказыванию вся его поза Последнего Героя отношения не имеет.

– На концертах «Битлз» или «Роллинг Стоунз» девочки тоже визжали и плакали, но это не мешает им быть самыми великими рок-группами.

– Да, но и тем и другим этот визг так надоел, что они бросили выступать и засели в студии, писать альбомы. А Цою нравится вся эта истерика…

В это время мы уже шли к его дому. Слушать какие-то суперважные альбомы, без знания которых немыслимо даже думать о том, чтобы писать о роке.

Я насупилась и замолчала. Несмотря на все мои старания казаться серьезной и крутой, на рассуждения о минете и тому подобное, меня все равно назвали маленькой безграмотной девочкой, да еще обвинили в том, что у меня есть яичники.

Громов посмотрел на меня и засмеялся.

– У, губы надула. Как маленькая… Давай очки снимем, а то у меня папа дома. Он, знаешь, профессор, античную эстетику преподает, – может испугаться.

Он наклонился, протянул руку и снял с меня очки, убрал волосы с лица.

– Полями повеяло… Свежестью… – немного наклонился ко мне, потянул носом воздух. – Погоди, чем это от тебя пахнет? Какими-то полевыми цветами. Как там у Бунина? «Веет от них красотою стыдливою/ Сердцу и взору родные они/ И говорят про давно позабытые/ Светлые дни».

Папа-профессор ничуть не удивился тому, что в 12-м часу ночи сын привел незнакомую девушку. Громов оставил меня с ним наедине, пока быстренько наводил порядок у себя в комнате, и мы очень мило поговорили. Он был очарователен в каком-то старорежимном духе. Потом я слушала «Пинк Флойд» и «Ти Рекс» на громовском старом катушечном магнитофоне. Альбомы были магнитные, на бобинах, и чтобы заправить их в аппарат, требовалось немалое умение и ловкость. Это был целый ритуал, священнодействие.

Я потеряла счет времени. Со мной почти на равных разговаривал взрослый мужчина, авторитет, можно даже сказать – легенда в своей области. У него был свой журнал – андеграундный, он организовывал подпольные рок-фестивали, его забирали в милицию, за ним охотился КГБ. Он сказал, что я похожа на лебедя и от меня пахнет фиалками, незабудками, или какие там еще есть полевые цветы. Он знает наизусть Бунина и Сида Барретта. Ему беспрерывно звонили по телефону, но он всем говорил, что занят, говорить не может, и возвращался ко мне. Голова у меня кружилась…

– А как ты доберешься до дома? Уже поздно. Метро не ходит, – вдруг спросил меня Громов.

– Ого, уже два! – я в ужасе подумала, что не позвонила домой и не предупредила маму, что задержусь. Она знала, что я в своем прикиде пошла на рок-концерт, и вот ночь, а меня все нет. Мама наверняка не спит, сходит с ума, думает, что меня забрали в милицию. Но звонить? При нем? Показывать, что я – не свободный самостоятельный человек и должна отчитываться перед родителями? Ни за что!

– Останешься у меня? – как ни в чем не бывало, по-будничному, спросил Громов. – Я постелю тебе на диване.

– Нет-нет, я поеду домой. На такси.

– Ты где живешь?

– «Красные Ворота», Земляной Вал – на Старобасманной.

– В самом центре? Это будет стоить отсюда не меньше червонца.

– Ничего, у меня есть деньги.

– Ну, смотри, как хочешь. Я тебя провожу.

«Юность»

За пару месяцев до моей встречи с Громовым мне позвонили из «Юности».

– Привет, – говорят, – мы из «20-й комнаты».

– Ой, – говорю я.

– Ты же нам писала? – говорят.

– Да, – отвечаю.

– Ну, вот. Мы тут всей командой читали твое письмо. Оно нам очень понравилось. Приходи к нам. Хочешь?

– Конечно, хочу!

Журнал «Юность» обладал в моих глазах некоторым романтическим ореолом, там Аксенова когда-то печатали; кроме того, «20-я комната» была чуть ли не единственным местом, где писали о роке, и писали хорошо. Я пошла в первый раз, мне понравилось, и я стала ходить туда регулярно.

В один из вечеров, когда мы сидели, трепались, гоняли чаи, вдруг резко, со стуком, распахнулась дверь и вошел редактор. Злой как собака.

– Почему бардак? Почему никто не работает? – заорал он. – Что за шум постоянный отсюда, все жалуются, что вы работать не даете! Почему посторонние в комнате? Здесь серьезный журнал, а не проходной двор! Так, все посторонние, кто не работает в журнале, милости прошу, скатертью дорога!

Народ потянулся на выход. Но я словно прилипла к столу, на котором сидела: во-первых, не люблю, когда на меня орут, а во-вторых, я так прикипела к этому месту, что посторонней себя не считала.

– А это что за чудо в перьях? – это он про меня.

Я в тот день была в дедовом кителе и армейских штанах. На груди скромно болтались пять медалек с Гагариным. Ну и в очках, конечно. Все посмотрели в мою сторону и промолчали. Делать нечего, пришлось говорить самой, хоть и страшно было, что наорет сейчас на меня и выгонит взашей.

– Я Алиса, – сказала я со значением.

– Ну и что, раз ты – Алиса, теперь можно на столе сидеть?

Слезла со стола, демонстративно села на стул, нога на ногу. Подумала, раз все равно пропадать, так с музыкой, в смысле, для меня главное – не потерять лицо. Сняла очки и с вызовом посмотрела ему в глаза.

Но он усмехнулся, взял стул и сел напротив.

– И что ты можешь, Алиса? Писать можешь?

– Она нам письмо написала, что собирается покончить жизнь самоубийством, и я ее позвал. А теперь она сама отвечает на письма. С ней много народу переписывается, – сказал Рома Ширяев, один из авторов «20-й комнаты».

Я выпучила глаза, потому что в первый раз услышала, что хотела покончить с собой. Но промолчала. Наверное, он знает, что делает. Может быть, раз я такая трагическая особа, меня не попрут отсюда? Редактор взял письма, которые пришли на мое имя, и бегло их просмотрел.

– Судя по твоему внешнему виду, ты увлекаешься роком. Могла бы писать на темы, связанные с роком? С тем, кто раньше у нас писал, пришлось расстаться, и нам нужен кто-то, кто разбирается во всем этом. Ничего пока не обещаю, все зависит от твоего материала. Хочешь попробовать?

– Можно взять интервью у Виктора Цоя, – выпалила я, не подумав.

– Н-да, Цой – это интересно. У Цоя есть потенциал, его уже пару раз показали по телевидению. Ну, попробуй.

Надо было каким-то образом раздобыть телефон Цоя. В редакции мне дали номер чувака, который, по их словам, знал все и всех.

– Ты постарайся ему понравиться. А то он тебя пошлет; он, в общем, – парень резкий, – такой совет дал мне Ширяев, переписывая телефон «резкого» чувака в мою записную книжку.

– А кто он такой, как его зовут?

– Зовут Сергей Громов. Он как раз писал в «20-й комнате» о роке до того, как ты появилась. Ушел, хлопнув дверью, – был не согласен с… ну практически, со всем был не согласен. Конфликтный тип. Но в роке разбирается потрясно, уже несколько лет издает журнал о рок-культуре «Гонзо». Самиздат, конечно…

О, этот журнал я читала, и он мне нравился. «Значит, он крут, этот Громов, – подумала я, – может и съесть меня с потрохами…»

Знакомимся

Набирая номер Громова в первой же телефонной будке рядом с редакцией, я сильно нервничала. Как представиться, что сказать? Ну, я имею в виду: «Вот я заняла твое место, а ты теперь, пожалуйста, дай мне свои связи, чтобы я могла получить дивиденды»? Не нужно быть особо резким, чтобы сразу послать за такую наглость. «Хочешь быть крутой, поговорить с Цоем – на здоровье, сама старайся, доставай телефон».

Представилась, начала объяснять, в чем дело. Мужчина на том конце провода, интеллигентный, с очень приятным голосом, говорил со мной прекрасным русским языком, матом не ругался и вообще, кажется, отнесся ко мне достаточно серьезно, так что я немного расслабилась. И тут кто-то начал ломиться в будку, нагло барабаня ладонью по стеклянной двери.

– Тут какой-то козел не дает спокойно поговорить. Минутку подожди, сейчас я с ним разберусь, – сказала я Громову и свирепо обернулась к интервенту. – Ну, чего надо? Не видно, что я разговариваю?

Увидев переклеенные пластырем очки на пол-лица и дико всклокоченные волосы, он со страхом и омерзением на лице отступил на несколько шагов.

Присмотревшись, я узнала его – это был мой бывший преподаватель анатомии из медучилища, Жан Борисович Горин – милейший человек, мамин сослуживец. Горина я любила, поэтому решила поздороваться по-человечески, все-таки больше года не виделись. Я повесила трубку и вышла из кабинки. Он попятился.

– Пожалуйста, пожалуйста, можете говорить сколько хотите. Я подожду, – скороговоркой пробормотал он, глядя в сторону, и махнул рукой как будто в направлении телефонной будки, а на самом деле отгоняя меня.

– Жан Борисович, здравствуйте. Вы меня не узнаете? – я сняла очки. – Это я, Алиса Бялая.

Он всмотрелся в меня и, кажется, узнал.

– Алиса?! А мама вас видела?! – у него в голове не укладывалось, что мама могла выпустить меня из дому в таком виде.

Громов, которому я перезвонила, был заинтригован, поскольку ему, на основе собственного опыта, могло показаться, что вся история закончится в отделении. Он продиктовал мне телефон Цоя.

– Вероятнее всего, он с тобой и разговаривать не станет, но почему не попытаться? Если же вы с ним договоритесь, то позвони потом мне. Я дам тебе телефоны людей в Питере, которые тебя встретят и объяснят, как до него добраться. Успеха!